Adagio
Отряд, которому было приказано немедля отправляться во Францию вдействующую армию, вновь выстроился в три тридцать. Вторым в первой шеренге стоял рядовой Уинтерборн Дж., номер 31819. В это утро их построили по ранжиру и рассчитали, и теперь каждый зналсвое место и номер. Построились быстро, без разговоров и, дожидаясьофицеров, стояли вольно на унылом, посыпанном гравием плацу унылой, одинокойкрепости. Плац был прямоугольный, и в какую сторону ни погляди, глазупирался то в отсыревшую серую каменную кладку крепости, то в. грязно-рыжийкирпич теснящихся к крепостному валу казарм. В отряде насчитывалось сто двадцать человек, приказ об отправке за мореони получили уже больше недели назад, и все это время им под страхомвоенно-полевого суда запрещено было отлучаться из крепости. На часах всюдустояли солдаты из других частей, и им роздали по пять патронов. Этичрезвычайные меры были вызваны нервозностью полковника, получившего недавнонагоняй за чужую вину: накануне отправки предыдущего отряда два человекадезертировали, и пришлось в последнюю минуту заменить их другими. "Может,старый хрыч боится, что и мы сбежим?" -- говорили уязвленные солдаты,случайно узнав об этом. Пронизывающий ветер гнал по серому зимнему небу грязные рваные тучи ипорой швырялся пригоршнями холодного дождя. Солдаты переминались с ноги наногу, кто подался немного вперед, чтоб ремни не так врезались в плечи, кторывком вскидывал повыше ранец; кое-кто, выступив из строя, как положено, нашаг вперед, поправлял обмотки или складку штанов. Уинтерборн стоял, перенесявсю тяжесть тела на правую ногу, вяло опущенной правой рукой держа старуюучебную винтовку; он наклонил голову и невидящими глазами уставился в землю. Солдаты надеялись, что им дадут немного отдохнуть и написать письма, ноотряд весь день под разными предлогами держали в строю. Походную лавкувывели из крепости, чтобы никто перед отправкой не напился. Дважды ихстроили для поверки, несколько раз водили в интендантскую за новым зимнимобмундированием и прочим, что понадобится на фронте. И солдат, взвинченныхожиданием и вынужденных все время сдерживаться, одолевали досада инетерпение. Они все беспокойнее переминались с ноги на ногу подукоризненными взорами унтер-офицеров и свирепым взглядом батальонногостаршины -- старого служаки и отъявленного педанта; но вслух никто имзамечаний не делал, ведь при стойке "вольно" двигаться разрешается. Внезапный порыв ветра просвистал над плацем, хлестнул ледяным дождем,от чего настроение отряда отнюдь не стало лучше, и в эту минуту из столовойвышли несколько офицеров. Отря-ад! -- рявкнул батальонный старшина. Сто двадцать рук сами собой скользнули по ружейным стволам, и солдатывытянулись, немые и неподвижные, глядя прямо перед собой и стараясь непокачнуться, когда ветер, крепчая, вдруг налетал с особенной силой или также неожиданно ослабевал. Тихо там! Порядок в строю! У каждого солдата впереди чуть оттопыривалась короткая форменная куртка-- тут в специальном кармане, так, чтобы легко достать правой рукой, лежалнебольшой пакетик: два бинта, обернутых в клеенку, и пузырек с йодом. Отря-ад... смир-рно! Двести сорок каблуков щелкнули разом, и в тот же миг ружья были взяты кноге. Солдаты замерли, пристально глядя прямо перед собой. Кто-тобессознательно чуть повернул голову, скосил глаза, пытаясь увидатьприближающихся офицеров. Эй, ты, там! Голову прямо! Тишина, только ветер подвывает да скрипит гравий под офицерскимисапогами. Легонько позвякивают шпоры полковника и адъютанта. Батальонныйстаршина, вытянувшись, рапортует: Все налицо, сэр! Полковник в ответ подносит руку к козырьку. Вторая шеренга, шаг назад... марш! Раз-два. Шестьдесят пар ног переступили разом, как одна. Вторая шеренга, стоять... вольно! Полковник обошел первую шеренгу, подолгу оглядывая каждого, придираяськ каждой мелочи. У одного солдата окоченели пальцы, и он уронил ружье. Сержант Хикс, запишите фамилию и номер, внесите в штрафной список. Слушаю, сэр. Потом первая шеренга стояла вольно, а полковник уже менее тщательнопроверял вторую. Смеркалось, а ему предстояло еще сказать напутственноеслово. Он остановился шагах в тридцати перед строем, остальные офицерыстояли сзади. Молодой адъютант держал у правого бедра хлыст, точномаршальский жезл. Полковник, чудаковатый, но безобидный болван, которого сблагодарностью возвратили из Франции в начале первого же похода, заговорил: Унтер-офицеры и солдаты восьмого Апширского полка! Вы... э-э...отправляетесь в действующую армию. Э-э... м-м... верю, что вы исполнитесвой... э-э... долг. Мы не тратили... м-м... не жалели сил, чтобыподготовить из вас умелых воинов. Будьте всегда подтянутыми и опрятными и незабывайте... э-э... не теряйте солдатской выправки. Вы должны... э-э...высоко держать знамя вашего полка, который... э-э... м-м... всегда был наотличном счету в британской армии. Я... Чуть внятное: "Дубина", "Дерьмо паршивое", "Старый индюк",--прошелестело в рядах, так тихо, что офицеры не услыхали, но чуткое ухобатальонного старшины, не различив слов, все же уловило непорядок, и,прерывая разглагольствования полковника, раздался его трубный глас: Тихо вы, там! Порядок в строю! Сержант Хикс, записать фамилии! Минута тишины. Потом батальонный старшина снова заорал: В четыре пятнадцать построиться перед оружейным складом в чистойрабочей одежде, сдать оружие. Да чтоб ружья почистить и смазать! С плацарасходиться без разговоров! Тем временем адъютант говорил о чем-то с полковником; затем тот пошелпрочь; адъютант, отдав ему честь, направился к батальонному старшине. Ладно, старшина, вы и остальные унтер-офицеры, которые не отправляютсяс отрядом, можете быть свободны. Я сам отпущу людей. Слушаю, сэр. Адъютант подошел к строю и остановился, упершись правой рукой в бедро.Заговорил медленно, но решительно: Стоять вольно. Вольно. Забудьте, что вам тут сейчас сказал батальонный.Ружья составьте в козлы, но постарайтесь, чтобы они у вас были чистые, не тос меня взыщут... Боюсь, мы вас изрядно погоняли, ведь теперь такая система-- усиленное обучение, но, сами понимаете, так полагается. Жаль, что мы неотправляемся, как одна часть, но теперь всюду батальоны разбиваются наотряды. Когда будете на месте, не забывайте беречь ноги, теперь за больныеноги полагается военный суд. Да не спешите высовывать головы из укрытия. Яскоро должен ехать вдогонку, так что, надеюсь, в атаку пойдем вместе. Досвиданья. Желаю всем вам всего самого лучшего. До свиданья, сэр! Спасибо, сэр. И вам того же, сэр. До свиданья, сэр. До свиданья. Отряд, смирно! На плечо! Разой-дись! Отряд повернулнаправо, и все разом вскинули ружья, отдавая честь адъютанту. Почти уже стемнело; солдаты шли к казарме беспорядочной толпой,возбужденно переговариваясь: А дальше что будет? Строиться в восемь тридцать, отправка в девять. Кто сказал? Приказ по батальону. Болван этот Брэндон, дерьмо паршивое, меня прямо затошнило от егоболтовни. "Не теряйте солдатской выправки" -- черта с два! В окопах-то, вгрязи по брюхо! Проклятый старый....... А вот адъютант парень неплохой. Ну, этот -- настоящий джентльмен, ничего не скажешь. Кто сам вышел из рядовых, того сразу видно. Хотел бы я знать, каково там, в окопах. Попадешь -- узнаешь. Завтра вечером об эту пору, верно, уж будем там. Заткнись, Ларкин, и не трусь. А я и не трушу. Капрал, а капрал! В котором часу нынче строиться? Спроси дежурного сержанта. Пора чай пить. Пошли, ребята! В восемь тридцать снова построились. Тьма была хоть глаз выколи, сзапада порывами налетал холодный, сырой ветер. Все унтер-офицеры были наплацу с зажженными фонарями, которые двигались, взлетали, замирали втемноте, точно блуждающие огоньки. Солдаты стояли готовые к походу, вшинелях, без винтовок и холодного оружия. Минутами узда армейской выучки ужене могла сдержать их возбуждения, перешептыванье в рядах нарастало,переходило в глухой гул, но его тотчас обрывал окрик батальонного старшины: Эй, там! Отставить разговоры! Долго тянулась перекличка по списку при неверном свете фонаря. Услыхавсвое имя, каждый, щелкнув каблуками, отзывался: Здесь, сэр. Номер тридцать одна тысяча восемьсот девятнадцать, Уинтерборн Джордж. Здесь, сэр. Кажется, все, старшина? Так точно, сэр! Через пять минут выступайте. Есть, сэр! В темноте строй беспокойно колыхнулся. Уннтерборн покосился налево --шеренга едва различимых силуэтов уходила во тьму, и дальних разглядеть неудалось, словно строй этот тянулся в бесконечность. Отряд... смирно! Ряды вздвой! Правое плечо вперед... шагом... арш! Они оказались вплотную за полковым оркестром, который сразу грянулпоходную песню, хорошо знакомую всему отряду: Ну, как мне подзаправиться, Коль я не вестовой? Прошагали по надоевшему плацу, вышли из крепостных ворот краскачивающемуся подъемному мосту, где часовые, пропуская отряд, взяли накараул. Левое плечо вперед! Идти не в ногу! Оркестр умолк. Отряд спускался с холма по длинной извилистой дороге,ведущей через деревню на станцию. Местные жители, все больше молодыедевушки, поодиночке, по две, дожидались по обочинам и шли рядом. Ониокликали своих дружков и знакомых, и солдаты, возбужденные крутой переменойв своей судьбе, осмелев, отвечали им, хоть и шли в строю. Равнение держалиуже не так строго, а когда вступили в деревню, ряды совсем сбились. Посленепроглядной тьмы свет редких газовых фонарей на деревенской улице слепилглаза Опять заиграл оркестр. Шел уже одиннадцатый час. Но деревня не спала --все высыпали на улицу поглядеть на уходящих солдат. Меж стен домов трубызвучали оглушительно как в ущелье. Солдаты вдруг с изумлением увидели, чтоони в центре внимания: они так долго приучались считать себя безнадежныминичтожествами, безликой массой, чье дело -- слушать и повиноваться. Со всехсторон слышались голоса: Эй, Берт! До свиданья, Гарри! Здорово, Том! До свиданья, Джек! Уинтерборн, шедший в первой шеренге оглянулся: некоторые девушкизамешались в ряды, каждая шагала рядом со своим дружком, крепко держась заего руку. Казалось, им очень весело. На редкость нестройная и оживленнаятолпа проследовала через деревню, опьяненная бодрыми звуками марша,приветственными криками жителей и всяческими знаками внимания. На железнодорожную платформу никого, кроме военных, не пускали. Когдаотряд вливался в ворота, по обе стороны которых стояли пикеты военнойполиции, вновь раздался хор голосов: До свиданья, Берт! До свиданья, Гарри! До свиданья, Том! До свиданья, Джек! Счастливо! Возвращайтесь поскорей! До свиданья! Счастливо! До свиданья! Они набились в дожидавшийся их воинский поезд -- он должен был по путиподбирать еще и другие отряды. По двадцать человек в каждое купе.Уинтерборну посчастливилось захватить место у окна, выходившего наплатформу. Подошел адъютант Уинтерборн! Уинтерборн! Да, сэр? А, вот вы где. Я вас искал. Комендант говорит, что ваш поезд идет наВатерлоо, а оттуда, наверно, в Фолкстон. Большое вам спасибо, сэр. Так гораздо приятнее -- когда знаешь, чтоделаешь, куда и зачем едешь. Вам надо бы получить офицерский чин. Во Франции это будет не трудно. Да, сэр, но вы ведь знаете, почему я хотел остаться рядовым. Знаю. Но такие люди, как вы, нужны в командном составе. Потери средиофицеров огромные. Хорошо, сэр, я об этом подумаю. Ну, до свиданья, старина, всего вам лучшего, Спасибо, и вам также. Они пожали друг другу руки к невыразимому ужасу унтер-офицера. За барьером, напротив головной части поезда, где станционные постройкиуже не загораживали вагонов, собралась толпа. Перед нею на платформевыстроился оркестр. Паровоз дал свисток. Оркестр грянул марш полка, потом"3а счастье прежних дней", и поезд, окутавшись паром, медленно тронулся;музыканты играли одной рукой, а другой неуклюже махали солдатам,сгрудившимся у окон проплывавших мимо вагонов. Раскатилось, стихая и снованарастая, долгое "ура". Разгоряченные лица оставшихся на платформе былислегка запрокинуты, рты широко открыты, правые руки подняты высоко надголовой. Под гром оркестра, под многоголосое "ура" поезд с солдатами, тожекричавшими "ура", отошел от станции. До свиданья, Берт. До свиданья, Гарри. До свиданья, Том. До свиданья,Джек. До свиданья. Последний, кого увидел Уинтерборн, был маленький полковник: он стоял насамом краю платформы, под газовым фонарем, вытянувшись в струнку, стоялвзволнованный, стараясь совладать с волнением, и держал руку у козырька,отдавая честь своим солдатам, отбывающим на фронт. Он был не так уж плох, этот маленький человечек; он горячо верил в своюармию.
Четверть часа спустя сигареты были докурены, оживленные разговоры сошлина нет, началась обычная дорожная скука. Люди устали, привычный час вечернейзори давно прошел. Глаза слипались. Один, в углу напротив Уинтерборна, ужеспал. Шинели и снаряжение свалены были в багажные сетки. Шторы на окнахнаглухо задернуты, как того требовали правила противовоздушной обороны. Уинтерборну спать не хотелось. Он перестал разговаривать с соседом изадумался. Мысль рассеянно скользила, он ни на чем не мог сосредоточиться.Джорджу уже трудно было читать или связно и последовательно думать о чем-тоодном. Настала первая стадия оцепенения, через которую в дни войны проходиткаждый солдат; за нею следует полоса мучительного нервного напряжения, апотом вновь наступает оцепенение -- и это уже безнадежно. Начиналось настоящее серьезное испытание. Как все, кто там не побывал,Джордж совершенно не представлял себе жизни в окопах. Газеты ииллюстрированные журналы тут мало помогают. Десятки раз он слышал рассказыраненых, возвратившихся в строй. Но почти все они либо несли сплошной вздор,либо просто отмалчивались. Лишь изредка проскальзывала многозначительнаяподробность, яркое воспоминание: Как меня ранили, я все бредил, и все мне мерещились эти чертовыерапланы: будто вот кружат и кружат, да как кинутся прямо на меня. И щуплый солдатик, типичный житель лондонских трущоб: Вот лопни мои глаза: повис я у бошей на колючей проволоке, зацепилсяштанами и шинелью -- и ни туда, ни сюда. А в карманах у меня понапиханогранат, и в корзинках ручные гранаты. И одна корзинка тоже за проволокузацепилась. Я и говорю себе, эх, говорю, Берт, ежели ты уронишь эти паршивыегранаты, крышка твоей паршивой башке -- и костей не соберешь. А бош изпулемета так и чешет -- та-та-та! Гляжу, пули проволоку режут, а сам знайругаюсь, как чумовой. Ах ты, мать честная! И не то чтобы струсил. Заторанило меня подходяще -- схватил домашнюю, повидал своих. Где же он видел этого забавного солдатика? А, да, в учебном батальоне,на другой день после того, как вступил добровольцем. В казарме былонесколько солдат только что из лазарета, и все они охотно рассказываливсякую всячину. Мысли Уинтерборна обратились к тому, что пережил он сам запоследние томительные месяцы. Ему не повезло с учебным батальоном,унтер-офицеры, как на подбор, оказались старые кадровые служаки, которых всвое время безжалостно гоняли и жучили и которые, надеясь избежать отправкиво Францию, с утроенным усердием гоняли и муштровали новобранцев. Безсомнения, они еще и вымещали на вчерашних штафирках давнюю обиду: ведьизвестно, что штатские свысока смотрят на кадрового наемного солдата.Особенно ненавистен им был всякий оказавшийся у них под началом образованныйили просто воспитанный человек, и они с наслаждением заваливали его самойтяжелой или унизительной работой. Джорджу вспомнился один такой сержант,который вздумал придраться к его религиозным воззрениям. Ты кто такой? Протестант? Методист? Или, может, католик? Я не принадлежу ни к какой официальной церкви. Запишите лучше, что ярационалист. Это еще что за чертовщина? Какой такой рициналист? Не забывай, тытеперь солдат. Тем не менее я не исповедую никакой веры. Так обзаведись какой-нибудь, черт подери. Небось хочешь, чтоб тебя воФранции прилично закопали? А через полгода тебя там закопают как миленького.Никакой веры, видали! Тьфу, прямо с души воротит. Любезнейший вояка. Обуреваемый религиозным пылом, он посылалУинтерборна по воскресеньям в наряд вне очереди на самую долгую и самуюгрязную работу, пока наконец, самосохранения ради, тот не объявил о своейпринадлежности к англиканской церкви. Разумеется, в британской армии никомуне навязывают никаких религиозных верований; вот почему, когда васвыстраивают на плацу для молитвы, это лишь построение и не более того. При мысли о нелепой стычке с сержантом Уинтерборн невольно улыбнулся. Ивсе же это было мучительно. Его чуть не стошнило при одном воспоминании отой грязи, которую он пытался выгрести из офицерской кухни, -- до него,наверно, с полсотни не столь добросовестных дежурных к ней и не прикасались.А ведь начальство проверяло кухню каждый день. В ярком пятне света, падавшего от вагонной лампочки, он поглядел насвои руки. Они загрубели, растрескались, в них въелась грязь, которую неотмоешь ледяной водой. Ему вспомнились нежные руки Фанни, тонкие пальцыЭлизабет. На плацу офицеры не сквернословили никогда, а унтер-офицеры -- оченьредко: это запрещалось уставом. Не в строю -- другое дело. На ученьях онибранились вовсю, и порой даже острили при этом. Были шуточки, освященныевеками, к примеру: "Разбивай сердце своей мамаши, сукин ты сын, а мое тебене разбить". Унтер, который обучал их штыковому бою, парень неглупый, но наредкость неотесанный, родом из Уайтчепла, посылая новобранца в "штыковуюатаку" на мешок с опилками, со вкусом командовал: Под брюхо коли! Он же, оскорбленный в лучших чувствах видом толстенького новобранца,довольно неуклюже выполнявшего приседание, отчитывал беднягу так: Эй, Фрост, чего раскорячился? Девка ты, что ли? Приседай, как положеносолдату! Уинтерборн снова улыбнулся про себя. Что и говорить, на нашемпрекрасном острове путь к славе чрезвычайно извилист. Каждый день, неделю за неделей, от утренней зори и до вечерней ихгоняли, и жучили, и изводили. Только и слышалось: Голову прямо! Голову выше, кому говорят! Под ноги глядеть нечего: коли там и валялисьденежки, так их давно подобрали! Смит, ремни не так перекрещены. Еще раз напутаешь -- попадешь вштрафные. И голоса всех сержантов, оравших на свои взводы, неизменно покрывал рыкбатальонного старшины: Тихо, вы там! Порядок в строю! Точь-в-точь сирена плавучего маяка на Южном мысу, ревущая в тумане.Людей, привыкших к сидячему образу жизни или же только недавно оторванных отплуга, от станка, совсем изматывало это вечное напряжение всех душевных ифизических сил. Особенно мучительны были первые недели, все тело ныло, заночь тяжелый сон не давал облегчения. Уинтерборн переносил все это лучшедругих. Он привык к дальним пешеходным прогулкам, любил плавать, и тело егооставалось гибким. Он не мог поднимать такие тяжести, как вчерашний ломовойизвозчик, или орудовать лопатой, как землекоп, но мог отшагать больше всех,бегал быстрей всех, вдвое скорей усваивал каждый новый прием; он успевалразобрать пулемет Льюиса, пока остальные только еще гадали, как снятьрукоятку; стреляя по мишени, четыре раза из пяти попадал в яблочко имгновенно понял, почему, окапываясь, первым делом надо укрыть голову. Но ион уставал отчаянно. Запомнился один особенно тяжкий день. Хоть дело было иосенью, жара стояла нестерпимая, а их с рассвета и дотемна гоняли безроздыха: ученье, шагистика, опять ученье, поверка... В семь начались"действия в ночных условиях" и продолжались три часа кряду. В полночь всехподняли по ложной пожарной тревоге, и пришлось выскочить на улицу в однихштанах и башмаках. Уинтерборн чуть ли не на себе тащил одного солдата,который был до того измотан, что не мог без посторонней помощи добежать доплаца. Унтер-офицеры подгоняли их и сбивали в кучу, как овчарки стадо. Но не физическая усталость больше всего тяготила Уинтерборна, хоть ипротивно было так опускаться: ходить летом в грубой, плотной, чересчуртеплой одежде, в подбитых гвоздями башмаках, спать на нарах, есть прескверноприготовленную пищу. Все это было неизбежно, и он обтерпелся и привык.Тяжелей давалось душевное потрясение, внезапный переход из той среды, гдевыше всего ставились ценности духовные, в среду, где их по невежествупрезирали. Не с кем было словом перемолвиться. Тяжело было жить в одномбараке с тремя десятками солдат, когда ни на минуту нельзя остаться одному.Тяжело было и оттого, что одолевали неотвязные мысли об Элизабет и Фанни, опропасти, которая -- он это знал -- все ширилась, отделяя его от них обеих,и нестерпимо тяжело было видеть, как тянется война, месяц за месяцем, и нетчисла жертвам, нет меры падению человечества. Казалось, мир гибнет,распадается на куски под ударами безумцев, одержимых манией убийства иразрушения. Уже сами по себе орудия убийства были ему отвратительны какнекий зловещий символ. Его угнетал один вид собственной винтовки иснаряжения. Ему явственно представлялось то будущее, к которому все это былолишь подготовкой, всем существом он ощущал близкую смерть. Ходили чудовищныеслухи -- увы, слишком верные! -- о целых ротах и батальонах, уничтоженных внесколько минут до последнего человека. Понемногу Уинтерборн лучшепознакомился с унтер-офицерами, и каждый уверял, что он -- единственный илипочти единственный уцелевший из всего взвода или роты. И они говорилиправду. В пехотных частях потери, без сомнения, были огромные. Возможно,Уинтерборн оказался эгоистом, ибо умирать ему не хотелось, а ведь великоемножество людей, которые, наверно, были куда лучше него, уже пересталисуществовать. Он и сам чувствовал себя виноватым и пристыженным. Но уж такустроен человек, что даже в двадцать два -- двадцать три года насильственнаясмерть внушает ему страх и отвращение... Поезд замедлил ход перед большой узловой станцией, и Уинтерборн разомвернулся к действительности. Вокруг все спали. Что ж, с муштрой покончено,больше не надо брать на караул и отдавать честь по двадцать раз кряду.Теперь они в действующей армии. Какое облегчение! Отныне стоишь лицом к лицус подлинной опасностью, но не с армейскими бурбонами и хамами. Как сказалмне однажды Уинтерборн, на войне жизнь под началом англичан куда страшнейбоев с немцами. В поезд погрузились еще несколько отрядов пополнения, и он тяжелопокатил дальше сквозь безмолвную ночную тьму. Солдаты спали. В вагонестановилось душно, от спертого воздуха ломило виски. Поглощенный своимимыслями, Уинтерборн не заметил, кто и когда закрыл окна и вентиляторы.Вечная история -- и в казармах и в бараках они непременно закупориваются испят в духоте и вони. Он тихонько опустил окно дюйма на два, и сразуполегчало. Непонятно, почему они так любят духоту? И умственную инравственную духоту тоже. Бедняги. Все они сызмальства приучены низкокланяться каждому самому захудалому дворянину, делать что велено и работатьне разгибая спины. Нечто вроде современных рабов. И, однако, они порядочныелюди, с характером, только ума не хватает. Вот она, настоящая война,единственная война, в которой стоит участвовать -- война разума протнвкосности и тупости... А все-таки разум не всегда терпит поражение; прошли жемы каким-то образом немалый путь. О да! И вот до чего мы дошли! Его полусонная мысль все катилась по привычной колее. В чем же истиннаяпричина войн, этой войны? Нет, причина не одна, их много. Социалисты глупы ифанатичны, когда уверяют, что во всем виноваты элодеи-капиталисты. Не верюя, что капиталисты хотели этой войны -- они слишком много потеряют на этойпередряге. И не верю, что гнусные правительства всерьез хотели войны, простоони были игрушкой могучих сил, которыми не умели управлять,-- для этого уних нет ни храбрости, ни ума. Во всем виновато слепое, безумное стремлениерожать и жрать, жрать и рожать! Конечно, не все войны были вызваныперенаселением. Нет, конечно, были распри между греческими полисами, междуитальянскими республиками во времена средневековья, свары, вызванные мелкойзавистью; воевали ради выгоды, за морские торговые пути -- Пиза, Генуя,Венеция, Голландия, Англия; в восемнадцатом веке война -- спорт королей,развлечение аристократии; и потом еще -- фанатизм, священные войнымусульман, крестовые походы; переселения народов -- нашествия варваров ипрочее. В основе нынешней войны, должно быть, кроются какие-нибудьторгашеские расчеты, и весьма недальновидные -- торгаши уже потеряли больше,чем смогут выгадать. Нет, по существу своему это, конечно, война из-заперенаселения: хлеба и потомства, потомства и хлеба! И ко всему этомустранным образом припутывается половой вопрос, над которым мы бились с такимпылом, когда наши добродетельные предки взвалили на нас эту милую заботу.Это все та же слепая жадность, извечное стремление побольше сожрать инаплодить побольше детей. Вы подбодряете, подхлестываете людей: обзаводитесьдетьми, производите на свет побольше младенцев -- толпы, миллионы младенцев.А они растут, их надо прокормить. Нужен хлеб. Всех нас кормит земля, Англия,а за нею и весь мир, после промышленного переворота просто рехнулись,вообразили, что можно питаться сталью и железными дорогами. Но сталь ирельсы несъедобны. Человечество -- это перевернутая пирамида, котораяопирается на согбенные плечи пахаря или на стальной трактор,-- инымисловами, на землю. И снова -- борьба с голодом и смертью, "Плодитесь иразмножайтесь. Экое идиотство -- распространять на огромные государствасексуальные запреты, силою обстоятельств навязанные крохотному племеникочевников-семитов, понятия не имевших о гигиене. Ведь у них была ужасающаядетская смертность! Если б они не плодились, как кролики, они исчезли бы слица земли. К нам это не относится. Мы -- жертвы чрезмерного размножения. ВЕвропе слишком много народу. И до черта младенцев. Людям можно этообъяснить, они и сами начинают это понимать, но ничего не желают пониматьура-патриоты, и попы, и фанатики, и застенчивые молокососы, иблагонамеренные обыватели. Валяйте, мои милые, продолжайте в том же духе --плодитесь колоннами по четыре, батальонами, бригадами, дивизиямн, корпусами.Дождетесь, что население Англии достигнет пятисот миллионов человек -- мыбудем как сельди в бочке. Прелестно. Замечательно. Англия ber alles! Нонаступает время, когда подрастающей детворе не хватает хлеба. Тогдазаселяйте колонии. Для чего? Чтобы производить больше хлеба или товаров,которые можно обменять на хлеб. У Англии огромные колонии. У Германии --совсем маленькие. Немцы плодятся, как кролики. Мы, англичане, тоже плодимся,как кролики, но не такие проворные. Что же делать с немцами? Перебить их навойне? Великодушно. Гуманно. Перебить их, захватить их земли, завладетьвсеми правами и богатствами побежденных? Правильно. А дальше что? О, все тоже: плодитесь и размножайтесь. Вы будете великий и сильной нацией. Апобежденные? Вдруг они начнут плодиться и размножаться еще усердней? Что ж,пусть будет еще война, будут войны без конца,-- это войдет в привычку.Каждые десять лет Европа будет устраивать пикник с трупами... Да, но к чему такая чувствительность? К чему поднимать шум из-занескольких миллионов убитых и искалеченных? Каждую неделю умирают тысячилюдей, не проходит дня, чтобы в Лондоне кого-нибудь не задавили на улице.Неужели этот довод вас не убеждает? Да, но ведь этих людей не убиваютумышленно. А ваши тысячи, которые умирают каждую неделю -- это старики ибольные; на войне же гибнут молодые, крепкие, здоровые -- цвет и силанарода. И при этом одни только мужчины. Не мудрено, что между мужчинами иженщинами возникает взаимное озлобление и все шире распространяетсяоднополая любовь. Громовое ура -- мы побеждаем. Да, но вернемся к вопросу обубийстве: людей все время убивают, поглядите ни Чикаго. Поглядите на Чикаго!Мы всегда ужасно довольны собой и свысока посматриваем на безнравственныйгород Чикаго. Но когда там завязывается перестрелка между двумя бандитскимишайками, разве вы это одобряете? Вы ведь не вешаете победителям на грудьмедали за храбрость, не благословляете их продолжать в том же духе, незаключаете их в объятия, когда они возвращаются после драки, и неустраиваете парады под оркестр, и не твердите гангстерам и убийцам, что онимолодцы и отличные парни? Вы ведь пока не возвели бандита и убийцу в идеалчеловечества? Знаю я все, что можно сказать о воинской славе и о верностидолгу, я и сам солдат, милая дамочка. Благодарю покорно за ваши заботы. Еслинасилие и убийства -- естественные занятия человека, так бросьтезаговаривать нам зубы. Насилие и убийство неминуемо порождают новые насилияи убийства. Разве не этому учат нас великие греческие трагедии? Кровь закровь. Прекрасно, теперь мы знаем что к чему. Убивать ли в одиночку илископом, в интересах одного человека, разбойничьей шайки или государства,--какая разница? Убийство есть убийство. Поощряя его, вы насилуетечеловеческую природу. А миллион убийц, которых подстрекают, восхваляют,которыми восхищаются, навлечет на вас разгневанные легионы грозных Эвменид.И те, кто уцелеет, будут горько расплачиваться до самой смерти занепростимую свою вину. Все это неважно? Вы намерены гнуть свое? Надо плодитьеще детей, они скоро восполнят потери? Так получите еще одну славную,веселую войну, и чем скорей, тем лучше... О Авессалом, сын мой Авессалом! Благодарение богу, у меня нет сына. ОАвессалом мой, Авессалом, сын мой! Уинтерборн уснул в неловкой позе, клюя носом. Проснулся, как от толчка,когда поезд замедлил ход -- у Лондонского моста, а не у Ватерлоо. Где это я?Вокзал... А, да, наш отряд отправляют во Францию... Отряд выгрузили на платформе Лондонского моста и построили в двешеренги; солдаты зевали, потягивались, поправляли снаряжение. Сопровождавшийих офицер, тихий кареглазый молодой человек, после ранения служивший вовнутренних войсках, объяснил, что придется ждать часа три. Может быть, онихотят пойти в солдатскую лавку и купить чего-нибудь поесть? Так точно, сэр! Зашагали по грязным безлюдным улицам. Было уже около полуночи. Кто-тозатянул неизбежную походную песню. Офицер обернулся: Свистите, но не пойте. Люди спят. Они стали насвистывать: Где-то наши парни, где они теперь, Наши дружки-земляки? Они переходили по мосту через Темзу, и перед Уинтерборном вновь возникзнакомый город. За то время, что его не было в Лондоне, уличные фонари сталигореть слабее, и когда-то ярко освещенная столица словно пугливо сжалась втемноте. Купол св. Павла можно было различить только очень привычным глазом,зная точно, в какой стороне его искать. Рядом с Уинтерборном шагалкрестьянин из Вустершира, он никогда прежде не бывал в Лондоне, и емунепременно хотелось увидать знаменитый собор. Уинтерборн тщетно показывалему в темноту, тот ничего не мог разглядеть. Так и не довелосьвустерширскому пахарю увидеть собор св. Павла: два месяца спустя он былубит. Странно идти по этому незнакомому Лондону: все как будто по-прежнему,и, однако, все изменилось. Тусклые, едва мерцающие фонари, тщательнозавешенные окна, улицы какие-то запущенные, движения на них мало, во всемподавленность и уныние... Уинтерборну стало не по себе. Казалось, огромныйгород обречен, вершина могущества и славы уже пройдена -- и теперь онвозвращается к далекому, глухому прошлому, медленно тонет среди холмов иболот, на которых некогда поднялся. Как будто на несколько вековприблизилось то время, когда какой-нибудь уроженец Новой Зеландии, сидя наобломках Лондонского моста, будет зарисовывать в дорожном альбоме окружающиеруины. Где-то наши парни, где они теперь, Наши дружки-земляки? Может, гуляют на Лестер-сквер, Может, у Темзы-реки? Там их нет, не ищи, не пробуй, Покатили они в Европу... Солдаты опять и опять с назойливым упорством насвистывали мотив этойпесенки, и под свист Уинтерборну невольно вспоминались ее немудреные слова.Странно вдруг оказаться так близко от Фанни и Элизабет. Что-то они сейчасделают?.. Там их нет, не ищи, не пробуй! С дороги он телеграфировал Элизабет, но телеграмма, наверно, не дошла. Они набились в лавку и принялись за сандвичи, за яичницу с ветчиной иимбирную шипучку. Для пива было слишком поздно. Наши воины -- образецвоздержанности -- не станут пить пиво среди ночи. Около двух часов они вернулись на вокзал. К изумлению и радостиУинтерборна, его ждали там Элизабет и Фанни. Его телеграмма, несмотря нанеурочный час, все-таки дошла. Элизабет вызвала по телефону Фанни, онивместе поехали на вокзал Ватерлоо и убедились, что состава с Апширскимотрядом здесь нет. Фанни пустила в ход все свое обаяние, от неравнодушного кженским чарам коменданта узнала, где надо искать апширцев,-- и вот ониздесь. Все это выложила Элизабет, явно волнуясь, торопливо и отрывисто. АФанни только стиснула левую руку Уинтерборна, и уже не выпускала ее, и неговорила ни слова. До отхода поезда оставалось минут десять. Офицер,сопровождавший их отряд, заметил, что Уинтерборн разговаривает с двумяженщинами, очевидно "из общества" -- и подошел. Можете сесть в любой вагон, Уинтерборн, только не упустите поезд. Слушаю, сэр, очень вам благодарен,-- Джордж молодцевато вытянулся иоткозырял. Элизабет хихикнула: Ты каждый раз должен это проделывать? Таков порядок, В армии этому придают большое значение Какая нелепость! Ну, почему же нелепость? -- возразила Фанни; она почувствовала, чтоДжорджа задело презрение, прозвучавшее в голосе Элизабет,-- Это простоусловность. Поезд был битком набит новобранцами: солдаты из разных отрядов ужеразошлись по вагонам. На платформе остались только два или три офицера,комендант да Уинтерборн с двумя женщинами. Как часто бывает на вокзале вминуты расставанья, все трое казались смущенными и не знали о чем говорить.Уинтерборн чувствовал себя глупым и неловким, все слова вылетели у него изголовы. Он прощается с ними, быть может, навсегда, кроме них, он никогданикого по-настоящему не любил,-- и вот ему нечего им сказать. Он только ичувствует, что глуп и неловок, и никак не одолеет тупой отчужденности... НаЭлизабет н Фанни новые шляпы, которых он раньше не видел, н юбки гораздокороче прежнего... Хоть бы уж поезд тронулся! Конца нет этому ожиданию. Очем говорит Элизабет? Он прервал ее: Это что же, новая мода? Какая? Короткие юбки. Ну конечно, да и не такая уж новая. Ты что в первый раз заметил? Ну, там, где я был, деревня, глушь. Прилично одетой женщины я не виделс тех пор, как был в отпуске. Бестактность! Те несколько дней он пропел с Фанни. Милая Фанни! Она --молодчина. Решила тогда, что будет ужасно забавно провести субботу ивоскресенье с самым обыкновенным томми. Штабные офицеры ей уже надоели досмерти. Одно было плохо; в сколько-нибудь приличные гостиницы и ресторанырядовым доступа нет. Но Фанни была настроена вполне демократично. Элизабет-- та вообще была равнодушна к подобным вещам. Поглощенная своими чувствамии переживаниями, она ничего такого не замечала. Несколько долгих, тягостных секунд они молчали. Потом все разом началичто-то говорить и оборвали на полуслове: Прости, я тебя перебил. Что ты хотел сказать? Да пустяки, уже не помню. И опять замолчали. Уинтерборн чувствовал, что немного робеет в присутствии этих нарядныхдам. Непостижимо, как это они очутились здесь в два часа ночи иразговаривают с простым томми? Он неуклюже прятал руки,-- в них въеласьгрязь. Черт бы побрал этот поезд! Да тронется ли он когда-нибудь? Джорджубыло жарко и неудобно в шинели, и он начал ее расстегивать. Паровозсвистнул. Все по вагонам! -- закричал комендант, Уинтерборн торопливо поцеловал Фанни, потом Элизабет. До свиданья, до свиданья! Не забывай писать. Мы будем посылать тебепосылки. Большое спасибо. До свиданья. Он направился к вагону, дверь которого оставили для него открытой, нотам было битком набито. Следующим шел багажный вагон с солдатскими пайками.Уинтерборн вскочил в него. Тебе придется стоять! -- воскликнула Фанни, Ну, почему же. На полу сколько угодно места. Поезд тронулся. До свиданья! Уинтерборн помахал рукой. Он не испытывал особого волнения, толькосильней давила тяжесть, давно уже лежавшая на душе. Две женщины, махавшиеему платками, вместе с платформой поплыли назад. Красивые они обе, и одетывеликолепно. Будьте счастливы! -- крикнул он на прощанье в порыве бескорыстнойнежности к ним обеим. И потерял их из виду. Обе плакали. Что он крикнул? -- всхлипывая, спросила Элизабет. "Будьте счастливы". Как странно! И как это на него похоже! Ох, я знаю, никогда больше я егоне увижу. Фанни пробовала ее утешить. Но Элизабет почему-то казалось, что имениюФанни во всем виновата. Очутившись в тряском вагоне, Уинтерборн минут десять сидел на своемранце. Было почти совсем темно, лишь тускло светил керосиновый фонарь;дежурный, придвинувшись к нему, пытался читать газету. Солдаты, которымпоручено было охранять продукты, чтобы не раскрали, уже улеглись на полу.Уинтерборн заст
