ОТ АВТОРА 1 страница

Этот роман в напечатанном виде несколько отличается от рукописей. Кмоему удивлению, издатели сообщили мне, что некоторые слова, выражения,обороты и даже отдельные отрывки оказались сейчас в Америке под запретом. Яописывал в этой книге только то, что наблюдал в жизни, говорил только то,что безусловно считаю правдой, и у меня не было ни малейшего намерениятешить чье-либо нечистое воображение. Для этого моя тема слишком трагична.Но я вынужден послушаться совета тех, кто знает законы о печатном слове.Поэтому я просил издателей изъять из книги все, что, по их мнению, можетпоказаться предосудительным, и заменить точками каждое пропущенное слово.Пусть лучше книга выйдет изуродованной, но я не стану говорить то, чего недумаю. En attendant mieux --> ¹. Р. О. P. S. Справедливости ради должен прибавить, что в этом американскомиздании сокращения гораздо меньше и малочисленней, чем те, которых от меняпотребовали в Англии.

ПРОЛОГ

Morte d'un eroe¹ Allegretto Военные действия давно уже прекратились, а в газетах все еще появлялисьсписки убитых, раненых и пропавших без вести,-- последние спазмыперерезанных артерий Европы. Разумеется, никто этими списками неинтересовался. Чего ради? Живым надо решительно ограждать себя от мертвецов,тем более -- от мертвецов навязчивых. Но утрата двадцатого века огромна:сама Юность. И слишком многих пришлось забывать. В одном из этих последних списков, под рубрикой "Пали на поле брани",стояло следующее: "Уинтерборн, Эдуард Фредерик Джордж, капитан 2 роты 9 батальонаФодерширского полка". Новость эта была встречена с таким равнодушием, и забыли ДжорджаУинтерборна с такой быстротой, что даже он сам удивился бы, -- а ведь емубыл свойствен безмерный цинизм пехотинца: пехотные циники всегдаприкидываются этакими безмозглыми бодрячками и этим вводят в заблуждениемногих не слишком проницательных людей. Уинтерборн почти надеялся, что егоубьют, и знал, что его безвременную смерть в возрасте двадцати лет снебольшим оставшиеся в живых уж наверно перенесут стоически. Но то, чтопроизошло, все же немного уязвило бы его самолюбие. Говорят, жизнь -- все равно что светящаяся точка, внезапно возникающаяиз ниоткуда. Она прочерчивает в пространстве и времени сверкающуюпричудливую линию -- и затем так же внезапно исчезает. (Любопытно было быпоглядеть на огни, исчезающие из Времени и Пространства во времякакого-нибудь большого сражения: Смерть гасит свечи...) Что ж, это нашаобщая участь; но мы тешим себя надеждой, что наш довольно путаный и неслишком яркий след будет еще хоть несколько лет светить хоть несколькимлюдям. Я думаю, имя Уинтерборна появилось на какой-нибудь мемориальной доскев память павших воинов, скорее всего в церкви при той школе, где он учился;и, конечно, во Франции он получил, как полагается, вполне приличныйнадгробный камень. Но и только. Его гибель никого особенно не огорчила. Улюдей сдержанных и притом небогатых друзей не много; и Уинтерборн не слишкомнадеялся на своих немногочисленных приятелей, а меньше всего на меня. Но язнал -- он сам говорил мне,-- что есть на свете четыре человека, которым какбудто не совсем безразличен он и его судьба. Эти четверо -- его отец и мать,его жена и его любовница. Знай он, как все они приняли весть о его смерти, ядумаю, это его раздосадовало бы, но и позабавило, а пожалуй, у него иполегчало бы на душе. Он избавился бы от ощущения, что он все же за них вответе. Отец Уинтерборна,-- я немного знал его,-- отличался непомернойсентиментальностью. Тихий, беспомощный, с претензией на аристократичность,он был эгоистом из породы самоотверженных (иными словами, вечно ставил себев заслугу, что "отказывается" от чего-нибудь такого, чего в глубине душибоялся или не хотел) и обладал особым даром портить жизнь окружающим. Простоудивительно, сколько непоправимого вреда может причинить добрый, в сущности,человек. Десять отъявленных мерзавцев натворят меньше зла. Он испортил жизньжене, потому что был с нею чересчур мягок; испортил жизнь детям, потому чтобыл с ними чересчур мягок и сентиментален и потому что потерял своесостояние -- непростительный грех со стороны родителя; испортил жизньдрузьям и клиентам, без всякого злого умысла пустив их по миру; и совсемиспортил свою собственную жизнь. Это -- единственное, что он на своем векусумел сделать добросовестно, основательно и до конца. Он устроил из своегосуществования такую путаницу, что ее не сумела бы распутать целая армияпсихологов. Когда я сказал Уинтерборну все, что думал о его отце, он почти во всемсо мною согласился. Но, в общем, он любил отца, должно быть, обезоруженныйего кротким нравом и слишком снисходительный к этой тихой эгоистическойсентиментальности. Быть может, при других обстоятельствах, отец иначевоспринял бы известие о смерти Джорджа и иначе вел бы себя. Но он был дотого напуган войной, до такой степени не способен примениться к жестокой,неотвратимой действительности (он всю свою жизнь упорно от нее уклонялся),что ударился в набожность, доходящую до юродства. Он свел знакомство скакими-то елейными католиками, и зачитывался елейными брошюрками, которымиони его засыпали, и хныкал и изливал душу елейному до отвращения духовнику,которого они ему сосватали. Итак, в разгар войны он был принят в лонокатолической церкви; он без конца читал молитвы, и слушал мессу, и составлялправила поведения для тех, кто стремится к жизни вечной, и даже находил всебе сходство со святым Франциском Сальским, и молился о канонизациисверхъелейной Терезы Лизьеской,-- и, будем надеяться, обрел во всем этомутешение. Известие о гибели Джорджа застало старика Уинтерборна в Лондоне, где он"работал на оборону". Он никогда бы не взялся за дело, которое требовалорешимости и энергии, если бы его не довела до этого жена, пилившая его безпередышки. Ее воодушевлял не столько бескорыстный патриотизм, сколькозлость: возмутительно, что он вообще существует на свете, да еще мешает еелюбовным похождениям! А он всегда с гордым и скорбным достоинством повторял,что его религиозные убеждения запрещают ему с нею развестись. Религиозныеубеждения -- прекрасный предлог, чтоб делать людям гадости. Итак, она нашладля него в Лондоне оборонную работу и поставила его в такое положение, чтоон не мог отказаться. Телеграмма военного министерства -- "с прискорбием извещаем... пал наполе брани... соболезнование их величеств..." -- пришла на адрес загородногодома и попала в руки миссис Уинтерборн. Какой повод для переживаний, едва лине приятное разнообразие: в деревне сразу после перемирия скука былаизрядная! Миссис Уинтерборн сидела у камина, зевая в лицо своему двадцатьвторому любовнику, -- роман тянулся уже около года, -- когда горничнаяподала телеграмму. Телеграмма была адресована мужу, но жена, разумеется, еевскрыла: она подозревала, что какая-нибудь "такая" женщина охотится за еесупругом, который, впрочем, по трусости своей был, к сожалению, вполнедобродетелен. Миссис Уинтерборн обожала в жизни театральные эффекты. Она вполнеубедительно взвизгнула, прижала руки к довольно рыхлой груди и сделала вид,что падает в обморок. Любовник, образцовый молодой англичанин -- спортсмен иславный малый, из тех, что звезд с неба не хватают и дают водить себя за носкаждой юбке, тем паче каждой образцовой англичанке, подхватил ее машинальнои не слишком охотно, но воскликнул с чувством, подобно какому-нибудь героюЭтель Делл: Что случилось, дорогая? Неужели он опять оскорбил вас? Бедняга Уинтерборн-старший был совершенно не способен кого-либооскорбить, но у миссис Уинтерборн и ее любовников так уж повелось:возмущаться мужем, который ее "оскорбляет" и "издевается" над нею, хотя он вхудшем случае позволял себе горячо молиться о том, чтобы супруга, вкупе совсей "несчастной заблудшей Англией", обратилась к истинной вере. Низким томным голосом, в подражание героиням душещипательных романов,миссис Уинтерборн простонала: Он умер, умер! Кто? Уинтерборн? (Хлопотавший вокруг нее Сэм Браун кажется, немного испугался -- ему,конечно, придется предложить руку в сердце -- и предложение того и глядипримут.) Мой сыночек! Эти гнусные, мерзкие гунны убили моего мальчика! Сэм Браун, все еще ничего не понимая, взял телеграмму и прочел ее.Потом вытянулся, отдал честь (хотя на нем не было фуражки) и сказалторжественно: Славная, честная смерть. Смерть, достойная англичанина. (Когда убивают гунна, в этом нет ничего славного и честного: так им,подлецам,-- не при дамах говорится "стервецам",-- и надо.) Слезы, проливаемые миссис Уинтерборн. были не слишком искрении, и ихдовольно быстро удалось осушить. Она трагически бросилась к телефону.Трагическим голосом сказала в трубку: Подстанция? (Всхлип.) Дайте мне Кенсингтон десять тридцать. Да, да,номер мистера Уинтерборна (всхлип). Наш милый сын... капитан Уинтерборн...погиб... его убили эти (всхлип) звери, (Всхли., Пауза.) Благодарю вас,мистер Крамп, я не сомневалась, что вы посочувствуете нашему горю. (Всхлип.Всхлип.) Такой неожиданный удар. Мне надо поговорить с мистеромУинтерборном. У нас здесь сердца разрываются (всхлиписсимо). Благодарю вас.Я буду ждать звонка. И в телефонном разговоре с супругом миссис Уинтерборн также оставаласьверна себе: Это ты, Джордж? Да, это я. Изабелла Я сейчас получила печальноеизвестие. Нет, о Джордже. Приготовься, дорогой. Боюсь, что он очень болен.Что? Нет, Джордж, Джо-ордж! Ты что, оглох? Ну, вот так-то лучше. Так вот,слушай, дорогой, ты должен приготовиться к тяжкому удару. Джордж оченьболен. Да, да, ваш Джордж, наш малютка Что? Ранен? Нет, не ранен, оченьопасно болен. Нет, дорогой, надежды почти никакой. (Всхлип.) Да, дорогой,телеграмма от их величеств. Прочитать тебе? Ты приготовился к удару. Джордж,да? "С глубоким прискорбием... пал на поле брани... со6олезнования ихвеличеств..." (Всхлип. Долгая пауза.) Ты слушаешь, Джордж? Алло, алло!(Всхлип.) Алло, алло! Ал-ло-о! (Сэму Брауну.) Он повесил трубку! Этотчеловек надо мной издевается! Когда я в таком горе! Это невыносимо! А я ещестаралась смягчить удар! (Всхлип. Всхлип.) Но ведь мне всегда приходилосьсражаться ради моих детей, а он только сидел, уткнувшись носом в книгу, илитвердил молитвы! К чести миссис Уинтерборн надо сказать, что она не очень-то верила,будто молитвы помогают в практической жизни. Однако ее неприязнь к религиикоренилась в другом: эта женщина терпеть не могла делать то, чего ей делатьне хотелось, и глубоко ненавидела всякое подобие мысли. Услыхав роковое известие, мистер Уинтерборн упал на колени (не забыв,однако, дать отбой, чтобы не слышать больше эту фурию) и воскликнул:"Упокой, господи, его душу!" После этого мистер Уинтерборн еще долго молилсяза упокой души Джорджа за себя самого, за свою "заблудшую, но возлюбленнуюсупругу", за других своих детей -- "да спасутся и да внидут по милостисвоей, господи, в лоно истинной веры" за Англию (то же), за своих врагов --"ты, господи, веси, я чужд вражде, хоть и грешен, mea culpa, mea culpa, meamaxima culpa, ave Maria..." --> ¹ Некоторое время Уинтерборн простоял на коленях. Но на кафельном полу вприхожей молиться было жестко и неудобно, а потому он пошел в спальню ипреклонил колена на мягкой молитвенной скамеечке. Перед ним на аналое,покрытом весьма благочестивой вышивкой -- даром "сестры во Христе",-- лежалраскрытый требник в весьма благочестивом переплете, с яркой весьмаблагочестивой закладкой. На подставке стояла раскрашенная дева Мария стошнотворным младенцем Иисусом, копия статуи из монастыря Сен-Сюльпис; вруках младенца болталось святое сердце, истекающее кровью и окруженноесиянием. Еще выше водружено было большое распятие -- довольно дешеваяподделка под бронзу, справа -- репродукция "Тайной вечери" Леонардо да Винчи(цветная), слева -- репродукция с картины Холмана Ханта (еретика) "Светочмира" (одноцветная). Все это служило мистеру Уинтерборну неиссякаемымисточником утешения и спокойствия духа. За обедом он ел мало, с горьким удовлетворением думая о том, что скорбьявно отнимает у людей аппетит, а пообедав, отправился к своему духовнику,отцу Слэку. Здесь мистер Уинтерборн дал волю чувствам и приятно провелвечер. Он пролил много слез, и оба усердно молились. Отец Слэк выразилнадежду, что Джордж под влиянием отцовских молитв и добродетелей передсмертью покаялся, а мистер Уинтерборн сказал, что хоть Джордж и не былпринят в лоно святой церкви. В нем жил "луч истинного католика" и однажды ондаже прочел одну проповедь Боссюэ; а отец Слэк сказал, что будет молиться одуше Джорджа, и мистер Уинтерборн оставил ему пять фунтов стерлингов намессы за упокой души Джорджа,-- поступок щедрый (хоть и глупый) так какдоходы мистера Уинтерборна были весьма скромные. После этого мистер Уинтерборн каждое утро и каждый вечер тратил намолитву на десять минут больше прежнего, так как молился о спасении душиДжорджа. Но, к несчастью, однажды он, погруженным в размышления о блаженноммученике отце Парсонсе и еще более блаженном мученике отце Гарнете, героеПорохового заговора, переходя мостовую у самого входа в Хайд-парк, попал подколеса. Пяти фунтов хватило не надолго, и больше некому было молиться оспасении души Джорджа; так что, насколько известно святой римскойапостольской церкви и насколько сие от нее зависит, бедняга Джордж пребываетв аду и, надо полагать, там и останется. Впрочем, последние годы его жизнибыли таковы, что он, вероятно, и не заметил разницы. Вот как принял смерть Джорджа его отец. "Реакция" матери (так этоназывают психологи) была несколько иная. Миссис Уинтерборн на первых порахнашла, что это событие очень возбуждает и подстегивает, особенно в смыслеэротическом. Эта женщина обожала драмы и всю свою жизнь разыгрывала какдраму. Она жаждала быть в центре всеобщего внимания, точно какой-нибудьитальянский офицер, ей необходимо было, чтобы ею восхищались все безразбору. В доме у нее удерживались дольше месячного испытательного срокатолько те слуги, которые готовы были пресмыкаться перед нею и не гнушалисьсамой грубой лестью, превознося каждый ее шаг, каждое слово, каждую прихоть,ее наряды и безделушки, ее друзей и знакомых. Но миссис Уинтерборн быланеобыкновенно капризна и сварлива, так что ее друзья-приятели то и делостановились ей врагами, а заклятые враги неожиданно оказывались ее неслишком искренними друзьями,-- поэтому от корыстных наемников, оставшихсяверными ей только ради прибавки жалованья или подачек, которыми онавознаграждала особенно удачную лесть, требовались такая гибкость и такт,каким позавидовал бы любой дипломат. Миссис Уинтерборн была уже вполне зрелая матрона, однако онапредпочитала воображать себя очаровательной семнадцатилетней девушкой,страстно любимой пылким и неотразимым, точно шейх, но притом конечно же"чистым" (чтобы не сказать "честным") молодым британцем Она так и сыпаламнимореволюционными фразами, "подрывающими основы" семьи и собственности (вэтом стиле разглагольствуют нередко "просвещенные" служители церкви), а всущности, это была самая заурядная мещанка, напичканная предрассудками,ограниченная, жадная, скупая и злобная. Как всякая мещанка, она угодничалаперед теми, кто занимал лучшее положение в обществе, и помыкала стоящиминиже ее. Рамки мелкобуржуазной морали, естественно, делали ее лицемеркой. Вигривые минуты (а она очень любила резвиться, совершенно не понимая,насколько это ей не к лицу) она охотно намекала, что способна "нарушить всезапреты". А в действительности бурные порывы сводились к тому, что она судовольствием выпивала, была лжива, нечистоплотна в денежных делах,бранилась со всеми по пустякам, с азартом билась об заклад и заводилаинтрижки с нагловатыми молодыми людьми, которых только при ее романтическибуйном воображении можно было именовать "чистыми и честными", хотя, безсомнения, они были истинными британцами и, разумеется, славными малыми --более или менее нагловатого типа. Она столько сменила этих чистых и честных молодых шейхов, что дажебедняга Уинтерборн совсем запутался -- и когда принимался за очередноедраматическое послание, начинавшееся неизменно словами: "Сэр! Похитив у меняпривязанность моей жены, вы поступили, как мерзкий пес,-- да не будут этислова истолкованы в нехристианском духе..." -- письмо это, как правило, былообращено к шейху прошлому или позапрошлому, а не к тому, кто пользовался ееблагосклонностью в данное время. Однако увещания, непрестанно появлявшиеся вдни войны на страницах газет и журналов, а главное -- опасность из зрелойматроны превратиться в перезрелую, настроили миссис Уинтерборн на серьезныйлад, и с безошибочным чутьем она мертвой хваткой вцепилась в Сэма Брауна --вцепилась и уже не отпускала несчастного до конца его дней (концабезвременного, который она же и ускорила). Что и говорить, Сэм Браун былбезупречен -- такое встречается только в сказках. Если бы я не видел егосвоими глазами, я бы в него просто не поверил. Это был оживший -- вернее,отчасти оживший -- стереотип. Представление о жизни у него было самоепримитивное, едва ли достаточное для четвероногого, и мыслительнымиспособностями природа наделила его крайне скупо. Это был великовозрастныйбойскаут, приготовишка в блистательной броне тупоумия. Все в жизни онвоспринимал и оценивал по готовой формуле,-- что бы ни случилось, асоответствующая, заранее предусмотренная формула всегда найдется. Итак, хотьи не достигнув особо высоких степеней, он, в общем, преуспевал, благополучноскользил по укатанным дорожкам где-то на втором плане. Если его к этому невынуждали, он никогда сам не заговаривал о том, что был ранен, награжденорденом или о том, что уже 4 августа пошел в армию добровольцем. Словом,скромный, воспитанный и прочая и прочая английский джентльмен. На случай, когда умирает сын замужней любовницы, формула предписываласуровую мужественность и нежное сочувствие, целительное для ран материнскогосердца. Миссис Уинтерборн сперва не выходила из роли -- пылкий, но нежныйСэм Браун всегда настраивал ее на лирический лад. Но, как ни странно, смертьДжорджа пробудила в ней прежде всего чувственность. На многих женщин войнаповлияла именно так. Смерть, раны, кровь, жестокость -- все на безопасномрасстоянии -- подхлестывали их страсти, разжигали их пыл до пределовфантастических. Разумеется, в эти нескончаемые годы, 1914--1918, женщиныпоневоле вообразили, что смертны одни лишь мужчины, а им дарованобессмертие; и они, новоявленные гурии, старались обольстить каждогопопадавшегося под руку шейха,-- вот почему их так привлекала "работа наоборону" с ее широкими возможностями, А кроме того, еще и первобытныйфизиологический инстинкт подсказывал: назначение мужчины -- убивать и бытьубитым, назначение женщины -- рожать новых мужчин, чтобы все продолжалось втом же духе. (Правда, этому нередко мешает наука, ибо она идет вперед, аименно -- создает противозачаточные средства, за что ей великое спасибо.) Итак, не удивляетесь, что волнение миссис Уинтерборн. вызванное смертьюсына, почти немедленно приняло эротическую окраску. Она лежала на кровати впышных белых панталонах с длиннейшими оборками и в целомудренной, нонеобычайно нарядной сорочке. Сэм Браун, сильный, молчаливый, сдержанный инежный, смачивал ей лоб одеколоном, а она большими глотками все чащеприхлебывала коньяк, Разумеется, приличия требовали, чтобы к ее горюотносились с уважением, и это было даже приятно, а все-таки... лучше бы Сэмане приходилось каждый раз подталкивать на первый шаг. Неужели он не видит,что ее нежная натура нуждается в утешении--в капельке Истинной Любви,-- ипритом сейчас же, немедленно? Я его так любила, Сэм,-- тихо молвила миссис Уинтерборн с искусносделанной дрожью в голосе -- Я была совсем девочкой, когда он родился,--детка с деткой, говорили про нас,-- когда мы с ним росли вместе. Я былатакая юная, что еще два года после его рождения ходила с косичками. (Уверения миссис Уинтерборн относительно ее непреходящей юности былитак шиты белыми нитками, что не обманули бы даже читателей "Джона Бланта",--но все шейхи попадались на эту удочку. Бог весть, что они думали,--воображали должно быть, что Уинтерборн "оскорбил" ее, когда ей было десятьлет.) Мы с ним были неразлучны, Сэм, мы были настоящими друзьями, и онникогда ничего от меня не скрывал. (Бедняга Джордж! Он терпеть не мог свою мамашу, за последние пять летсвоей жизни он едва ли виделся с нею раз в год. А уж насчет того, чтобы снею откровенничать, -- куда там, самый простодушный из простодушных дикарейтотчас заподозрил бы, что она привирает, Когда Джордж был еще мальчиком, онаснова и снова так подло предавала его, что он наглухо замкнулся в себе и ужене мог довериться ни жене, ни любовнице, ни другу.) А теперь его больше нет...-- Тут в голосе миссис Уинтерборн зазвучалистоль недвусмысленные призывные нотки, что даже бестолковый шейх заметил этои ощутил смутное беспокойство.-- Теперь его уже нет, а у меня остался толькоты, Сэм, в целом свете только ты один. Ты слышал, как этот низкий человексегодня оскорбил меня по телефону. Поцелуй меня, Сэм, и обещай, что тывсегда будешь мне другом, настоящим другом! Формулой поведения шейха не предусмотрено было в этот день заниматьсялюбовью; скорбящую мать полагается утешить, но "святость" ее материнскогогоря недопустимо осквернять плотской близостью -- хотя и эта близость между"чистым" молодым британцем и "безупречной" женщиной, у которой только ибыло, что муж да двадцать два любовника, тоже странным образом оказалась"священной". Но где уж всем сэмам браунам в мире устоять перед несокрушимойволей таких вот миссис Уинтерборн -- и особенно перед их волей ксовокуплению! И он -- да будет позволено так выразиться --возвысился дотребований момента. И он тоже испытал странное, извращенное наслаждение,нежничая и занимаясь любовью над свежим трупом; а между тем будь он способенпораскинуть мозгами, он понял бы, что миссис Уинтерборн -- не толькосадистка, но некрофилка. В ближайшие месяц-два смерть Джорджа стала для его матери источником идругих, почти ничем не омраченных радостей. Миссис Уинтерборн простила --разумеется, временно -- самых заклятых своих врагов, чтобы можно былонаписать побольше писем о своей тяжелой утрате,-- она сочиняла их сувлечением и искусно украшала пятнами слез. Многие без пяти минутаристократы, обычно избегавшие миссис Уинтерборн, как ядовитейшуюразновидность скорпиона в образе человеческом, явились к ней с визитом --правда, самым кратким -- и выразили свое соболезнование. Ее посетил дажеприходский священник, и был встречен с любезностью чрезвычайной; ибо, хотьмиссис Уинтерборн и уверяла всех, будто пренебрегает мнением общества иисповедует агностицизм (столь крайние взгляды появились у нее, впрочем, лишьпосле того, как перед нею захлопнули двери почти все добропорядочные иблагочестивые обыватели), она сохранила суеверное почтение к служителямофициальной церкви. Другая радость миссис Уинтерборн была -- переругиваться с Элизабет,женой Джорджа, из-за его жалкого "наследства" и оставшихся после него вещей.Уходя в армию, Джордж думал, что как ближайшего родственника должен назватьотца. Позже он понял свою ошибку, и, отправляясь вторично во Францию,указал, что его ближайшая родственница -- жена. Военное министерствозаботливо сохранило оба документа -- либо там вообразили, что существуют дваДжорджа Уинтерборна, либо первая бумажка, не изъятая официально, сохранилаюридическую силу. Так или иначе, часть вещей, оставшихся после гибелиДжорджа, были отосланы по загородному адресу на имя отца -- и мать беззазрения совести их присвоила. Остальные личные вещи и еще причитавшееся емуофицерское жалованье отправлены были жене Джорджа. Миссис Уинтерборн-старшуюэто привело в неописуемую ярость. Экий дурацкий бюрократизм! -- возмущаласьона. Да разве ее сыночек не принадлежит ей, матери? Не она ли носила его подсердцем и тем самым до конца своего земного существования обрела правовладеть безраздельно им самим и всем, что ему принадлежало? Да разве можетженщина, кто бы она ни была, занять в мыслях и в сердце мужчины такое жеместо, как его родная мать?! А стало быть, ясно, что она -- мать -- и естьего ближайшая родственница и наследница и что все его имущество, включаявдовью пенсию, должно достаться ей и только ей: Q. Е. D. --> ¹. Из-за этого наследства миссис Уинтерборн не давала ни минуты покоя своемузлосчастному супругу, пыталась втянуть в драку Сэма Брауна,-- однако егохватило лишь на "прямое и честное" письмо к Элизабет, но та нокаутировалаего в первом же раунде,-- и даже обратилась к столичному юристу. Из Лондонамиссис Уинтерборн-старшая возвратилась вне себя от бешенства. "Этот человек"(иными словами муж) вновь оскорбил ее, робко заметив, что все имуществоДжорджа нужно отдать его вдове, но она, конечно, позволит им сохранитькое-какие мелочи на память о сыне. Юрист же -- подлая скотина! -- безмалейшего сочувствия заявил, что вдова Джорджа имеет полное право притянутьсвекровь к суду за удержание имущества, принадлежащего ей (Элизабет) позакону. Завещание Джорджа было ясным и недвусмысленным -- он все оставлялжене. И, однако, ту долю его вещей, которой завладела его мамаша, она из рукуже не выпустила назло всем силам земным и небесным. И она обрадоваласьслучаю с наслаждением высказать "этой женщине" (иными словами, Элизабет)все, что о ней думала,-- а именно, что бедная Элизабет объединяет в своемлице Екатерину Вторую, Лукрецию Борджиа, мадам де Бренвилье, Молль Флендерс,"вязальщицу" времен Французской революции и отъявленную негодяйку излондонских трущоб. Но после своей смерти Джордж служил для матери источником развлечениявсего месяца два. Как раз тогда, когда в распре с Элизабет миссис Уинтерборндостигла поистине головокружительных высот вульгарнейшей ругани, старикаУинтерборна задавило на улице. Появились новые развлеченья: следствие осмерти, и самые настоящие похороны, и вдовий траур, и новые письма,закапанные слезами. Она даже послала такое письмо Элизабет -- я сам еговидел; она писала, что после двадцати лет замужества (на самом делеУинтерборны были женаты около тридцати лет) настал конец ее семейномусчастью, что теперь отец и сын соединились в блаженстве жизни вечной и что,каковы бы ни были ошибки и прегрешения мистера Уинтерборна, он всегда былджентльменом (последнее слово она подчеркнула жирной чертой и поставиланесколько восклицательных знаков -- очевидно, понимать надо было так, чтосама-то Элизабет отнюдь не леди!). Месяц спустя миссис Уинтерборн вышла замуж за своего шейха -- увы,отныне он перестал быть шейхом! Брак был зарегистрирован в соответствующейлондонской канцелярии, после чего молодые супруги отбыли в Австралию, где импредстояло вести жизнь чистую, честную, и благородную. Да пребудут они вмире -- уж слишком они были чисты и благородны для погрязшей в развратеЕвропы! Что и говорить, родители Джорджа были нелепы до карикатурности. Подчасим овладевал насмешливый цинизм, и он начинал рассказывать приятелям об отцес матерью,-- и хотя ничего при этом не преувеличивал, даже люди с головойупрекали его за чудовищные выдумки. Если верить общепринятым теориям о ролисреды и наследственности (впрочем, скорее всего они лгут), то, право же,загадочно и непостижимо, как тайны замка Удольфо, каким образом Джорджухитрился до такой степени не походить на своих родителей и все родственноеокружение. В нем можно было найти внешнее сходство и с отцом и с матерью, нов остальном он не имел с ними ничего общего, будто явился с другой планеты.Быть может, они казались такими нелепыми потому, что ни тот ни другаясовершенно не умели приноровиться к бурным, всеохватывающим переменам вжизни, причиной или признаком которых была мировая война. У них на глазахразыгрывалась величайшая драма, а они ее даже не заметили. Их волновалотолько одно -- продовольственные пайки. Старик Уинтерборн очень беспокоилсятакже о "судьбах родины" и излагал свои мнения и советы в письмах в "Тайме"(где их не печатали), а потом, переписав их на бумаге с гербом своего клуба,отсылал премьер-министру. Кто-нибудь из секретарей премьера с неизменнойвежливостью подтверждал получение. На миссис же Уинтерборн тревога "осудьбах родины" нападала лишь изредка, приступами. Она полагала, чтоБританская империя должна вести войну как крестовый поход, до полногоистребления "гнусных, мерзких гуннов", чтобы спасти мир для славных, чистыхи честных шейхов и милых, невинных и резвых, как котята, пятидесятилетнихангличанок. Что и говорить, нелепо, дико, неправдоподобно, как мужские модысороковых годов прошлого века. Я встречался с родителями Джорджа всегонесколько раз -- сначала бывая у него, потом в качестве егодушеприказчика,-- и они казались мне такими же неправдоподобными,смехотворными, такими же доисторическими ископаемыми, какими казались Парижу1815 года возвращающиеся из бегов аристократы. Подобно Бурбонам, старшиеУинтерборны ничему не научились за время войны и ничего не забыли. В том-тои трагедия Англии, что война ничему не научила всех ее Уинтерборнов и что еюправили карикатурно нелепые, растерянные и беспомощные людишки, заполнившиесверху донизу все посты гражданской государственной службы, тогда какмолодежь в отчаянии махнула на все рукой. Gott strafe England -->¹ -- вот молитва, которая была услышана: небеса лишили Англиюразума настолько, что она оставила карикатурно нелепых Уинтерборнов укормила правления и при этом делала вид, будто они еще на что-то годны. А мыпродолжаем со всем мириться, и у нас даже не хватает смелости вышвырнуть всеэти нелепые марионетки старой Англии в Лимб, где им самое подходящее место.Реrо, paciencia. Maana, maana... --> ² Порой я думаю, что в том последнем бою мировой войны Джордж простосовершил самоубийство. Я не хочу сказать, что он пустил себе пулю в лоб, новедь командиру роты ничего не стоит подняться во весь рост под пулеметнымогнем противника. Отношения с Элизабет и с Фанни Уэлфорд, в которыхзапутался Джордж, можно было бы и распутать, но на это потребовалась бытолика терпенья, и энергии, и решимости, и здравого смысла. А бедняга Джорджк ноябрю 1918 года был измучен и истерзан сверх всякой меры. Он был немножконе в своем уме, как были не в своем уме почти все, кто провел большеполугода на переднем крае. После боев при Аррасе (то есть с апреля 1917) ондержался только на нервах, и когда в октябре 1918 мы встретились в тыловомдивизионном лагере, я сразу увидел, что он выжат, как лимон, и больше ни начто не годен. Ему надо было пойти к бригадному генералу и получить хотя быкороткий отпуск. Но он слишком боялся струсить. В ту последнюю ночь, когдамы с ним виделись, он сказал мне, что его теперь пугают даже разрывы гранат,а заградительного огня ему, наверно, больше не выдержать. Однако он былупрям, как черт, и непременно хотел вернуться в свой батальон, хоть и знал,что их сейчас же снова двинут в бой. Мы не спали чуть не до утра, и он всеговорил об Элизабет, о Фанни и о себе, и снова о себе, о Фанни и Элизабет, инаконец все это стало казаться таким давящим кошмаром, трагедией, подобнойсудьбе рода Атреева, что я и сам подумал: да, исхода нет. В ту ночьнесколько раз налетали и бомбили вражеские аэропланы, а мы лежали в темнотена парусиновых койках и перешептывались -- вернее, шептал Джордж, а япытался перебить его и не мог. И всякий раз как неподалеку от лагеря падалабомба, я и в темноте чувствовал, что Джордж вздрагивает. Да, нервы у негоникуда не годились. Элизабет и Фанни нелепыми карикатурами не назовешь. К войне ониприспособились на диво быстро и ловко, так же как позднее применились кпослевоенным порядкам. Обеим была присуща жесткая деловитость, оченьхарактерная для женщин в те военные и послевоенные годы; обе умеломаскировали извечный собственнический инстинкт своего пола дымовой завесойфрейдизма и теории Хэвлока Эллиса. Слышали бы вы, как они обо всем этомрассуждали! Обе чувствовали себя весьма свободно на высотах "половоговопроса", в дебрях всяческих торможений, комплексов, символики сновидений,садизма, подавленных желаний, мазохизма, содомии, лесбиянства и прочая ипрочая. Послушаешь и скажешь -- до чего разумные молодые женщины! Вот комучужд всякий сентиментальный вздор. Уж они-то никогда не запутаются вкаких-нибудь чувствительных бреднях. Они основательно изучили проблемы полаи знают, как эти проблемы разрешать. Существует, мол, близость физическая,близость эмоциональная и, наконец, близость интеллектуальная,-- и этимолодые особы управляли всеми тремя видами с такой же легкостью, с какоюстарый опытный лоцман проводит послушное судно в самую оживленную гаваньТемзы. Они знали, что ключ ко всему -- свобода, полная свобода. Пусть умужчины есть любовницы, у женщины -- любовники. Но если существует"настоящая" близость, ничто ее не разрушит. Ревность? Но такая примитивнаястрасть конечно же не может волновать столь просвещенное сердце (бьющееся вдовольно плоской груди). Чисто женские хитрости и козни? Оскорбительна самаямысль об этом. Нет уж! Мужчины должны быть "свободны", и женщины должны быть"свободны". Ну, а Джордж, простая душа, всему этому верил. У него был "роман" сЭлизабет, а потом "роман" с ее лучшей подругой Фанни. Джордж считал, чтонадо бы сказать об этом Элизабет, но Фанни только пожала плечами: зачем? Безсомнения, Элизабет чутьем уже все поняла -- и гораздо лучше доверитьсямудрым инстинктам и не впутывать в дело наш бессильный ум. Итак, они нислова не сказали Элизабет, которая ничего чутьем не поняла и воображала, чтоДжордж и Фанни "сексуально антипатичны" друг другу. Все это было в канунвойны. Но в четырнадцатом году у Элизабет случилась задержка, и она решила,что беременна. Ух, что тут поднялось! Элизабет совершенно потеряла голову.Фрейд и Хэвлок Эллис тотчас полетели ко всем чертям. Тут уж не до разговорово "свободе"! Если у нее будет ребенок, отец перестанет давать ей деньги,знакомые перестанут ей кланяться, ее уже не пригласят обедать у ледиСент-Лоуренс, она... Словом, она вцепилась в Джорджа и мигом положила его наобе лопатки. Она заставила его раскошелиться на специальное разрешение, иони сочетались гражданским браком в присутствии родителей Элизабет, -- те иопомниться не успели, сбитые с толку ее неожиданным замужеством. ОтецЭлизабет попытался было возражать -- ведь у Джорджа ни гроша за душой, амиссис Уинтерборн разразилась великолепным драматическим посланием,закапанным слезами: Джордж -- слабоумный выродок, писала она, он разбил еенежное материнское сердце и нагло растоптал его ради гнусной похоти, радимерзкой женщины, которая охотится за деньгами Уинтерборнов. Посколькуникаких денег у Уинтерборнов не осталось и старик изворачивался иперехватывал в долг, где только мог, обвинение это было, мягко говоря,чистейшей фантазией. Но Элизабет одолела все препоны, и они с Джорджемпоженились. После свадьбы Элизабет вновь вздохнула свободно и стала вести себяболее или менее по-человечески. Тут только она догадалась посоветоваться сврачом; он нашел у нее какую-то незначительную женскую болезнь, посоветовалмесяц-другой "избегать сношений" и расхохотался, услышав, что она считаетсебя беременной. Джордж и Элизабет сняли квартирку в Челси, и через тримесяца Элизабет снова стала весьма просвещенной особой и ярой поборницей"свободы". Успокоенная заверениями доктора, что у нее никогда не будетдетей, если только она не подвергнется особой операции, она завела "роман" снеким молодым человеком из Кембриджа и сказала об этом Джорджу. Джордж былудивлен и обижен, но честно играл свою роль и по первому же намеку Элизабетблагородно уходил на ночь из дому. Впрочем, он не так страдал и не стольмногого был лишен, как казалось Элизабет: эти ночи он неизменно проводил уФанни. Так продолжалось до конца 1915 года. Джордж, хоть он и нравилсяженщинам, обладал особым даром вечно попадать с ними впросак. Скажи онЭлизабет о своем романе с Фанни в ту пору, когда она была по уши влюблена всвоего кембриджского поклонника, она, конечно, примирилась бы с этим, и всесошло бы гладко. На свое несчастье, Джордж снято верил каждому слову и Фаннии Элизабет. Он ни минуты не сомневался, что Элизабет прекрасно знает о егоотношениях с Фанни, а если они об этом не говорят, так только потому, что"подобные вещи вполне естественны" и "мудрствовать лукаво" тут совершеннонезачем. Но однажды, когда кембриджец стал уже немного надоедать Элизабет,ее по