В просторной студии мистера Шобба их оглушил многоголосый гомон, будтоподтверждая зоологические рассуждения Джорджа: казалось, все попугаи,сколько их есть в зоопарке, слетелись в обезьянник, чтобы поспорить с егообитателями на богословские темы. В студии мистера Шобба уже стоял дымстолбом. Шумная болтовня и оживление объяснялись тем, что на сей раз мистерШобб устроил не просто очередное сборище с обыкновенным пивом и ветчиной, нозадал вечер с шампанским и черной икрой, а это бывало не часто. Джордж имистер Апджон, скрытые полуотворенной дверью, еще не успели переступитьпорог, как разом хлопнули две или три пробки от шампанского. Джорджподметил, что на лице мистера Апджона вместе с удовольствием, с каким тотвсегда предвкушал даровую выпивку, выразились ужас и смятение. Почему быэто? -- мельком подумал Джордж, входя в комнату вслед за важно выступавшимАпджоном. Лишь много позже он понял, чем вызван был тайный ужас, на мигвспыхнувший в глазах мистера Апджона. Вечера с икрой и шампанскимпредназначались лишь для "лучших" авторов, сотрудничавших в шоббовскомжурнале, и самых богатых его покровителей. Мистер Апджон был графского рода,окончил Кембридж, имел кое-какой доход и рассчитывал получить солидноенаследство после престарелой тетки,-- стало быть, он принадлежал к "лучшим".А Джордж по происхождению был всего-навсего средний буржуа, талантливый, нобез гроша за душой. Таким образом, мистер Апджон совершил тягчайший грех,нарушил самые незыблемые правила приличия: вообразив, будто у Шобба сегодняпросто вечеринка с пивом для обыкновенных смертных, он привел Джорджа нашампанское! Весело и радушно приветствовал мистер Шобб в лице мистера Апджонабудущее наследство престарелой тетки. Джорджа он окинул скучливо равнодушнымвзглядом блеклых голубых глаз, ленивее обычного протянул вялую, пухлую рукуи тотчас отвернулся. Джордж заметил разницу в приеме, но по простотедушевной решил, что оно и понятно: ведь он гораздо моложе мистера Апджона иеще не создал ни "Христа в публичном доме в Блумсбери", ни теориисупрематизма. Зато мистер Апджон, куда лучше разбиравшийся в светскомобращении, понял свою оплошность и смущенно пробормотал: Вот, привел его, думал обсудить статью обо мне и супрематизме... Его оправдания потонули в общем шуме и гаме. Мистер Шобб, не дослушав,рассеянно кивнул. Из неловкого положения их вывела подоспевшая миссисШобб,-- она поздоровалась с обоими гостями, и они наконец вошли в комнату.Джорджу было не по себе, но он приписал это собственной застенчивости инелюдимости. Он был еще настолько наивен, что воображал, будто радушие можетбыть бескорыстным. Справедливости ради следует сказать, что шум, гам и волнение, царившиев изысканном обществе, собравшемся у мистера Шобба (тут были два репортера"светской хроники"), объяснялись не только шампанским. Предвоенный Лондонвел сравнительно трезвую жизнь. Многие женщины вообще не пили спиртного, акоктейли и обыкновение сходиться с кем попало еще не были стольраспространены, как в наши дни. Нанесла ли нынешняя свобода нравов ущербискусству сплетни, сказать трудно; во всяком случае, сплетня и по сей деньостается главным развлечением британской интеллигенции. Никакие серьезныеразговоры, само собою, невозможны, ведь вокруг кишат разбойники пера, всегдаготовые на лету подхватить чужую мысль. Надо отметить одно несомненноедостижение -- bon mot --> 1, изысканный каламбур, непрерывноеострословие больше не в моде. В самом деле, после войны чуть ли невеличайшим умником прослыл некий молодой человек, у которого хватиловыдержки просидеть на сорока пяти литературных вечеринках, не вымолвив нисловечка. Это всех до того пугало, что когда сей новоявленный траппистпокидал собрание, со всех сторон только и слышалось: Блестящий молодой человек! Необычайно умен! Я слышал, он пишет книгу о метафизике каменного века. Да что вы? Говорят, он -- величайший в мире знаток доколумбовской литературы. Нет, это просто восхитительно! Но в далекие предвоенные времена люди старались привлечь к себевнимание нескончаемой болтовней и безудержным острословием. Однако в тотвечер, о котором идет речь, остроты отошли на задний план, ибо однопроисшествие так потрясло этот маленький лживый мирок, что все пересталипритворяться и заговорили искренне. За исключением Джорджа (он был слишкоммолод и безвестен, а потому в счет не шел) и нескольких женщин, почти всеприсутствующие были связаны с неким издательством, которое неожиданновылетело в трубу. По совету мистера Шобба иные из самых богатых егопокровителей вложили в это издательство капитал; художники "отделывали"иллюстрированные издания или писали книги о мастерах Возрождения,-- в тонепросвещенное время ими все еще интересовалась публика; с писателямизаключены были договоры на неограниченное количество книг. Деньги теклирекой, затевались кое-какие любопытные издания. И вдруг издатель исчезвместе с секретарем-машинисткой и всей остававшейся наличностью. Этим иобъяснялось волнение, царившее в гостиной Шобба. Джордж, немного растерянный, остановился неподалеку от кучки мужчин иженщин помоложе. Смуглый молодой человек довольно мрачного вида всеповторял: Ах сволочь! Вот сволочь! Несколько недоумевая, кто же это сволочь и почему, Джордж рассеянноприслушался к разговору. Он платил мне триста в год, а теперь... Мой последний роман пользовался таким успехом, что он подписал со мнойдоговор на пять лет и дал авансу... А я получал двадцать процентов... Да, но я вам вот что скажу. Адвокаты сказали Шоббу, будто эти егочетыре тысячи фунтов -- это средства епархии... Знаю, знаю. Шобб нам говорил. Ах сволочь! Что-то скажет архиепископ? Ну, они постараются все это замять. Да, но послушайте... помолчи минутку, Бесси... я одно хочу понять --что теперь будет с нами? Как же наши авторские права? Шобб мне говорил, чтопо закону... К черту закон. Что мы теперь получим? Сволочь! Наверно, ничего. Вы-то уж во всяком случае немного получите. Он даже невыпустил вашу книгу, а я должен был получать триста в год и... Дело даже не в деньгах, главное -- моей книги не будет в продаже, а онатак хорошо расходилась... видели вы большую статью обо мне на прошлой неделев... Сволочь! Джордж поглядел на мрачного молодого человека почти с нежностью. Емувдруг пришло в голову, что эта "сволочь" относится не только к неведомомувиновнику беды, но ко всем окружающим. В эту минуту подошел мистер Апджон, иДжордж отвел его в сторонку. Послушайте, Фрэнк, о чем тут речь? Милейший Берти удрал с Ольгой и со всеми деньгами. Милейший Берти? То есть... но ведь издательство остается? Остается одно воспоминание. В кассе ни гроша, понятно? Я хочу сказать,придется мне найти другого издателя для книги о супрематизме. Я хочусказать, у Берти были проблески ума... А кто такая эта Ольга? Но тут к мистеру Апджону ринулась некая дама с двумя дочками навыданье, осведомленная о богатствах престарелой тетушки. Ах, мистер Апджон! -- заворковала она.-- Я так рада вас видеть! Какпоживаете? С грехом пополам. В последний раз мы вас так и не дождались. На той неделе непременноприходите обедать, непременно! Сэру Джорджу ужасно понравилось, как вырассказывали об этой вашей новой живописи... как бишь вы ее называете? Вечноя путаю названия! Познакомьтесь,-- сказал мистер Апджон.-- Леди Картер -- ДжорджУинтерборн. В некотором роде художник. Леди Картер оценила Джорджа с одного взгляда: поношенный костюм,небрежно повязанный старый галстук, чересчур длинные волосы, рассеянныйвзгляд -- конечно, беден, во всяком случае, слишком молод. Она процедиласквозь зубы что-то презрительно-любезное и проследовала дальше всопровождении мистера Апджона, делая вид, что беседа с ним ее оченьзабавляет. Джордж подошел к столу, взял сандвич и бокал шампанского. Этанескончаемая болтовня о пустяках его изрядно раздражала. Он чувствовал себячужим, в нем поднималась упрямая злость. И Апджон уверяет, что тут собралисьединственно умные люди в Лондоне! Ну, если это -- ум, я предпочитаюоставаться дураком. Лучше уж гигантский спрут-скука, владычествующий застенами этого дома, чем эти ядовитые медузы, тщеславные, самовлюбленные излорадные. Он подошел к редактору, товарищу Боббу. Мистер Бобб, щуплый рыжийчеловечек с колючими голубыми глазками, был одержим классовой ненавистью. Онпочти безнаказанно давал волю своей злости, спекулируя на своем пролетарскомпроисхождении и на язве желудка, от которой он умирал вот уже двадцать лет.Ни один порядочный человек не мог позволить себе отколотить мистера Бобба,как он того заслуживал, потому что весь вид Бобба постоянно напоминал огложущем его недуге, а все повадки неизменно свидетельствовали о егопроисхождении и воспитании. Это был современный Терсит -- впрочем, будь он ивпрямь Терсит, это бы еще ничего. В умственном отношении он представлялсобою усердную, но довольно-таки мерзкую обезьяну, корчившую из себя новогоРуссо. Речь его резала слух. Он был тщеславен, притом никак не мог забыть освоем происхождении, а потому жаждал любовных приключений с какими-нибудьсветскими дамами, хотя явно принадлежал к тому типу мужчин, которыепредпочитают однополую любовь. Замечательная энергия, редкостное чутье,способность мгновенно разбираться в людях, цепкая память и дар подражания,злой язык и грубая откровенность -- вот что составляло его силу. Это былнегодяй не крупный, но опасный. Его еженедельные политические обзоры,однобокие и подчас нелепые, были в ту пору, однако, лучшими в своем роде.Умей Бобб не переходить границ в своем злопыхательстве, умей он обуздатьтягу к альковам знатных дам и отделаться от теории бессознательного (то былапричудливейшая мешанина из плохо понятой теософии и непереваренного Фрейда),он и впрямь стал бы влиятельным деятелем быстро растущей социалистическойпартии. Джордж восхищался одаренностью и кипучей энергией мистера Бобба,жалел его за слабое здоровье и болезненное чувство социальнойнеполноценности, брезгливо морщился, когда тот злобствовал, и пропускал мимоушей его теоретические разглагольствования. Вы-то что здесь делаете, Уинтерборн? Вот уж не думал, что Шобб васпригласит. У вас разве есть деньги? Меня привел Апджон. Апджон-ату-их! А чего ему от вас надо? Хочет, наверно, чтобы я написал статью о его новом направлении вживописи. Мистер Бобб хихикнул, потом скорчил гримасу отвращения и помахал рукой,точно отгоняя дурной запах. Супрематистская живопись! Супрематистское дерьмо! Супрематистскоесамомнение и безмозглое шарлатанство! Видали вы, как он подлизывался к этойКартер, к этой аристократке леди Картер? Тьфу! Такая ненависть прозвучала в этом "тьфу", что Джорджа покоробило.Правда, он и сам подозревал, что мистер Апджон отчасти шарлатан, исамомнение у мистера Апджона, конечно, чудовищное... а все-таки на свой ладон и добр и великодушен, этот бедняга Апджон, получивший прозвище "ату-их!"-- он так яростно нападает на всех сытых и преуспевающих, будто бы защищаятех, кто добивается, но еще не добился признания. К несчастью, брань инаскоки мистера Апджона нимало не помогали его друзьям и лишь приносилиизвестность ему самому,-- печальную известность, ибо он был смешон. НоДжордж счел своим долгом как-то за него вступиться. Ну конечно, он чудаковат и держится иногда вызывающе, а все-таки ончеловек по-своему талантливый и великодушный. Мистер Бобб усмехнулся, вернее сказать, оскалил зубы. Ваш Апджон просто жалкий льстивый червяк, да, вот именно: жалкийльстивый червяк. И из вас тоже ничего хорошего не выйдет, милый мой, если выне перестанете якшаться с этой публикой. Пропадете, вот и все, пропадете низа грош. Да и вообще человечество идет к чертям. Оно прогнило, насквозьпрогнило. Оно смердит. Его пожирают черви. Вы только посмотрите, как этиплюгавые молодчики красуются перед своими дамами! Гнусные мерзавцы, рыбьякровь.......! Посмотрите на этих женщин, им отчаянно хочется, чтобы ихполюбил живой человек, у которого в жилах кровь, а не вода,-- а что имдостается? Какой-нибудь гнусный.......! Знаю я их, этих мерзавцев. Черт быих всех побрал. Но скоро этому придет конец, иначе и быть не может. Рабочиеэтого не потерпят. Будет революция, кровопролитная революция, и очень скоро.Черт подери этих гнусных мерзавцев со всеми их гнусными гетрами и моноклями! Джорджа и смутил и позабавил этот взрыв негодования. Ему и самому намногих здесь противно было смотреть, чего стоил хотя бы Роберт Джеймс, ДругПоэтов, выпускавший антологии творчества самых бездарных писак, в гетрах и смоноклем, шепелявый и брызжущий слюной. Но в конце концов мистер Джеймссущество безвредное и доброжелательное. Можно не разделять его вкусов, можноне испытывать к нему симпатии, да и к большинству присутствующих тоже. Но"жалкие червяки" и "гнусные мерзавцы" -- это, кажется, уже слишком. Крометого, Джорджа слегка коробили простонародные словечки мистера Бобба и он немог понять, почему сексуальная холодность иных мужчин в смокингах должнаподвигнуть рабочих на кровопролитную революцию. Мне кажется, рабочим на это наплевать. Если дело обстоит так, как выговорите, уж скорее женщины станет суфражистками. Брр! -- сказал мистер Бобб.-- Тьфу! Суфражистки? Да ну их! Они воняют.Они грязнухи. Они непристойны. Женщины и право голоса! Последняя стадияразложения нашего гнусного мира! Уж если женщины добираются до власти, всемуконец. Это значит -- мужчинам крышка, гнусным мерзавцам. Дайте женщинамвласть, и ничто не спасет мир. Разве что социализм и неподдельная тягавнутреннего бессознательного Мужского начала к сокровенному бытию Женскоголона. Но нет, они этого не стоят. Пусть сгинут. Вы еще увидите, милый мой,сами увидите. Через каких-нибудь пять лет у нас будет... Ах, мистер Бобб,-- послышался голос, и перед ними появилась миссисШобб, застенчивое создание в серебристо-сером, с седеющими волосами, кроткоеи трепетное, точно серая ночная бабочка.-- Ах, простите, мистер Бобб, что япрерываю вашу столь ин-те-ресную беседу. Но леди Картер так хочет с вамипознакомиться, она вами так восхищается! Я уверена, она вам понравится, иобе ее дочки тоже -- они такие пре-лестные девушки! Джордж видел, как мистер Бобб подобострастно склонился перед ледиКартер и оживленно заговорил с этой живой ступенькой общественной лестницы.Несколько минут он наблюдал эту сцену и уже собрался уходить, когда к немуприблизился мистер Уолдо Тобб. У вас отсутствующий вид, Уинтерборн,-- сказал он, отчетливо выговариваяслова, точно читая по книге.-- О чем это вы так глубоко задумались? Да вот Бобб сейчас поносил Апджона за то, что он пресмыкается передледи Картер, а как только миссис Шобб предложила их познакомить, побежал совсех ног. Полюбуйтесь, вот он -- так и ловит каждое ее слово. Мистер Тобб слушал с серьезностью чрезвычайной. О-о,-- протянул он многозначительно, как бы намекая на вещи, о которыхлучше не говорить вслух. Это было великое преимущество мистера Тобба всветской беседе. Он убедился, что, когда молчишь с вопросительным видом,собеседнику становится неловко, он чувствует себя обязанным что-то сказать ииной раз невольно проговорится. В этих случаях мистер Тобб чопорнопроизносил: "О-о!", или: "Вот как?", или: "Да что вы!" -- это выходило унего весьма внушительно и притом словно бы укоризненно. По слухам, мистерТобб наедине с собою часами упражнялся, совершенствуя интонации своих"О-о!", "Вот как?" и "Да что вы!". Безусловно, он достиг высокой степенисовершенства -- так изысканно и многозначительно это у него звучало. МистерТобб сильно пил, отдавая предпочтение джину; однако, надо признать, чембольше он, бывало, выпьет, тем изысканнее и туманно-многозначительнееизъясняется. Итак, после "О-о!" мистера Тобба наступила пауза. Его вопрошающеемолчание делало свое дело. Джордж от смущения сказал первое, что пришло вголову: Меня привел Апджон, я сейчас смотрел его новые картины. Вот как? Он хочет, чтобы я о них писал, но это очень трудно. Честно говоря, я ихне понимаю, по-моему, это все вздор. А как по- вашему? О-о. Видели вы его картины? Не-ет. Да скажи же хоть что-нибудь, черт бы тебя побрал! Снова долгое молчание. Ну-с, дорогой мой Уинтерборн, мне было очень приятно с вамипобеседовать. Заходите ко мне как-нибудь в ближайшем будущем. А теперь прошупрощенья, мне нужно спросить кое о чем лорда Конгрива. Всего лучшего. Всегонаилучшего! Джордж наблюдал встречу мистера Уолдо Тобба с лордом Конгривом. Приветствую, Уолдо! Бернард, дорогой мой!.. Мистер Тобб пожал руку лорда Конгрива с явным, хотя и сдерживаемымволнением. В его обращении чувствовалась некая исполненная достоинстванепринужденность,-- так, должно быть, Фелипо играл на бильярде с ЛюдовикомXIV. Мистер Шобб, тоже вошедший в это своеобразное трио, держался проще, слюбезностью равного среди равных. Джордж не слышал, о чем у них шла речь, даи не хотел слышать. Он следил за миссис Шобб, которая негромко разговаривалас двумя молодыми женщинами, сидя на диване в уголке. Бедная миссис Шобб,тихая серая ночная бабочка, вечно она трепыхается с самыми лучшиминамерениями и вечно некстати. Ей свойственна выводящая из терпенья кротостьи изысканная беспомощность, присущая очень многим женщинам из состоятельнойсреды, молодость которых загублена влиянием Рескина и Морриса. Вот на стеневисит ее портрет кисти Берн-Джонса -- сверхнежный, сверхпечальный,стилизованный до полного сходства с прекрасными девами из Берн-Джонсова жецикла о короле Артуре. И вот она сама -- серенькая ночная бабочка; нежностьстала вялостью, печаль -- бесплодным сожалением. Была ли она когда-нибудьтакою, как изобразил ее художник? Если бы вам не объяснили, что это она,никто об этом вовек бы не догадался. Бедная миссис Шобб! На нее смотришь сперва с жалостью, почти снежностью, потом с презрением и наконец с досадой. Такая угнетеннаябесцветность. И при этом какие мужественные усилия "поступать, как надо"! Носвоей утонченностью и этим старанием "поступать, как надо", она почему-тораздражала -- и хотелось поскорее очутиться в обществе какого-нибудьмашиниста, который здорово ругается, здорово работает и здорово пьет.Наверно, она всегда была очень несчастна. Родители ее, чистой водывикторианцы, довольно состоятельные (отец разбогател на оптовой торговлевином и удалился на покой), дали ей неплохое воспитание, а именно -- возилипутешествовать и обучили хорошим манерам,-- и притом медленно, но вернодавили в ней душу живую. Первую роль тут, разумеется, играла мать, этапресловутая материнская любовь к дочери, представляющая собою отвратительнуюсмесь запугиванья, ревности, паразитизма и исковерканной эротики. С какимчудовищным упорством разочарованная жена "отыгрывается" на дочери! Конечно,сама того не сознавая; но когда человек бессознательно жесток и давитдругих, сам того не замечая, это кажется хуже всего. Спасаясь отродительского гнета, дочь вышла замуж за Шобба. Самая страшная, роковая ошибка для молодой девушки -- выйти зачеловека, причастного искусству. Если угодно, мои милые, берите их влюбовники. Они вас многому научат, от них вы многое узнаете о жизни, очеловеческой природе и об отношениях мужчины и женщины, ибо онинепосредственно всем этим интересуются, тогда как все прочие напичканыпредрассудками, высокими идеалами и литературными реминисценциями. Но невыходите за них замуж,-- разве что у вас в кармане ночной сорочки лежитразрешение на развод. Если вы бедны, ваша жизнь и без детей будет ужасна, ародись дети -- и начнется мука адская. Если у вас есть деньги, можете несомневаться, что художник женился не на вас, а на ваших деньгах. Всякийбедный художник, и вообще человек умственного труда, ищет женщину, котораявзяла бы его на содержание. Так что берегитесь. Разумеется, на свете несуществует не только безоблачно-счастливых браков, не существует и простобраков хороших,-- Ларошфуко был такой оптимист! И, во всяком случае,институт брака примитивен и неминуемо рухнет под объединенным натискомпротивозачаточных средств и материальной независимости женщин. Помните,людям искусства нужны не спокойствие и законное потомство, но разнообразиеощущений и обеспеченный доход. Итак, берегитесь! Бедная миссис Шобб не береглась,-- ведь от нее, как от всякой молодойдевицы, требовали скромности и послушания. И она стала средством, при помощикоторого мистер Шобб избег всеобщей невеселой участи -- работать ради хлебанасущного. Он был с женою высокомерен, небрежен и невнимателен, легкоизменял ей, но при этом впился в нее намертво, как пиявка: у жены было своихтри тысячи в год, и он тратил львиную долю. Сам он был пухлый и не лишенныйталанта сноб из немцев. Он чванился своим аристократическим происхождением,доказательством которого, впрочем, мог служить разве что нос с горбинкой дакрайне дурные манеры. До начала мировой войны он частенько вспоминал, чтогод прослужил в одном из самых аристократических полков германской армии, тои дело вставлял: "Когда я в последний раз виделся с кайзером..." -- иливдруг начинал, к удивлению слушателей, говорить по-немецки, или заявлял:"Конечно, вы, англичане..." Когда началась война, он сделал открытие:оказывается, он всегда был англичанином -- истым джентльменом и ярымпатриотом. К чести его будь сказано, он и сам пошел на фронт добровольцем, ане только "отдал отечеству" парочку родственников. Но ведь, учтите, это былзаконный предлог удрать от миссис Шобб... немало почтенных джентльменов ипылких патриотов шли в армию не столько во имя защиты отечества от врагов,сколько стремясь сбежать от своих жен! Шобб являл собою образецпоразительного эгоизма и тщеславия, свойственного людям искусства. Кромесобственного благополучия, он, в сущности, интересовался только ещесобственным литературным стилем и репутацией,-- больше ничто его не трогало.Надо прибавить, что он был отчаянный и довольно забавный враль,-- своегорода литературный Фальстаф. Что до его любовных приключений -- бог ты мой!Но неужели они и вправду были так ужасны? Вероятно, рассказчики сильносгущали краски, поскольку Шобб не лишен был таланта, а талантливым людям всезавидуют... Джордж вдруг заметил, что миссис Шобб с дивана в углу делает ему знаки.Часть наиболее шумных гостей уже откланялась -- должно быть, пошликуда-нибудь, где можно как следует выпить,-- и в распахнутое окно на сменутабачному дыму вливался свежий воздух. Стряхнув с себя задумчивость, Джорджпоспешил на зов хозяйки дома. Вы знакомы с миссис Лэмбертон, не правда ли, мистер Уинтерборн? А это мисс Элизабет Пастон. Обмен приветствиями. И, пожалуйста, мистер Уинтерборн, будьте так добры, принесите намхолодного лимонаду. Мы просто умираем от жажды, здесь так душно и накурено! Джордж принес лимонад и сел на стул напротив трех женщин. Поболтали опустяках. Скоро миссис Шобб поднялась. Она увидела в противоположном углукакую-то всеми забытую старую деву и решила, что "надо" с нею поговорить.Миссис Лэмбертон вздохнула: И зачем только мы ходим на эти высокоумственные сборища? Пустая тратавремени и сил. Ах, оставь, Фрэнсис! -- сказала Элизабет с недобрым нервическимсмешком.-- Сама знаешь, ты бы ужасно злилась, если бы тебя не пригласили. Притом, это единственное место, где вы не рискуете встретитьсобственного мужа,-- заметил Джордж. Да я его никогда и не вижу. На прошлой неделе мне пришлось справлятьсяу прислуги, куда девался мистер Лэмбертон. Я понятия не имела, что с ним: поглощен новой победой или его уже нет вживых. И как же? Что именно? Он жив? По-моему, он вообще никогда не был жив. Они расхохотались, хотя эта грошовая шутка была очень близка к истине. А ведь когда-то он вам, очевидно, нравился,-- продолжал Джордж сжестокой и бестактной прямотой молодости.-- Почему? Почему женщинам нравятсямужчины? И по какому принципу они выбирают себе мужей? Что ими движет --инстинкт? Корысть? Ответа не было. Женщины не любят таких вопросов, да еще когда их задаетмолодой человек, чья обязанность -- слепо восхищаться непостижимыми женскимичарами. Разумеется, вопросы были дерзкие; но если в молодом человеке нетдерзости, что от него толку? Обе закурили сигареты. Джордж смотрел на Элизабет Пастон. Гибкаяфигура, затянутая в красный шелк; блестящие черные волосы, гладко зачесанныеназад и открывающие высокий ясный лоб; большие темные глаза, умный,проницательный взгляд; довольно бледное, несколько египетского типа лицо --чуть выступающие скулы, впалые щеки и полные яркие губы; беспокойныедвижения. Это была "полудева", каких немало в странах, где все, что связанос полом, стеснено всяческими строгостями и запретами. У нее были гибкиеруки, очень красивый овал лица, слишком плоская грудь. Ома слишком жаднокурила сигарету за сигаретой и, сидя с задумчиво-рассеянным видом, умелопоказывала красивую шею, прелестно очерченную щеку и подбородок. Зубы у неебыли чуточку неправильные. Изящное ухо -- точно хрупкая розовая раковина втемных водорослях волос. Икры и щиколотки -- приметы очень важные, когданадо определить нрав и темперамент женщины,-- по тогдашней моде скрываладлинная юбка; но обнаженные руки, опущенные вдоль бедер, были гибки, тонки взапястье, и в них было что-то чувственное. Джорджа очень влекла эта девушка.Видимо, и он ей тоже нравился. Миссис Лэмбертон чисто женским дьявольскимчутьем это уловила и поднялась. Нет, Фрэнсис, не уходи! -- воскликнула Элизабет.-- Я только ради тебя ипришла, а тебя окружало столько поклонников, что мы почти и не поговорили. В самом деле, не уходите,-- прибавил Джордж. Мне пора. Вы не представляете, как много обязанностей у хорошей жены изаботливой матери. И она скользнула прочь, оставив их вдвоем. Она прелесть, правда? -- сказала Элизабет. Да, очень обаятельна и хороша. Даже когда она, чуточку рисуясь, лепечетсовершенный вздор, кажется, будто ее слова исполнены глубокого смысла. По-вашему, она красивая? Красивая? Да, пожалуй, но не этой, знаете, ужаснойбезупречно-правильной красотой. Вы сразу заметите ее, войдя в комнату, но еепортрета не выставили бы в зале Академии. Тут главное не красота, а толькоей одной присущее обаяние, это не столько видишь, сколько чувствуешь. Акажется, что она красива. Вы очень в нее влюблены? А вы разве нет? И вообще все? Все в нее влюблены? Джордж промолчал. Он не понял, была ли в этом вопросе наивность илинечто весьма от нее далекое. Элизабет заговорила о другом: Вы чем занимаетесь? Вообще-то я художник, а ради заработка строчу статейки для Шобба и емуподобных. А разве вы не продаете свои картины? Пытаюсь. Но, видите ли, в Англии публика не очень интересуется новымискусством, не то что на континенте и даже в Америке. Им хочется все того жестарого, привычного, только послаще. Нет, наш английский буржуа ничего несмыслит в живописи, но нипочем не изменит своим вкусам, а по вкусу ему всечто угодно, кроме настоящего искусства. Новейшие историки утверждают, будтоанглосаксы происходят от тех же предков, что и вандалы,-- я охотно этомуверю. Но есть же в Англии коллекционеры, которые идут в ногу с веком! Ну конечно, как всюду... но почти все они считают, что это простовыгодное помещение капитала, и покупают только те картины, какие присоветуетмаклер. А некоторые избегают английской живописи, потому что она насквозьпропитана прерафаэлитизмом или стала бытовой до идиотизма. Есть люди совкусом, которые понимают и любят искусство, но у этих, как правило, нетденег. И в Париже то же самое. Художники нового направления там ведутотчаянную борьбу, но в конце концов они победят. С ними молодость. И потом,в Париже это очень модно -- следить за новейшими течениями и выступать настороне художников-бунтарей против всеобщей враждебности и невежества. А туту нас еще слишком напуганы судьбой Оскара, и потому в моде спортивноетупоумие. Англичане воображают, что способность чувствовать -- это признакмалодушия. А вы англичанин или американец? Англичанин, конечно. А то чего бы я из-за них волновался? Впрочем,пожалуй, это не столь важно. Эпоха национальной живописи кончилась,-- теперьискусство говорит на международном языке, средоточие его -- Париж, и онпонятен всюду, от Петербурга до Нью-Йорка. Что думают англичане, никому неинтересно. Джордж был в ударе и говорил без передышки. Элизабет его поощряла.Чутье или горький опыт подсказывают женщинам, что мужчины любятораторствовать перед ними. Забавно, мы всегда говорим о тщеславии, как очисто женской слабости, а между тем ею равно грешат обе половины родачеловеческого. Мужчины, пожалуй, даже тщеславнее. Женщину иной раз возмутитчересчур дурацкий комплимент, но мужчине никакая лесть не покажется слишкомгрубой. Никакая. И никто из нас не свободен от этой слабости. Как бы вы ниостерегались, как бы ни уверяли себя, что лесть вам противна, бессознательновы ищете женской похвалы -- и получаете ее. О да, женщины не скупятся напохвалы... пока хитрый безошибочный инстинкт подсказывает им, что есть вваших чреслах мужская сила... "Матерь Энеева рода, отрада богов и людей, Афродита",-- как бишь тамдальше? Но поэт прав. Это она, великая богиня, властный инстинкт размножениясо всеми своими хитростями и соблазнами, она и никто другой правит всем, чтоесть живого в воздухе, в воде и на суше. Над нами ее власть безгранична, ибонами она повелевает не только весной, но в любое время года. (Какая это дамасказала, что если животные не предаются любви непрестанно, то причина этомуодна: они btes --> 1.) Священнослужители воевали с нею,пуская в ход все виды оружия -- от ножа и до целомудрия; законодателиустанавливали для нее строгие рамки; благонамеренные личности пытались ееприручить. Тщетно! "При Твоем приближенье, богиня", тот, кто дал обетбезбрачия, прикрывает бритую макушку и крадется в публичный дом; служительцеркви вступает в освященный церковью брачный союз; адвокат спешит в гости кскромной продавщице, которой "помогает"; покой домашнего очага потрясаютизмены. Ибо человек -- просто недолговечный сосуд для переваривания пищи, онжаждет наслаждаться жизнью, а его подстерегает Смерть. Декарт был в этихделах глупец глупцом, как и многие философы. "Я мыслю, следовательно,существую". Болван! Я существую потому, что другие любили, и я люблю, чтобысуществовали другие. Голод и Смерть -- только они одни подлинны инесомненны, и между этими двумя бездонными пропастями трепещет крохотнаяЖизнь. Смерти противостоит не Мысль, не Аполлон с огненными стрелами,бессильными против Врага богов и людей, каким он является вам в прологе кЕврипидовой "Алкесте". Нет, это Она, Киприда, торжествует, как и всякаяженщина, при помощи хитростей и уловок. Поколение за поколением уступает Онапрожорливой Могильщице -- смерти и неутомимо рождает новые поколения мужчини женщин. Это Она отягощает чресла мужчин невыносимым грузом семени; Онаготовит к оплодотворению жаждущую матку; Она пробуждает необоримое желание,безмерное томление, и по Ее воле оно завершается животворящим актом:Она......................................... Это Она заставляет вздуваться плоский белый живот и потом, предательскижестокая к орудию, послужившему Ее целям, в нестерпимых муках вырывает изсодрогающейся материнской плоти слабый и жалкий плод Человека. Все помыслы,чувства и желания взрослых мужчин и женщин обращены к Ней, и враждебны Ейодни лишь друзья Смерти. Можешь бежать от Нее в аскетизм, можешь обманомуклоняться от служения Ее целям (кто напишет новый миф о каучуконосном древе-- коварном Даре Смерти?),-- но если ты любишь Жизнь, ты должен любить и ее,а если, вторя пуританам, станешь утверждать, что Ее не существует, значит,ты глупец и прислужник Смерти. Если ты ненавидишь Жизнь, если, по-твоему,муки продолжения рода превышают наслаждение, если, по-твоему, дать жизньновым существам -- преступление, тогда тебе остается лишь трепетать передНею, творцом величайшего зла -- Жизни. Элизабет и Джордж поговорили и совсем очаровали друг друга. Они думали,что их сближает любовь к искусству, общие идеи. Чудесное заблуждение! Всеискусства, созданные человечеством,-- прислужницы Киприды, и дажецеломудренный, облаченный в твид призрак Спорт ненароком обратился в Еепособника, ибо щедрой рукою рассыпает богиня свои дары, улыбаясь детям,играющим в любовь, и не презирая даже тех, кто склонен к любви однополой.Она снисходительна и, зная, что в охотниках плодиться и размножатьсянедостатка не будет, не стремится умножать число жертв Голода, а потомупокровительствует даже еретикам Спарты и Лесбоса... Мы должны бы обратить церкви в храмы Венеры и поставить памятникХэвлоку Эллису, Геркулесу морали, которому хоть в какой-то мере удалосьочистить новые Авгиевы конюшни -- ум белого человека... Под благотворным влиянием Киприды они все говорили, говорили без конца.Они уже перешли на Христа и христианство---этот вечный pons asinorum -->1 юношеских споров. А по-моему, Христос изумителен,-- говорила Элизабет с таким видом,точно совершила некое открытие.-- Ведь он ни капельки не считался собщественными ценностями, для него важен был только человек сам по себе.Подумайте, какая нелепость: прикрываясь его именем, церковь на каждом шагунавязывает нам свою власть, а ведь вся его жизнь и его учение направленыпротив этого! И потом, мне нравится, что он водил дружбу с рыбаками ипроститутками. Христос -- богема? А вы заметили, что он настоящий Протей? Каждыйтолкует исторического Христа на свой лад. Он соединяет в себе великоемножество богов. Попытайтесь-ка открыть подлинного исторического Иисуса! Выбудете снимать покров за покровом, и в конце концов окажется, что под самымпоследним просто-напросто ничего нет! Но при всем том вы правы. Христос --очень симпатичная личность. Чего я не выношу,-- это христианства, оно сильнонавредило Европе. Не выношу эту оценку добра и зла, эту нетерпимость,ненависть к жизни, ведь оно поклоняется богу измученному, истерзанному,умирающему! Мне противен этот культ самопожертвования и сексуальные извращения -- садизм, мазохизм, целомудрие... Элизабет засмеялась, немного шокированная: Ну, вы уж слишком увлеклись! Вовсе нет. Я все это могу доказать, только придется потратить многовремени, вам, пожалуй, надоест. Вспомните жития святой Екатерины Сиенской,святого Себастьяна и всех бесчисленных мучеников, посмотрите, как изображаетих искусство, и скажите сами, каким инстинктам отвечает их культ и ихизображение. В вас говорят протестантские предрассудки. Мне многое ненавистно в протестантстве, взять хотя бы его сухость иограниченность, зато оно честно. И мы многим ему обязаны. Ведь именнопотому, что обилие религиозных сект было такой помехой в жизни общества,Голландия и Англия восстановили веротерпимость, которая исчезла, когдавосторжествовало христианство. Конечно, эта терпимость неполная, ведьхристиане по сути своей остаются гонителями, они на тысячи ладов изводят имучают всякого, кто с ними не согласен или просто равнодушен к их учению.Отсюда крайний пуританизм английских рационалистов -- своего родасамозащита. Но все же кое-что достигнуто. Ведь живи я в минувшие века -- зато, что я вам сейчас наговорил, меня посадили бы за решетку, пытали и скореевсего казнили бы, и вы сочли бы меня исчадием ада. А теперь всякая такназываемая истина, мораль или верование, которые надо утверждать при помощипыток или защищать при помощи софизмов, тем самым обрекают себя на провал. Когда еще за женщиной так своеобразно ухаживали! Но Джордж оседлалодного из любимейших своих коньков и теперь мчался во весь дух, поднимаятучи словесной пыли. Практическая Элизабет остановила его: Где вы живете? На Грик-стрит. У меня большая комната -- и для мольберта есть место, исвета хватает. А вы где живете? В Хэмпстеде. Ужасная дыра, и полно старых дев. Но я готова жить гдеугодно, лишь бы не дома. Против папы я ничего не имею, но мама... Когда яприезжаю домой, она доводит меня до ужасного состояния, я чувствую, чтоумру, если не сбегу сию же минуту. Я рад, что вы терпеть не можете своих родителей, по крайней мере, мать.Очень важно не закрывать глаза на такую неприязнь, ведь в конце концов онавполне естественна. Почти все животные не выносят своих детенышей, когда тестановятся взрослыми. Помню, я часто наблюдал, как молодые малиновкизабивают насмерть своего отца, и думал, что это очень правильно. Но людямнадо бы уничтожать матерей. Мужчины иногда все-таки оставляют друг друга впокое. Ну, тут отчасти виновата эта ужасная жизнь, ограниченная пресловутымдомашним очагом. Бедные женщины просто не могут иначе. Им навязан этот самыйочаг, и никуда от него не денешься. Ошибаетесь. Наверно, женщины сами без него жить не могут. Простопоразительно, до чего люди трусливы, все панически боятся жизни.
