Назавтра они отшагали четыре мили до другой деревушки, полуразрушенной,но не совсем покинутой жителями. Впервые за два месяца Уинтерборн отомкнулштык. Это было как символ обещанного им четырехдневного отдыха. Четыре дняпередышки! Огромный срок! Солдаты повеселели и, повзводно шагая в тыл, пелиодну за другой фронтовые песни: "Где-то наши парни?", "Долгий, долгий вьетсяпуть", "Мне весело, мне весело, завидуйте, друзья", "Брось, приятель, негорюй", "Коль вернусь на родину", "Хочу я домой возвратиться", "По дорогедомой". Только "Типперери" не пели. За все время, что Уинтерборн пробыл воФранции, он ни разу не слышал, чтобы солдаты пели "Типперери". Спал он плохо, ему все мерещилась кровавая раздробленная голова убитогои слышались стоны капрала. Ивенс словно бы немного побледнел. Но они неговорили о случившемся. И в конце концов их ждал отдых, четыре дня отдыха.Солдаты пели, и Уинтерборн пробовал подпевать. Колонну обогнал майор Торпверхом на лошади. Они подтянулись, приветствовали его по всей форме. И этотоже как-то успокаивало. В деревне их разместили по просторным амбарам. Началась оттепель, таялотак быстро, что вышли они еще по твердой, промерзлой дороге, а когдавступили в деревню, под ногами уже хлюпала грязь. Ночи по-прежнему стоялихолодные, и спать в старых, развалившихся амбарах, на земляном полу, былонесладко. В деревне не оказалось воды, умываться приходилось в лужах,пробивая затянувший их тонкий ледок коченеющими пальцами. Но все побывали вдуше и сменили белье. Душ был устроен в поврежденной снарядом пивоварне.Партиями по тридцать -- сорок человек солдаты раздевались в одном помещении,затем переходили в другое, где в восьми футах над полом тянулись рядамижелезные трубы. Через каждые шесть футов в трубах просверлены былиотверстия. Станешь под такое отверстие, и на тебя сверху течет тоненькаяструйка теплой воды. На то, чтобы намылиться и смыть с себя всю грязь,давалось минут пять. На другой день Уинтерборн пришел сюда один.Благоразумно подкупив кого надо, он вымылся основательно, по-офицерски, иполучил новую смену белья. Какое это было наслаждение -- избавиться от вшей,снова почувствовать себя чистым. Четыре дня пролетели мигом. Утром поверка, короткое ученье, днем можнобыло побегать или поиграть в футбол, вечером -- заглянуть в кабачок.Уинтерборн угостил свое отделение пивом, а сам выпил полбутылки барзака.Остальные, все как один, предпочитали пиво и водку, а французские вина сболее тонким букетом презрительно именовали "уксусом". Когда темнело,солдаты тайком выходили на промысел: мешками таскали "ядра" -- лепешки изугольной пыли, смешанной с дегтем, и потом жгли их в жаровнях, чтобы хотьнемного обогреть свои амбары. Уинтерборн сперва протестовал: все-таки кража!Но других это не остановило, а так как краденый уголь грел и его, он решил,что с таким же успехом может и сам участвовать в преступлении. Правда,топливо это принадлежало французскому правительству, а украсть управительства -- не велик грех. И все же противно было чувствовать себявором. На солдатском языке это называлось "ухапить". Не было на фронтечеловека, которого нужда не отучила бы понемногу от угрызений совести и незаставила "хапать". На третью ночь Уинтерборну не повезло. Он был назначен в охранение. Всюночь солдаты по очереди стояли на часах, а сменившиеся сидели вокруг ротнойпоходной кухни и пили чай. Каска и примкнутый штык назойливо напоминали, чтоскоро надо возвращаться на передовую. За чаем вспоминали Англию, родных,говорили, что хорошо бы война поскорей кончилась, или, может, удастсяполучить отпуск, или, на худой конец, "схватить домашнюю", завидовалиофицерам, которые спят в настоящей постели. Одни солдат все ворчал, что вэтой деревне нет "красного фонаря", Уинтерборн в душе этому порадовался,Соблазн его не пугал -- когда он не любил, он был фанатически, доожесточения целомудрен, но его бесила мысль, что крепкие, мужественные людипойдут в дрянные солдатские бордели и станут обнимать жалких французскихшлюх. То ли дело в Бетюне,-- рассказывал ворчун.-- Там, как стемнеет, всевыстроятся у красных фонарей, и сержант с ними. Как хозяйка подает знак,сержант командует: "Следующие две шеренги, правое плечо вперед, скорым шагоммарш!" -- и ты идешь в дом. Хозяйка на скорую руку всех осматривает, даетпримочку от всякой заразы, и у девкн тоже есть эта примочка. Хорошая мнепопалась девка, верное слово, только уж больно спешила и меня всепоторапливала -- скорей мол, депеш. Я еще и застегнуться не успел, слышу,сержант уже командует следующие две шеренги, правое плечо вперед, скорымшагом марш!" А девка мне попалась хорошая, верное слово. Уинтерборн поднялся и вышел на грязную, раскисшую дорогу. В смутномночном небе слабо мерцали ласковые звезды, в чистом воздухе чудилось первоедуновение весны, О Андромеда, о Венера! На рассвете встрепенулись птицы, несмело зачирикали, защебетали вхолодном утреннем тумане. За рядами тополей в золотой дымке взошло солнце иосветило голую черную равнину. Они вернулись на передовую, но не на прежние позиции, а тремя милямиправее. Квартировали они теперь в миле с лишним позади города М., как раз вуглу у основания клина, вдававшегося во вражеское расположение. Жили впогребах и подвалах; маленький шахтерский поселок был совсем разрушен, и внем не осталось никого из мирных жителей. Длинная, прямая, не защищенная ниединым деревцем дорога вела отсюда к М. к высоте 91. За эту высоту шли едвали не самые жестокие бои на этом фронте, вся она была иссечена окопами,изрыта воронками от снарядов и глубокими язвами от минных разрывов, всюду,точно соты в улье, лепились переходы и галереи,-- и ни кустика ни травинки;все выжжено, все мертво. У высоты 91 линия германских окопов крутосворачивала влево, к длинному отвалу шлака, поднимавшемуся ярдах в пятистахот развалин поселка, где теперь квартировали саперы. Поэтому, хоть отпоселка до высоты 91 было не близко, противник отлично мог наблюдать его иобстреливать из пулеметов; дорога к М. тоже простреливалась насквозьпулеметами, и по ней постоянно била артиллерия. Прескверная позиция, отсюдадавным-давно следовало отойти, но "престиж" требовал во что бы то ни сталоудерживать город М. Недешево обошелся на этом клочке фронта британскийпрестиж. Подсчитано, что в госпиталях постоянно содержится столько солдат,больных венерическими болезнями, что их хватило бы на целую дивизию,-- но ихне отсылают в строй, дабы не уронить престиж британской чистоты инравственности; должно быть, еще одна дивизия была загублена, лишь бы,престижа ради, бессмысленно удерживать М. Они прибыли к одиннадцати, и почти сейчас же денщик Ивенса пришел заУинтерборном: ему приказано явиться к офицерской столовой в полной боевойготовности, Ивенс его ждет. До сих пор в роте не хватало людей и ею командовали под началом майораТорпа всего два лейтенанта -- Ивенс и Пембертон, сменявшие друг друга. В дниотдыха рота получила пополнение, в том числе прибыли еще три младших офицера-- Франклин, Хьюм и Томпсон. Tак что теперь она возвращалась на фронт вполном составе: сто двадцать солдат и шесть офицеров, из которых один --сверхштатный. Ивенс, продолжая командовать взводом, стал теперь как бынеофициальным помощником ротного командира. Как наиболее опытный из младшихофицеров, он должен был присматривать за новичками, пока они не свыкнутся сосвоими новыми обязанностями. Все это он на ходу объяснил Уинтерборну. Вы должны мне обещать, что никому об этом не скажете, но на нашемфронте почти наверняка скоро станет жарко. Этак через месяц. Смотрите,никому не проговоритесь, Ну конечно, сэр. Боюсь, что нам придется работать по двенадцать часов. Сегодня в пятьмне надо вести три взвода на высоту девяносто один, так что я хочу заранеевсе разведать. Надо будет исправить и обложить мешками все ходы сообщения,убрать колючую проволоку и вэамен поставить рогатки. И надо привести впорядок Саутхемптон Роу -- это основной ход сообщения от вас влево.Отправляясь на позиции, каждый раз будем переносить туда ручные гранаты,мины или патроны. Думаю, скучать нам теперь не придется. Я вчера проехалверхом миль десять и насчитал пятнадцать тяжелых батарей, и у дорогизамаскировано много танков. Офицеры говорят, что их назначат либо на нашсектор, либо немного южнее. Они шли по узкой, прямой дороге, ведущей в М. Чуть не каждую минуту нагород обрушивался снаряд из тяжелого орудия, а то и целый залп. К небувзметался фонтан черного дыма и обломков, грохот взрыва потрясал все вокруг,зловещим металлическим гулом отзывалась искалеченная сталь смятых и разбитыхшахтных механизмов, громким эхом отвечали меловые склоны высоты 91. Справатянулся громадный отвал шлака, весь в язвах воронок. Ивенс указал на негоУинтерборну. -- Перед этой штукой, ярдов за четыреста -- передовая бошей. Внекоторых местах между их окопами и нашими всего каких-нибудь двадцатьярдов. Дикое положение и не очень-то удобное. Почти все снабжение М. идет поэтой дороге, другого пути для перевозок нет,-- и бедняги каждую ночьпопадают пол зверский орудийный и пулеметный огонь. А пехота должнадобираться по Саутхемптон Роу -- по тому самому ходу сообщения, что слева отвас. Этот ход оборудован так, что можно будет использовать его как резервнуюлинию, в случае надобности засядем там. Они вышли на разрушенные улицы М. и сейчас же заблудились. Вражескаяартиллерия сровняла город с землей, всюду одно и то же: пыль, и мусор, иостатки стен высотою едва ли в три фута. Над грудой раздробленного камняторчала доска с надписью: "Церковь". На другой, подальше, была надпись:"Почта". Ивенс достал походную карту, и они вдвоем пытались разобраться, какже пройти к нужному участку. Ззз... бум... трах! -- четыре тяжелых снаряда,визжа и воя, понеслись прямо на них и разорвались с оглушительным грохотомне дальше, чем в сотне шагов. Один просвистел над самой головой и взорвалсявсего шагах в двадцати. Четыре столба черного дыма взвились к небу, точнозаработали четыре небольших вулкана; по всей пустой улице дробно застучалиобломки кирпича, зазвенели осколки. Прокатилось протяжное эхо, точнопредсмертный стон города. Уннтерборну казалось, что каждый взрыв с огромнойсилой толкает его в грудь. Бьет тяжелыми,-- очень спокойно сказал Ивенс.-- Должно быть,восьмидюймовыми. Взззз-бумм! Трах! ТРРАХ! Еще четыре... Ну, здесь как будто становится не слишком приятно. Пойдемте-ка. Уинтерборн промолчал. Впервые он начал понимать, что такое чудовищная,бесчеловечная мощь тяжелой артиллерии. Шрапнель и даже шестидюймовки -- однодело, но эти восьми- и десятидюймовые чудища, рвущиеся с невообразимойсилой,-- нечто совсем другое. Взззз-бумм! ТРРАХ! Минута за минутой, час за часом, день и ночь, неделями тяжелаяартиллерия без пощады громила злосчастный город. Взззз-бумм! ТРАХ, ТРРАХ! Нет, к этому неистовству невозможно привыкнуть. Невозможно уже потому,что так сильно чисто физическое потрясение, страшный удар в грудь, когдасовсем близко рвется огромный "чемодан". Это становится пыткой, неотвязнымбредом, кошмаром, преследующим тебя и во сне и наяву. Когда идешь через М.,поневоле весь внутренне сжимаешься и напряженно, всем существом ждешь: вотсейчас взвоет приближающийся снаряд, и стараешься по звуку определить -- втебя летит или мимо... С этого дня Уинтерборн два с половиной месяца крядудолжен был проходить через М.-- и нередко один -- по меньшей мере дважды всутки. Подлинный ужас, только еще начинался. Прежде была пытка холодом иболезнями, теперь настала пытка грязью, ядовитым газом, непрерывнойартиллерийской пальбой, пытка усталостью и вечным недосыпанием. Нагрянула оттепель, и эта избитая снарядами земля разом превратиласьизо льда в грязь. Толстый слой грязи покрывал шоссе, вокруг солдатских"квартир" грязь была глубже, на немощеных дорогах -- еще глубже, и всегоглубже -- в окопах. Затравленная память Уинтерборна, в которой сцены иобразы сходились и сталкивались, точно наложенные друг на друга кадрыкинопленки, от всей этой весны удержала одно: грязь. Казалось, он только иделал, что тащился в грязи по нескончаемым окопам -- в грязи по щиколотку,по икры, по колено; или, лопату за лопатой, ожесточенно выбрасывал грязь содна окопа на берму, а ночью -- с бермы за бруствер, а кругом рвались снарядыи трещали пулеметы, и пули высекали из дорожных камней золотые искры. Или жеон ножом счищал грязь с башмаков и с одежды, пытался просушить носки иобмотки и растирал застывшие, посиневшие, ноющие ноги. Прежде он не знал,что от холода и сырости так долго, мучительно болят и нипочем они несогреваются ноги. Не знал, как трудно, сгибаясь под тяжелой ношей, брести погустой, глубокой меловой каше, какого усилия требует каждый шаг, какзасасывает грязь одну ногу, пока удается вытащить другую. Не знал, что можнотак ненавидеть неживую, косную материю. Над головою могло сиять солнце,голубело неяркое мартовское небо, все в пушистых белых клубках шрапнельныхразрывов, и от них стремительно ускользал в вышине крохотный серебристыйаэроплан. Под ногами была грязь. Солдатам некогда было смотреть на небо --согнувшись, едва волоча ноги, они брели по затопленным грязью траншеям. Ему запомнилась благословенная неделя передышки: двенадцать часов всутки он проводил на корточках в подземной галерее у лебедки, переправляянаверх, в окопы, бесчисленные мешки, набитые мелом. Эти галереи, которымитак никто никогда и не воспользовался, вырыты были для того, чтобы в нихмогли укрыться две или даже три дивизии перед внезапным броском вперед.Тянулись они, должно быть, на многие мили. Где-то впереди подземно-минныйотряд -- сплошь умелые шахтеры -- с поразительной быстротой и ловкостьюдолбил и вырубал пласты мела. Саперы наполняли мелом мешки и оттаскивали ихпо галерее к лебедке, а Уинтерборн беспрестанно переправлял мешки наверх.Подземным минерам давали лучший паек, чем пехоте и саперам, чей завтраксостоял из хлеба с сыром. Они получали на завтрак по большому кускухолодного мяса и крепкий чай с ромом. Однажды во время получасового перерываУинтерборн забрел в конец галереи, когда они ели. Он не мог удержаться и сжадностью покосился на них. Один солдат заметил голодный взгляд сапера и,показывая на свою порцию холодной говядины, сказал с набитым ртом: Что, малый, верно, вашему брату такой жратвы не дают? Нет, но кормят очень хорошо... только надоедает каждый день одно и тоже. Ну, ясно. А вот мы народ умелый и в профсоюзе состоим. Приходитсяначальству кормить нас получше. Глядя и сочувственно и немного свысока, шахтер отрезал толстый ломотьмяса и на широкой грязной ладони протянул Уинтерборну. На-ка, малый, пожуй. Нет, нет, спасибо! Вы очень добры, но... Бери, бери, не жмись. Больно ты тощий да замученный. Много ли ты такойнаработаешь. Уинтерборн колебался, раздираемый противоречивыми чувствами,-- иунижение его мучило, и голод терзал, и не хотелось обидеть добродушногошахтера отказом. В конце концов с острым чувством какого-то прямо собачьегоунижения он взял подачку. Мягкое холодное мясо было восхитительно вкусно.Ведь он уже несколько месяцев питался одними консервами. Он отдал шахтерампоследние сигареты и вернулся к своей лебедке. Для Уинтерборна не было работы ненавистней, чем выравнивать бермы. Часза часом приходилось стоять в холодной липкой грязи и ту же грязь, с трудомвыброшенную со дна окопа, укладывать и разравнивать лопатой, чтобы она вновьне сползла в окоп и чтоб шире было расстояние между его верхним краем ибруствером. Тем временем с вершины шлакового отвала по саперам без усталистрочили пулеметы. Однажды ночью Уинтерборн и сапер, работавший рядом с ним,откопали кости, шинель, снаряжение и винтовку французского солдата, которогонаскоро схоронили в бруствере много месяцев назад. Из истлевшего подсумкавысыпались патроны, они еще и сейчас блестели в слабом свете звезд.Уинтерборн откопал череп -- большой, выпуклый, сразу видно, что когда-то онпринадлежал французу. Они пытались отыскать личный знак мертвеца, нобезуспешно. Пембертон, дежуривший в ту ночь, приказал им вновь похоронитьостанки в воронке. На другой день они поставили над этой могилой деревянныйкрест с надписью: "Неизвестный французский солдат". Лучше всего были те ночи, когда дежурил Ивенс, но часто спешка былатакая, что и вестовым и самим офицерам приходилось работать лопатой и киркойи таскать тяжести. Особенно тяжело и неудобно было перетаскивать длинныелисты рифленого железа, которыми обшивали бруствер. Их пришлось переноситьпо дороге, так как они были слишком велики, чтобы развернуться с ними вокопах,-- мешали траверсы. А когда тащишь в темноте металлический лист, какни остерегайся, он непременно звякнет либо о винтовку, либо о лист в рукахидущего впереди. На этот звук откликались пулеметы с отвала, и саперывидели, как все ближе на дороге брызжут искры, высекаемые из камняпулеметными очередями. По железному листу, который нес Уинтерборн, что-тосильно ударило, и он едва не вырвался из рук. Сапер, шедший впереди, упал,загремело железо. Санитара! -- крикнул кто-то. Люди побросали свою ношу и прильнули к земле. Смятение охватило всех.На дороге остались стоять только Ивенс и Уинтерборн. Ивенс изругалунтер-офицеров и заставил всех вновь вытянуться в затылок за Уинтерборном. Втемноте долго не удавалось подобрать железные листы, и все время с отвалаяростно строчил пулемет. Они вернулись в свои погреба на несколько часовпозже обычного. Медленно тянулся март; по ночам, гремя и лязгая в темноте, подъезжаливсе новые тяжелые орудия. Неподалеку от жилищ саперов замаскировался танк сосвоим экипажем, а подальше, вглубь от передовой, были и еще танки. Немногоправее появилась новая пехотная дивизия, и говорили, что позади, совсемблизко, стоят наготове еще дивизии. На их участке с каждым днем становилосьжарче, но большого наступления все не было Уинтерборн попробовал расспроситьИвенса, тот отвечал, что наступление отложили, чтобы земля успелаподсохнуть. Было на что надеяться! У немцев на высоте 91 были отличные наблюдательные пункты, и ихаэропланы постоянно кружили над британскими позициями и ближними тылами.Разумеется, они прекрасно знали, что готовится наступление. Каждую ночь ихартиллерия била по М., по перекресткам ведущих к нему дорог, по всем огневымточкам, которые немцам удавалось засечь, по разрушенному поселку, гдеквартировали саперы. Погреба служили неплохим укрытием от осколков, но,конечно, не могли выдержать прямого попадания День и ночь на поселоксыпались огромные "чемоданы", от взрывов дрожала земля, спать былоневозможно. Днем Уинтерборн иной раз съеживался у выхода из погреба исмотрел на разрывы. Если такой снаряд попадал прямо в какой-нибудьполуразрушенный дом, последние остатки стен исчезали, разлетаясь облакомчерного дыма и розовой кирпичной пыли. А потом был еще газ, снова и снова газ. В ту пору только начиналишироко применять снаряды с отравляющими веществами,-- позднее их значительноусовершенствовали. Впервые Уинтерборн и его товарищи познакомились с ними водну мартовскую ночь на высоте 91. Внезапной атакой на небольшом участкеангличане выбили противника из первой линии его окопов и, недешево за этозаплатив, продвинулись вперед ярдов на двести пятьдесят в глубину на участкешириною ярдов в восемьсот. Ивенс объяснил Уинтерборну, что такие местныеатаки происходят по всему фронту -- нужно сбить немцев с толку, чтобы они неразгадали, откуда начнется наступление. Что-то чересчур хитро, и чересчурдорого эта хитрость обходится, подумал Уинтерборн: надо быть слепыми илисумасшедшими, чтоб не видеть, где именно накапливаются орудия и войска.Впрочем, "солдат не должен рассуждать". Три взвода саперов -- под командованием Ивенса, Пембертона и Хьюма --должны были проложить новый ход сообщения от прежней передовой к теперешнейлинии аванпоста: ее образовали воронки снарядов, кое-как связанные междусобой наскоро отрытыми окопами. Ивенс сказал Уинтерборну, что кирку и лопатубрать не стоит. -- Пожалуй, там будет несладко. Боши палят день и ночь. И черт меняподери, если я знаю в точности, где она должна быть, эта наша новая линия.Там повсюду немецкие окопы, как бы нам на них не напороться. Саперы побрели по Саутхемптон Роу, стороной обошли М., над которымстоял грохот разрывающихся немецких снарядов. Наконец добрались до другогоокопа, у подножья высоты 91. Вокруг с треском рвалась шрапнель, по десять --двенадцать штук зараз,-- стреляли сразу несколько батарей. Ивенс иУинтерборн шли впереди. Вдруг Уинтерборн остановился. Здесь как-то странно пахнет, сэр (он принюхался), как будто ананасамиили грушевой эссенцией. Ивенс втянул носом воздух. Да, похоже. Еще разрывы -- и запах сразу стал сильнее. О, черт, да это слезоточивый газ! -- воскликнул Ивенс. -- Передайте поцепочке: надеть маски. Люди остановились, ощупью натягивая противогазы, потом медленно,спотыкаясь, двинулись дальше. В окопе и без того было темно, а в маскеУинтерборн совсем ничего не видел: очки сразу запотели. Он снял противогаз. Так мы и к утру не дотащимся, сэр. Газ слепит, так ведь и в маскеничего не видно. Лучше я ее сниму и пойду разведаю, что там впереди. Ивенс тоже снял противогаз, велел сержанту двигаться следом, и онипошли вперед, с трудом вытаскивая ноги из густой грязи окопа. Из глаз Ивенсаи Уинтерборна ручьями потекли слезы. Оба поминутно утирали их платками,точно наемные плакальщики на собственных похоронах. Трах, трах-трах, трах, трах-трах-трах-трах -- новые разрывы, и ещеострей запахло ананасами. --А вдруг они заодно лупят и отравляющими? -- сказал Ивенс.-- То-то мыс вами будем хороши! За этой грушевой вонью ничего другого не разобрать.Ф-фу! Прямо как на конфетной фабрике. Оба засмеялись -- и опять принялись утирать слезы. Через десять минут они вышли к самой большой воронке. Здесь, на вершинехолма, дул свежий ветер, он разогнал газ. Обожженным глазам стало полегче. Пришли,-- сказал Ивенс.-- А вот и бывшая "ничья земля". Но где, кчерту, наша передовая -- хоть убейте, не пойму. Останьтесь тут, Уинтерборн,и велите сержанту Перкинсу ждать, пока я не вернусь. Я пойду на разведку. А я вернусь, сэр, и приведу всех сюда. Ладно. И лейтенант исчез в темноте. Уинтерборн вернулся к саперам, которыеощупью уныло брели по пропахшему газом окопу. Потом дождались Ивенса, и онпо бывшей "ничьей земле" провел их к какому-то очень глубокому окопу.Повернули налево. Ивенс шепнул Уинтерборну: Тут сплошь -- немецкие окопы. Смотрите, какие глубокие. Я не видел нидуши, и надписи всюду немецкие. Хоть убейте, не знаю, где мы. По-моему, мыпросто залезли к бошам. Скинув с плеча винтовку со штыком, Уинтерборн пошел впереди Ивенса.Изредка в небо взмывали осветительные ракеты, но, странное дело, казалось,они летят со всех сторон -- не только спереди и с боков, но даже сзади.Окопы были необычайно глубоки и темны, и слабо освещались лишь в темгновенья, когда разгоралась в небе ракета или мелькали короткие вспышкиразрывов. А они все шли и шли, то и дело минуя поперечные ходы, ужесовершенно не разбирая дороги, и может быть, даже кружили на одном месте.Они слышали бормотанье и приглушенную ругань плетущихся сзади саперов. Наочередном перекрестке они в отчаянье остановились. Уинтерборн поднялся накакой-то бугорок посреди широкого окопа и вглядывался в темноту, Ивенспосмотрел на светящийся циферблат ручных часов: Ох, черт! Мы бродим по этим проклятым окопам уже почти три часа. Еслине доберемся сейчас же до места, будет совсем поздно -- ничего не успеемсделать. Уинтерборн схватил его за руку: Смотрите! По окопу к ним двигались какие-то тени, едва различимые на фоне неба.Тьма, касок не разглядеть. Свои или немцы? Окликните их,-- шепнул Ивенс. Уинтерборн вскинул ружье: Стой! Кто идет? Фронтширцы,-- отозвался усталый голос. Спросите, какая рота,-- подсказал Ивенс. Какая рота? Все четыре -- что осталось. Они были уже так близко, что Ивенс и Уинтерборн могли разглядетьанглийскую форму. Ивенс по цепочке приказал своим податься влево ипропустить фронтширцев. Они еле шли, спотыкаясь на неровном дне окопа. Мы держались, покуда нас чуть не всех перебили, сэр,-- хрипло и словноизвиняясь сказал кто-то из них Ивенсу. Спрингширцев всех перебили, сэр, ну мы и попали под фланговый огонь,--прибавил другой.-- У нас только один офицер остался. Мимо саперов, тяжело волоча ноги, прошли человек пятьдесят -- все, чтоуцелело от разгромленного батальона. Последними шли старшина и молоденькийлейтенант. Ивенс остановил его и, коротко объяснив, зачем он здесь со своимисаперами, спросил дорогу к передовой. Лейтенант, видимо, изнемогал отусталости. Его шатало, он едва держался на ногах. Там... где-то там...-- с усилием выговорил он. А далеко? Не знаю... нет... не могу задерживаться... мне нельзя оставить людей... И он побрел дальше. Ивенс обернулся к Уинтерборну. Что ж, Уинтерборн, сойдите-ка с трупа этого боша и двинемся дальше. Уинтерборн в ужасе отскочил и тут только заметил, что все время стоялна убитом немце. Они проплутали почти до рассвета, но передовой так и не нашли. Дорогойнаткнулись на двух раненых немцев. Ивенс приказал санитарам подобрать их. Крассвету они вновь оказались там, где ночью впервые вошли в старые немецкиеокопы, дальше местность была им знакома. Санитары с носилками спотыкались накочках и рытвинах, раненые немцы стонали от каждого толчка. Медленно, очень медленно остатки Фронтширского батальона брели по М.Вззз, бумм, ТРРАХ! -- рвались снаряды, но люди почти не слышали. Они слишкомустали. Гуськом они прошли через город. Вышли на прямую дорогу. Тутлейтенант остановил людей, кое-как построил в две шеренги и стал во главеколонны. И они поплелись дальше, даже не пытаясь держать шаг, усталосгибаясь под тяжестью снаряжения, невидящими глазами глядя под ноги, надорожную грязь. Они спотыкались о каждый камень и каждую выбоину; порою тоодин, то другой падал и его с трудом поднимали на ноги. Несколько человекотстали и плелись далеко позади. Время от времени лейтенант и старшинаостанавливались и давали людям возможность вновь собраться и построиться.Шли молча. Очень медленно миновали отвал, разбитый поселок, где квартировалисаперы, солдатское кладбище, развалины замка, закрытую в этот час столовуюСоюза Молодых Христиан; и когда просветлело небо и забрезжило ясное весеннееутро, вошли в деревню, где предстояло разместиться на отдых. Стрельбаутихла, в прозрачном чистом небе звенели жаворонки. В предутреннем светенебритые лица казались мрачными и странно старыми,-- серо-зеленые,осунувшиеся, безмерно усталые. Люди шли, волоча ноги. У штаба дивизии стоял подтянутый, щеголеватый часовой. Увидав горсткусолдат, которые устало плелись по улице, он решил, что это идут раненые.Шагах в тридцати от часового молодой лейтенант остановился и еще разпостроил своих людей. Часовой услышал его слова: Держитесь, фронтширцы. До тылов уже докатилась весть, что Фронтширский батальон почти весьпогиб, отражая яростный натиск врага -- из двадцати офицеров и семисотпятидесяти солдат остались в живых полсотни солдат и один офицер. Часовой вытянулся в струнку и сделал шаг вперед. Вскинул винтовку --раз, два, три, как на параде,-- и стал смирно. Когда маленькая колоннапоравнялась с ним, он четко взял на караул. Молодой офицер устало поднял руку к каске. Солдаты не обратили вниманияна часового, да и не поняли его. Он смотрел, как они шли мимо, и в горле унего стоял ком. На Западном фронте все еще было без перемен.
Проспав несколько часов и наскоро поев, Ивенс и Уинтерборн сноваотправились на передовую. Ивенса мучил стыд за то, что накануне онзаблудился, да и майор его отчитал. Ивенс выслушал молча, хотя мог бы иответить: если майор так хорошо знал дорогу, напрасно он не потрудился самотвести саперов на место. Было около двух часов, день стоял холодный, ясный. Они обошли М., надкоторым, как всегда, не смолкал сводящий с ума свист, треск и грохотснарядов. В окопах, огибающих высоту 91, им повстречались двое раненых --обросшие, по пояс в грязи. Один, с перевязанной головой, нес каску в руке; удругого левый рукав шинели болтался пустой, рука от кисти до плеча внескольких местах забинтована. Они о чем-то хмуро, сосредоточенноразговаривали и не обратили внимания на Ивенса с его вестовым. Уинтерборнуслышал, как один из них сказал: Я два раза говорил этой сволочи -- новому офицеру,-- на дьявола,говорю, нам тащиться в тот сволочной окоп, там какую-нибудь сволочьнаверняка подстрелят. Сволочь он и больше никто,-- отозвался другой. Ивенс с Уинтерборном остановились на вершине холма, у старой передовой,чтобы отдышаться немного, и оглянулись. Голубое небо пестрело пушистымиклубками шрапнельных разрывов -- артиллерия била по трем вражескимаэропланам. На М., лежавший у их ног, с грохотом сыпались снаряды. Дальшерасстилалась серо-зеленая равнина, усеянная пятнами разрушенных селений,иссеченная длинными кривыми шрамами окопов. Четко выделялась широкаяизвилистая полоса "ничьей земли", перепаханная обстрелами до того, чтообнажился пласт мела. Видны были вспышки тяжелых орудий и разрывы вражескихснарядов на перекрестках дорог и вокруг позиций английской артиллерии.Машина с красным крестом, переправлявшая раненых с перевязочного пункта,пробиралась через М.,-- и, преследуя ее по пятам, на дороге рвались снарядыполевой артиллерии. Ивенс и Уинтерборн не сводили глаз с этой машины, желаяей уйти невредимой. Раза два ее скрывал черный дым разрывов, и они уже ненадеялись вновь ее увидеть, но она появлялась опять, подскакивая ипереваливаясь на выбоинах, и в конце концов скрылась из виду в той стороне,где начиналась железная дорога. Ах, негодяи! Как я рад, что они ее не накрыли! -- сказал Уинтерборн,вылезая из окопа. Ну, знаете,-- заметил Ивенс,-- под красным крестом перевозят не толькораненых, это хитрость известная. При свете дня они без труда нашли новую передовую. В окопах на старыхнемецких указателях были наспех нацарапаны английские надписи, и дажестранно показалось, как это они минувшей ночью сбились с дороги. Всюду былополно пехоты: кто стоял на посту, кто примостился, сгорбясь, на краюступеней, многие лежали в узких и длинных, точно могилы, нишах, вырытых встенке окопа. Ивенс и Уинтерборн разыскали командира, и он провел их к томуместу, где надо было копать новый ход сообщения. Обернувшись, чтобы ответитьИвенсу на какой-то вопрос, Уинтерборн сильно стукнул прикладом одного изспящих в нише. Тот не пошевельнулся. Крепко спят ваши ребята,-- заметил Ивенс. Да,-- устало отозвался офицер,-- но он, может быть, не спит, а умер.Санитары выбились из сил, не успевают выносить мертвецов. Тут и спящие иубитые. Надо обходить всех подряд и каждому давать пинка, иначе не отличишь. Примерное направление нового окопа, который предстояло отрыть, былонамечено заранее: он должен был соединить прежнюю передовую немцев своронкой от мины Конгрива, где пока устроили склад боеприпасов. Грохотразрывающихся снарядов приветствовал их, когда вышли осмотреть это место. Не завидую я вам, не слишком приятно будет тут работать,-- сказалпехотный офицер.-- Это, пожалуй, самое скверное место на высоте девяностоодин. Боши бьют по этому участку день и ночь. Ваш полковник разругался из-заэтого с самим бригадным, но наши ребята совсем валятся с ног, не могут онибольше копать. Дружно разорвались еще несколько снарядов -- трах, трах-трах-трах.Пополз едкий, вонючий серо-зеленый дым. Это будет называться "траншея Нерона",-- прибавил офицер на прощанье.--Сами видите, от угля и шлака все черно, как на пожарище. Ну, до свиданья,счастливо! Да смотрите, берегитесь газа. Работы в траншее Нерона оказались поистине пыткой. Немцы очень точнозасекли это место и яростно обстреливали саперов. Стреляли частыми залпами,пять минут тишины были уже долгой передышкой. Ивенс с Уинтерборном и Хьюм сосвоим вестовым без устали обходили саперов, которые тревожно и торопливоработали в темноте, спеша устроить себе хоть неглубокое укрытие. Когдаснаряды рвались близко, люди падали на землю, съеживались в комок. При светепервого утра обнаружилось,-- вместо того чтобы отрывать, как положено, триярда окопа, каждый попросту копал яму, в которую мог бы забраться сам. Виные ночи огонь был такой неистовый, что Ивенс на время отводил людей встарые окопы. Среди саперов были раненые и убитые. А потом немцы начали упорно, методически обстреливать разрушенныедеревни близ английской передовой химическими снарядами. Это началось навторую же ночь работ в траншее Нерона. С высоты 91 саперы заметили, чтоогонь противника усилился, и на обратном пути, когда проходили через М.,снаряды непрерывно свистели над головой. Но, странное дело, разрывов не былослышно. Должно быть, бьют по тылам,-- сказал Ивенс.-- Может, теперь начальствопризадумается и перестанет засыпать нас своими дурацкими бумажонками. Но, подходя к поселку, они по звуку поняли, что снаряды должны падатьгде-то совсем близко. Скоро они услышали и привычное взз... но за ним,вместо треска и грохота, следовало совсем непривычное глухое пфф... Не может быть, чтобы они все просто не разрывались,-- сказалУинтерборн. Еще один снаряд упал совсем рядом, за бруствером, снова послышалосьнепонятное глухое шипенье. И тотчас в воздухе странно запахло -- как будтосвежескошенным сеном, только 
острее. Ивенс и Уинтерборн принюхались и крикнули в один голос: Фосген! Газ! Поспешно, неловкими руками саперы натянули маски и пошли дальше,спотыкаясь, почти ощупью. Ивенс и Уинтерборн выбрались на дорогу и подошли кпоселку. Химические снаряды градом сыпались на поселок, на их жилища --вззз, вззз, взз, взз, пфф-пфф-пфф-пфф. На мгновенье оба сняли маски -- ввоздухе стоял едкий запах фосгена. Ивенс и Уинтерборн стояли у конца окопа, помогая полуслепым впротивогазах саперам выбираться наружу. Одна за другой шли мимо нелепыефигуры; резиновые маски вместо лиц, огромные мертво поблескивающие очки,длинный хобот, протянувшийся к коробке... точно погибшие души, искупающие вновом аду какой-то чудовищный грех,-- подумалось Уинтерборну. Входы вподвалы были наглухо завешены для защиты от газа, и все же он просачивалсявнутрь. Двоих солдат, наглотавшихся газа, унесли на носилках. Лица у нихбыли страшные, на губах пена. Химический обстрел продолжался, пока не рассвело. Уинтерборн уснул,чуть сдвинув маску противогаза. До этого дня, ложась спать, все они вешалипротивогазы на гвоздь или клали вместе с остальным снаряжением; опыт этой иследующих ночей приучил их спать с коробкой противогаза на груди и с маскойпод рукой. Когда рассвело, опять открыла огонь тяжелая артиллерия. Уинтерборнпроснулся оттого, что один снаряд разорвался совсем рядом с его погребом. Ондолго лежал на полу, прислушиваясь к треску и грохоту. Он слышал, как дваеще кое-как державшихся дома разлетелись вдребезги от прямого попадания, исразу же подумал -- а остались ли целы погреба? Оказалось -- разбиты. Посчастью, в них никого не было. Вскоре немцы перенесли огонь ярдов на пятьсотвлево и начали обстреливать какие-то артиллерийские позиции. Обрадовавшисьзатишью, Уинтерборн решил умыться. Он выбежал из погреба в рубашке ипротивогазе, с брезентовым ведром в руках и увидел, что водоразборнаяколонка рядом с его домом разбита прямым попаданием. Он знал, что правее,ярдах в трехстах, есть еще колонка; правда, ему не случалось ходить в тусторону. Утро и на этот раз было холодное, но солнечное, в небе всюду белелинеизбежные облачка шрапнельных разрывов. Он уже так привык к ним, что простоих не замечал. Изредка сверху доносился далекий, еле уловимый трескпулеметной очереди -- слабый отзвук войны, идущей в воздухе; Уинтерборн знало ней почти так же мало, как те, кто оставался в Англии,-- о войне на суше. Он снял маску и осторожно потянул носом воздух. Дул свежий ветер, и,хотя запах фосгена еще чувствовался, серьезной опасности явно не было.Уинтерборн решился не надевать маску. Земля была изрыта глубокимиконическими воронками тяжелых снарядов и сплошь, точно оспой, изъеденамелкими впадинами от снарядов химических. Он нашел неразорвавшийся снаряд ис любопытством его осмотрел. Бурая оболочка, калибр примерно шесть дюймов. В этой части поселка дома стояли реже и в погребах никто не жил. Верхпочти у всех домов снесло, но первый этаж кое-где уцелел. На ходу Уинтерборнзаглядывал во все дома подряд. В первом обои давным-давно отстали исвалились на пол комьями заплесневелой бумаги. Всюду -- битый кирпич ичерепица, обломки балок, дранка, рассыпавшаяся в пыль штукатурка. Из всегоэтого мусора торчали какие-то остатки
