Вскоре они переселились в Челси. Фанни подыскала им отличную квартиру-- две большие комнаты, кухня и вполне современная ванная,-- за меньшуюцену, чем обходились им две комнаты в халупах Сохо. У Элизабет нежданнооткрылся талант к "витью гнездышка", и она без конца суетилась и хлопотала,обставляя их новый дом, хоть Джордж над нею и посмеивался. Но оба они былисчастливы, что перебрались из грязного Сохо в чистую и удобную квартиру. Шел июнь 1914 года. Настала жара, но они решили не выезжать за город,остаться на лето в Лондоне, а на сентябрь и октябрь поехать в Париж.Элизабет почти все свободное время проводила в обществе Реджи Бернсайда, аДжордж с головой ушел в живопись. Он хотел написать достаточно хорошихполотен и осенью устроить в Париже небольшую выставку. Однажды в конце июля он рано закончил работу -- они с Элизабет и Реджисобирались позавтракать вместе где-нибудь возле Пикадилли. День былчудесный, белые пушистые облачка неподвижно висели в голубом небе, ветерлегонько ерошил уже по-летнему потемневшую листву деревьев. Даже на КингзРоуд было славно. Джордж заметил (и не раз потом вспоминал, потому что тобыли, в сущности, последние спокойные минуты его жизни), как ярко белели нафоне платана перчатки полицейского, который регулировал движение. Где-то всаду, в ветвях сирени, наперебой чирикали и ссорились воробьи. Нагретыесолнцем белые плиты тротуара приятно дышали теплом. Дожидаясь автобуса номер девятнадцать, Джордж сделал то, чего почтиникогда не делал: купил газету. Он всегда говорил, что читать газеты --значит убивать жизнь на пустяки: уж если случится что-нибудь важное, об этомтотчас услышишь. Он сам не знал, почему в то утро ему вздумалось купитьгазету. Уже недели три он работал без отдыха, никого не видел, кромеЭлизабет,-- может быть, ему захотелось узнать, что делается на белом свете.А может быть, просто -- поглядеть, не идет ли какой-нибудь новый фильм. С газетой под мышкой Джордж поднялся на империал и заплатил за проезд.Потом мельком взглянул на заголовки -- и прочел: "СЕРЬЕЗНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ НАБАЛКАНАХ, АВСТРО-ВЕНГЕРСКИЙ УЛЬТИМАТУМ СЕРБИИ, СЕРБИЯ ОБРАТИЛАСЬ ЗА ПОМОЩЬЮК РОССИИ, ПОЗИЦИЯ ГЕРМАНИИ И ФРАНЦИИ". Джордж в недоумении посмотрел насоседей по автобусу. Кроме него, тут были четверо мужчин и две женщины; всемужчины озабоченно читали тот же ранний экстренный выпуск вечерней газеты.Джордж жадно, от слова до слова, прочел телеграммы и тотчас понял, чтоположение действительно серьезное. Австрийская империя на грани войны сСербией (на эту страну всегда смотрели свысока, пока она не стала "одним изнаших отважных маленьких союзников"); Россия угрожает выступить на защитуСербии; обязательства по Тройственному союзу заставят Германию и Италиюподдержать Австрию; Франция, связанная союзом с Россией, должна будетподдержать ее -- и Англия как участница "Согласия" не сможет оставаться встороне. Пожалуй, разразится общеевропейская война, крупнейшее столкновениесил со времен Наполеона. Джордж всегда считал, что между "цивилизованными"нациями война невозможна,-- и вот она близка, она уже у порога. Он не могэтому поверить. Нет, Германия не желает войны, для Франции это было бычистейшим безумием, и Англия, конечно, тоже не хочет воевать. Итак, великиедержавы вмешаются и не позволят. Чем там занимается сэр Эдуард Грей? А,предлагает созвать конференцию... Пассажир, сидевший напротив, наклонился кДжорджу и ткнул пальцем в газету. Что вы на это скажете, сэр? Похоже, что дело очень серьезное. Война на носу, а? Ну, надеюсь, до этого не дойдет. Газеты вечно преувеличивают. Это былабы чудовищная катастрофа. Ничего, нам не грех немножко встряхнуться. Все мир да мир, так изаплесневеть недолго. Маленькое кровопускание -- штука полезная. По-моему, до этого не дойдет. По-моему... Рано или поздно дойдет. Уж эти немцы, сами знаете... А только переднашим флотом им не устоять. Все-таки будем надеяться, что воевать не придется. Это как сказать. Я бы немцам показал, почем фунт лиха, да и вы, думаю,не прочь. О, я человек нейтральный! -- засмеялся Джордж.-- На меня нерассчитывайте. Хм! -- буркнул его собеседник, поднялся и, выходя из автобуса,подозрительно оглядел этого непатриотически настроенного субъекта с такойнеанглийской внешностью. Ну, ясно, иностранец, треклятый иностранец. Хм! Чтоон делает у нас в Англии, хотел бы я знать? Хм! Джордж уже вновь погрузился в газету, не догадываясь, какую бурю чувствподнял он в груди сего весьма немолодого, но рьяного патриота. Послушайте! -- воскликнул Джордж, едва успев поздороваться с Элизабет иРеджи.-- Видели вы сегодня газету? Газету? -- переспросила Элизабет.-- А что там? Что-нибудь про тебя? Да нет же, на Балканах того и гляди начнется война, и похоже, что оназатянет всех. Реджи пренебрежительно фыркнул: А, пустяки! Чудак вы, Джордж, кто же верит газетным сенсациям! Да мытолько вчера говорили об этом в профессорской и сошлись на том, что конфликтбудет локализован и что Грей, вероятно, через день-два выступит ссоответствующим заявлением. Все обойдется. Элизабет выхватила у Джорджа газету и пыталась разобраться внепривычной путанице громких фраз. Так это, по-вашему, ложная тревога? -- спросил Джордж, вешая шляпу иусаживаясь за столик. Ну, разумеется! -- презрительно отозвался Реджи. А ты как думаешь, Элизабет? Сама не знаю,-- Элизабет с недоумением подняла глаза от газеты.--Каким-то странным языком это написано, ничего не могу понять. Неужели вгазетах всегда так пишут? Почти всегда,-- сказал Джордж.-- Но я рад, что это, по-вашему, простораздуто, Реджи. Скажу по совести, заголовки меня напугали. Вот чтополучается, когда уходишь в свою скорлупу и не знаешь, что творится вокруг. Все же он не вполне успокоился и на обратном пути распорядился, чтобыему доставляли на дом ежедневную газету, пока он не отменит заказ. Оннадеялся, что уже назавтра новости будут получше, но ошибся. Ничего хорошегоне принес и следующий день. А потом пришло известие, что в Россиимобилизация и что главные силы британского флота вышли из Спитхедскойгавани, будто бы на маневры, но с запечатанным приказом. Джордж вспомнилофицера береговой охраны, который однажды, выпив лишнего, проговорился, чтоу него в запечатанном пакете хранится приказ на случай войны. Быть может,через несколько дней этому офицеру придется распечатать пакет, быть может,он его уже распечатал. Джордж пытался работать -- и не мог; отложил кисть икраски, взялся за книгу -- и поймал себя на мысли: Австрия, Россия,Германия, Франция, а там, пожалуй, и Англия,-- да нет же, нет, не можетбыть! Он не находил себе места и наконец пошел к Элизабет. Легкими мазкамиона набрасывала пестрый букет летних цветов в большой синей вазе. В комнатестояла тишина. Одно из окон было открыто, за ним виднелся сад, сдавленный совсех сторон высокими домами. В просвет между полосатыми черно-оранжевымизанавесями влетела оса и с жужжаньем устремилась к гроздьям винограда набольшом испанском блюде. Что скажешь, Джордж? Комната была такая безмятежно спокойная и Элизабет такая женевозмутимая, как всегда... Джордж вдруг и сам удивился своему волнению. Неспокойно мне, как бы не было войны. Ну, знаешь ли! Охота тебе поднимать панику. Ведь Реджи сказал, что этовсе пустяки, а у них в Кембридже всегда знают самые последние новости. Да, конечно, дорогая, но сейчас речь не о Кембридже, а о Европе. Ужесли царь и кайзер пожелают развязать войну, они не станут спрашиваться укембриджских профессоров. Элизабет досадливо поморщилась, не отрываясь от мольберта. Что ж,-- сказала она, прикусив кисть.-- Я тут ничем помочь не могу.Впрочем, нас это не коснется. Нас это не коснется! Джордж чуть помедлил в нерешимости. Пожалуй, пойду узнаю, что нового. Ну, иди. Я сегодня ужинаю с Реджи. Ладно. В первые дни августа Джордж много бродил по Лондону, ездил в автобусах,без конца покупал газеты. Город казался мирным и безмятежным, как обычно, и,однако, во всем сквозило скрытое беспокойство. Быть может, это было лишьотражение внутренней тревоги Джорджа; быть может, всему виною былоневиданное множество экстренных выпусков и непрестанные крикимальчишек-газетчиков; мальчишки останавливались в самых неожиданных местах,окруженные нетерпеливыми покупателями, и едва поспевали раздаватьсвежеотпечатанные листы. Те дни как-то слились в памяти Джорджа, и он не могпотом вспомнить последовательность событий. Две-три разрозненные сценкиотчетливо стояли перед глазами, остальное расплывалось, исчезало,заслоненное видениями более страшными. Ему запомнился обед в клубе Беркли, в отдельном кабинете: их с Элизабети кое-кого из их друзей пригласил один богатый американец. Разговор то идело возвращался к войне -- будет ли она и какую позицию в этом случаезаймут Англия и Америка. Джордж все еще цеплялся за спасительную иллюзию,будто между высокоразвитыми промышленными странами война невозможна. Онизложил свою точку зрения американцу, тот согласился и сказал, чтоУолл-стрит и Трэдниддл-стрит соединенными усилиями могут остановить дажезвезды небесные. Если война все-таки разразится,-- сказал Джордж,-- это будет какстихийное бедствие: чума, землетрясение. Но, по-моему, все правительства всвоих же интересах объединятся и предотвратят ее или хотя бы ограничат,чтобы дело не пошло дальше Австрии и Сербии. А вам не кажется, что немцы рвутся в драку? -- спросил кто-то изангличан. Не знаю, просто не знаю. Да и что мы все знаем? Наши правительства несообщают нам, что они делают и какие строят планы. Мы как слепые. Мы можемтолько гадать, но ничего не знаем наверняка. Похоже, что рано или поздно войны не миновать. Мир слишком тесен, чтобывместить и Германию, которая требует больше места под солнцем, и Британскуюимперию, которая не желает сокращаться. С одной стороны неодолимая сила, с другой -- неподвижная коснаямасса... Но сейчас речь не об Англии и Германии, а об Австрии и Сербии. Ну, убийство эрцгерцога просто предлог -- это, наверно, было заранееподстроено. Кем же, Австрией или Сербией? По-моему, это совсем не похоже натеатральное представление, где на одной стороне злодеи, а на другой --прекраснодушные герои. Если, как вы говорите, убийство эрцгерцога былоподстроено, то это гнусность и подлость. Значит, одно из двух: либоправители всех стран -- подлые заговорщики, готовые ради достижения своихцелей на любое преступление и вероломство, и тогда, если они хотят войны,нам ее не избежать; либо они обыкновенные более или менее порядочные люди,как и мы с вами,-- и тогда они сделают все, чтобы ее предотвратить. А мыничего не можем сделать. Мы бессильны. У них и власть и полнаяосведомленность. У нас нет ни того, ни другого... Безупречные лакеи-австрийцы в белых перчатках неслышно подавали иуносили блюдо за блюдом. Джордж приметил одного -- молодого, с короткоостриженными рыжими волосами и умным, подвижным лицом. Должно быть, бедныйстудент из Вены или из Праги, который пошел в лакеи, чтобы заработать нахлеб, пока он изучает английский язык. Они были примерно одного возраста ироста. Джордж вдруг подумал: я и этот лакей -- потенциальные враги. Что занелепость, что за бред! Пообедали, закурили. Джордж придвинул стул к раскрытому окну и смотрелвниз, на залитую светом оживленную Пикадилли. Сверху грохот улицы казалсяровным, приглушенным гулом. Вывешенные возле отеля Ритц огромные плакаты споследними газетными сообщениями были особенно крикливы и воинственны. Асотрапезники Джорджа заговорили о другом: ведь они уже твердо решили, чтовсеобщей войны не будет и быть не может. Джордж, свято веривший вполитическую проницательность мистера Бобба, просмотрел его последнюю статьюи успокоился: вот и Бобб говорит, что войны не будет. Это все простогазетная шумиха, спекуляция и шантаж, как на бирже... Тут вошли три иличетыре новых гостя, сразу, но не вместе, а явно каждый сам по себе. И Джорджуслышал, как один из них, моложавый, в безукоризненном фраке, здороваясь схозяином, возбужденно сказал: Я только что обедал с Томми Паркинсоном из министерства иностранныхдел. Ему пришлось рано уйти, он спешил назад, на Даунинг-стрит. По-видимому,кабинет заседает непрерывно. Томми очень мрачно настроен и не ждет ничегохорошего. А что он говорит? -- нетерпеливо спросили сразу несколько голосов. Ну, он ведь не вправе распространяться. Ничего определенного не сказал,просто был очень угрюм и рассеян. А вы не спросили, в Германии идет мобилизация? Я-то спросил, но он не ответил. Может быть, на него просто хандра напала. Среди гостей был высокий смуглый человек лет сорока, державшийся оченьпрямо. Он не принимал участия в общем разговоре и молча сидел на диванчикерядом со своей женой -- она была моложе его, но такая же молчаливая. Джорджслышал, как он, знакомясь с кем-то, назвал себя: полковник Томас. Немногопогодя Джордж подошел к нему: Моя фамилия Уинтерборн. А вы -- полковник Томас, если не ошибаюсь? Да. Что вы думаете о создавшемся положении, о котором мы тут так умнотолковали? Ничего не думаю. Солдату, знаете, не полагается рассуждать о политике. Ну хорошо, а как вы думаете, у немцев уже мобилизация? Не знаю. Думаю, что да. Но это еще не обязательно означает войну. Можетбыть, они мобилизуются для маневров. Вот мы мобилизуемся для маневров наСолсбери плейн. Мобилизуемся?! Британская армия мобилизуется?! Только для маневров. И вы тоже мобилизованы? Да, завтра утром еду. Боже праведный! О, это только маневры. Они всегда бывают летом. Запомнился еще один день -- должно быть, это было последнее воскресеньеперед четвертым августа,-- когда Джордж пошел на Трафальгарскую площадь, насоциалистический митинг в защиту мира. Вокруг памятника Нельсону народтеснился так густо, что Джордж не сумел пробраться поближе и почти не слышалораторов, стоявших на цоколе памятника, над головами толпы. Седовласыйчеловек с резкими чертами лица и аристократическим произношением что-тоговорил о предрассудках черни. Видимо, он доказывал, что грозящаячеловечеству война -- дело рук Российской империи. Опять и опять доносилисьслова "кнут", "казаки" и фраза "орлы войны расправляют крылья". По соседствушел другой митинг -- за войну, и часть этой воинственно настроенной толпыдвинулась на сторонников мира. Началась свалка, но тут вмешалась коннаяполиция. Толпа отхлынула с Трафальгарской площади. Людским потоком Джорджаувлекло к Адмиралтейству и дальше к Мэлл. Он решил, что можно вернуться иэтой дорогой и у вокзала Виктории сесть в автобус. Но у Букингемского дворцапуть преградила огромная толпа, в которую с трех сторон непрерывно вливалисьновые массы людей. Дворцовые ворота были закрыты, и перед ними выстроилсяполицейский кордон. Гвардейцы-часовые в красных мундирах и меховых киверахстояли "вольно" перед своими будками. Короля Георга! Короля Георга! -- хором выкликала толпа. Короля Георга! Спустя несколько минут распахнулось окно, выходящее на средний балкон,и появился король. По площади прокатилось оглушительное "ура!", и Георг Vприветственно поднял руку. Тысячи глоток завопили: Хо-тим вой-ны! Хо-тим Вой-ны! Хо-тим ВОЙ-НЫ! И снова "ypa!". Король ничем не выразил ни одобрения, ни порицания. Речь! -- вопила площадь. -- Речь! ХО-ТИМ ВОЙ-НЫ! Король снова сделалприветственный жест и скрылся. Толпа ответила ревом, крики "ypa!" смешалисьс ропотом разочарования. Нашлись весельчаки -- без них не обходится ни односборище -- и принялись кричать: Мы -- трусы? НЕ-ЕТ! А немцы? ДА-А-А! Может, мы немцев очень любим? НЕ-Е-ЕТ! Можно было не сомневаться в том, каковы чувства и настроения этойчастицы Англии... Но и тогда Джордж еще цеплялся за надежду, что мир будет сохранен,покупал только более миролюбивые радикальные газеты и верил, что сэр ЭдуардГрей "что-нибудь предпримет". Только англичанин способен так трогательноверить во всемогущество своих правителей! В конце концов сэр Эдуард был невсемогущий бог, а всего лишь мучимый тревогой министр иностранных пел,оказавшийся в весьма затруднительном положении и не имевший единодушнойподдержки кабинета. Что же, спрашивается, мог он предпринять? Быть может,надо было в июле заявить напрямик, что, если Франция или Бельгияподвергнутся нападению, Англия не останется в стороне? Так говорят теперьмногие, но тогда это прозвучало бы как вызов... Кто мы такие, чтобы судить ивыносить приговор? И могут ли народы безоговорочно изображать себя жертвамисвоих правителей? Ведь хорошо известно, что во всех столицах толпа во всегорло требовала войны. И хорошо известно, что самые многолюдные манифестациив защиту мира состоялись в Германии... Когда пришла весть о том, что во Франции объявлена мобилизация и чтонемцы перешли бельгийскую границу, Джордж тотчас оставил всякую надежду. Онзнал, что одна из основ британской политики -- ни в коем случае недопускать, чтобы Антверпен оказался во власти какой-либо великой державы.Этот принцип был установлен еще при королеве Елизавете, а может быть, и тогораньше. Кто это сказал: "Антверпен -- пистолет, нацеленный в висок Англии"?Вся Европа схватилась за оружие, и Англия тоже будет воевать. Невозможноесовершилось. Предстоит три месяца резни и всевозможных ужасов. Да, тримесяца. Это не может длиться больше. Пожалуй, даже меньше. Конечно, меньше.Разразится грандиозный финансовый крах, и правительства будут вынужденыпрекратить драку. Учетная ставка Английского банка уже подскочила до десятипроцентов. На углу у Хайд-парка Джордж вскочил в автобус и сел у самомдвери. Какие новости? -- спросил кондуктор. Дело серьезное: во Франции мобилизация. А мы как же? Пока никак. Но, видно, это неизбежно. Так мы ж не объявляли войны, верно? Пока не объявляли. Ну, тогда еще не все пропало. Лучше бы нам заниматься своими делами ине совать нос, куда не надо. Заниматься своими делами! Как быстро это бескорыстное чувство вылилосьв национальный лозунг: дело остается делом! И начался нескончаемый, невыносимый кошмар. Настало царство Лицемерия,Лжи и Безумия. Я уже показал (и не без злости, что вполне извинительно), какпрежний режим Ханжества и Лицемерия губил и калечил сексуальную жизнь людей,а тем самым и всю жизнь и характер их самих и их детей. Дети же ударились вдругую крайность, поначалу вполне естественную и понятную. Просто необходимобыло найти какой-то разумный выход, надо было смотреть правде в глаза. Икаждый сколько-нибудь мужественный человек говорил об этом открыто, уже непозволяя себя запугивать сторонникам старого режима, которые затыкают вамрот и твердят одно: "Живи, как жили деды и прадеды, и делай вид, будто всеобстоит прекрасно",-- и не смущаясь тем, что многочисленные выродки и идиотыдо тех пор болтали и захлебывались слюной и лопотали несусветную чушь о"вопросах пола", пока самые эти слова не набили оскомину. Но пол и в самомделе играет важную роль в жизни человека. Нередко он даже становитсярешающей силой или одной из решающих. Нельзя писать о людях, не затрагиваяэту сторону их существования; так, ради всего святого, давайте говорить обэтом честно и прямо, в полном согласии с действительностью, как мы еепонимаем,-- или уж не будем притворяться, что мы пишем правду о жизни илюдях. Хватит лицемерить! И тут я имею в виду не только ханжество илицемерие флердоранжа и свадебных колоколов, но и ханжество и лицемериесвободной любви... Если вы собираетесь доказывать, что Лицемерие необходимо (стараяотговорка всех политиков), то баста, я в эту игру не играю. Но оно вовсе ненеобходимо. Без него не обойтись лишь там, где не обойтись без обмана, когдаприходится понуждать людей действовать наперекор их коренным инстинктам иподлинным интересам. Если вы хотите правильно судить о человеке, движенииили государстве, спросите: не лицемерят ли они? Будь каждый участник войны1914--1918 годов искренне убежден в своей правоте, ее не пришлось быподкреплять нагромождением архинелепого ханжества и лицемерия. Единственночестными людьми, если таковые существовали, были те, кто говорил: "Все это-- гнусное зверство, но мы уважаем зверство и восхищаемся им и признаем, чтомы звери; мы даже гордимся тем, что мы -- звери". Тут, по крайней мере, всеясно. "Война -- это ад". Да, генерал Шерман, совершенно верно,-- кровавый,жестокий ад. Спасибо за откровенность. Вы, по крайней мере, были честнымубийцей. Именно лицемерие, царившее
до войны, помогло с такой легкостьюлицемерить
во время войны. Когда мы достигли совершеннолетия, викторианцывеликодушно вручили нам славный маленький чек на пятьдесят гиней --пятьдесят один месяц ада со всеми его последствиями. Милые они были люди, неправда ли? Добродетельные и дальновидные. Но разве это их вина? Ведь не ониразвязали мировую войну? Ведь это все Пруссия и прусский милитаризм? О да,еще бы, вы совершенно правы! А кто вывел Пруссию в великие державы, ссужаяденьгами Фридриха Второго, и тем самым подорвал Французскую империю? Англия.Кто поддерживал Пруссию против Австрии, Бисмарка -- против Наполеона III?Англия. А чье лицемерие правило Англией в девятнадцатом веке? Впрочем, необращайте внимания, если я и свожу кое-какие семейные счеты,-- считайте, чтоя имею в виду викторианцев всех стран. Мозг одного человека не в силах вместить, память -- удержать и перо --описать беспредельное Лицемерие, Ложь и Безумие, вырвавшиеся на простор вовсем мире в те четыре года. Тут бледнеет самая буйная фантазия. Это былоневероятно -- должно быть, потому-то люди и верили. То была непревзойденнаяи трагическая вершина Викторианского Лицемерия, ибо, как ни говори,викторианцы в четырнадцатом году еще цвели пышным цветом и всем заправляли.И что же, сказали они нам честно; "Мы совершили безмерную, трагическуюошибку, мы вовлекли вас, всех и каждого, в страшную войну; ее уже неостановить; помогите же нам, а мы обещаем при первой возможности заключитьмир, прочный и надежный"? Нет, ничего подобного. Они заявили, что им жальнас терять, но идти драться -- наш долг. Они заявили, что король и отечествонуждаются в нас. Они заявили, что заключат нас в объятия, когда мы вернемся(merci! Таковы плоды "Сердечного Согласия"?). Один из самых цивилизованныхнародов мира они назвали варварами, гуннами. Они изобрели "фабрики трупов".Они уверяли, что народ, который многие века славился своей добротой,-- этонарод палачей, которые только тем и занимаются, что убивают младенцев,насилуют женщин, распинают пленных. Они говорили, что "гунны" -- это жалкие,подлые трусы, но не объяснили, почему же при нашем огромном численномпревосходстве потребовался пятьдесят один месяц, чтобы разбить наконецгерманскую армию. Они говорили, что сражаются за Свободу во всем мире -- и,однако, всюду стало куда меньше свободы. Они говорили, что не вложат Меч вножны до тех пор, пока... и прочее, и прочее, и вся эта преступная,высокопарная болтовня именовалась верхом патриотизма... Они говорили... но кчему повторять все это? К чему продолжать? Это горько, очень горько. А потомони смеют удивляться, почему молодежь цинична, и разочарована, и озлоблена,и не признает никаких порядков и правил! И у них все еще есть приверженцы,которые все еще смеют что-то нам проповедовать! Живей! Поклонимся богинямЛицемерию и Бесстыдству... Не знаю, понимал ли все это Джордж, мы с ним об этом никогда неговорили. В те дни очень много было такого, о чем из осторожности неговорилось: мало ли кто мог услышать и "доложить". Я и сам еще до вступленияв армию дважды был арестован за то, что носил плащ, походил на иностранца,да еще смеялся на улице; в одном батальоне на мне долго тяготело серьезноеподозрение, потому что у меня был томик стихов Гейне и я не скрыл, чтопобывал когда-то за границей; в другом батальоне, бог весть почему,заподозрили, что я не я, а какое-то подставное лицо. Но это пустяки,несравненно более тяжкие преследования вытерпел Д. Г. Лоуренс, едва ли невеличайший английский романист наших дней, человек, которым, несмотря на всеего слабости, Англии следовало бы гордиться. Зато я знаю, что Джордж безмерно страдал с первого дня войны и до еепоследних дней, до самой своей смерти. Должно быть, он понимал весь ужасханжества и разложения, так как говорил не раз, что теперь йэху всего миравырвались на свободу и захватили власть -- и он был прав, черт возьми! Нестану описывать безнадежное разложение, поразившее Англию в последние двавоенных года: во-первых, сам я почти все это время провел вне ее, аво-вторых, Лоуренс сделал это с исчерпывающей полнотой в своей книге"Кенгуру", в главе под названием "Кошмар". В ту пору страданье стало общей участью всех порядочных людей, но дляДжорджа все оказалось еще сложней и мучительней, потому что тягостнозапутались его личные дела -- и это было тоже как-то связано с войной. Незабудьте, он ведь не верил в "высокие идеалы", во имя которых якобы веласьэта воина. В его глазах она была чудовищным бедствием или еще болеечудовищным преступлением. Все эти разглагольствования об идеалах неубеждали. Не хватало lan -->
1, убежденности, тогопламенного идеализма, что вопреки всякому вероятию привел оборванные,необученные войска Первой французской республики к победе над соединеннымисилами королей Европы. Неотступно точило подозрение, что за всем этимкроется мошенничество и обман. Поэтому Джордж воевал без всякой веры иувлечения. С другой стороны, он понимал, что стать в позу исключительнойличности, искать легкой славы мученика, отказывающегося подчиниться приказу,было бы отвратительным эгоизмом. Если он пойдет в армию, в громадном пожареприбавится еще один уголек; если не пойдет, его заменят другим угольком,быть может, более слабым, которому физически будет труднее. Совесть мучилаДжорджа, пока он не вступил в армию,-- и не меньше мучила потом. Только одноутешало его: уж конечно на фронте тяжелее и опаснее, чем в тылу. Признаться, я так до конца и не понял Джорджа. Он терпеть не могговорить о своих затруднениях, но непрестанно мучился этими мыслями, и вголове у него все перепуталось. Его собственные тревоги каким-то образомсплелись с тревогой о судьбах вселенной -- и, пытаясь определить свой взглядна вещи, он вдруг заносился бог весть куда, толковал о греческихгородах-государствах или о макиавеллизме. Его откровеннаянепоследовательность выдавала глубокий внутренний разлад. С самого началавойны он поддался неотвязным тревожным раздумьям, и чем дальше, тем сильнееовладевала им эта опасная привычка. Война и его, Джорджа Уинтерборна, к нейотношение, взаимоотношения с Элизабет и Фанни, повседневные мелочи военномслужбы -- все тревожило его. Такая неотвязная тревога не бывает вызвана темили иным событием, нет, это -- душевное состояние, при котором любое событиепревращается в повод для тревоги. Это форма неврастении, которая можетпоразить даже вполне здоровый дух после какого-то потрясения илинепосильного напряжения. И вот месяц за месяцем Джордж бесплодно терзался,даже не пытаясь одолеть эту грызущую тревогу. Когда Элизабет в конце четырнадцатого года решила, что пора им с Реджиосуществить принципы Свободы, и, как полагается, сообщила об этом Джорджу,он тотчас согласился. Быть может, ему было так тошно, что эта новостьоставила его равнодушным; или, может быть, он попросту честно исполнялуговор. Меня удивляет другое: почему он не воспользовался случаем и несказал ей про Фанни. Но, видно, он ни минуты не сомневался, что Элизабет итак все знает. Поэтому он испытал новое потрясение, убедившись, что ничегоона не знала, и еще больше потрясен был тем, как повела она себя, узнавправду. Когда дело касалось женщин, Джордж страдал каким-то помрачением ума.Он слишком их идеализировал. Однажды я довольно резко сказал ему, что Фанни,скорее всего, распутница, прикрывающаяся разговорами о "свободе", а Элизабет-- узколобая обывательница, рассуждающая о "свободе", как рассуждала бы онао политико-эстетических взглядах Рескина и Морриса, доведись ей родитьсяпоколением раньше,-- и он очень рассердился. Он обругал меня дураком. Онзаявил, что война сделала меня женоненавистником -- и это, вероятно, правда.Я, видите ли, не понимаю ни Элизабет, ни Фанни, да и как мне понять двухженщин, которых я в жизни своей не видал, и откуда у меня такое нахальство,что я берусь объяснять их ему, ему, который так хорошо знает их обеих? Нет,мои суждения уж чересчур прямолинейны, упрощены и tranchant -->
1, и я не понимаю (должно быть, и не могу понять) более тонких исложных движений души человеческой. Он наговорил мне еще многое в том жедухе, всего и не припомнить. Мы едва не поссорились, хотя были очень одинокии каждый знал, что другого товарища у него нет. Это было в семнадцатом году,в офицерском учебном лагере, и нервы Джорджа были уже совершенно издерганы.После этой вспышки я уже не пытался выкладывать ему начистоту все, чтодумаю, и только всякий раз давал ему выговориться. Больше ничего и неоставалось. Его существование превратилось в двойную пытку: пыткой былавойна, пыткой стала и личная жизнь. Казалось, они безнадежно переплелись иперепутались между собой. Личная жизнь стала невыносимой из-за войны, авойна -- из-за разлада в личной жизни. Должно быть, чудовищно былонапряжение, в котором он жил,-- пожалуй, он и сам был в этом виноват. Но онбыл горд и потому молчал. Как-то, когда пришла моя очередь командоватькурсантами, я повел роту на строевые учения. Джордж шел правофланговым впервой шеренге первого взвода, и я взглянул на него, проверяя, туда ли онидет, куда надо. Меня испугало его лицо -- такое жесткое, застывшее в такомотчаянии, такое вызывающе страдальческое. В столовой, где мы сидели по шестьчеловек за столом, он почти никогда не вступал в разговор,-- разве что,вежливости ради, выдавит из себя какую-нибудь ничего не значащую фразу илисъязвит, но так туманно, что его мишень и не заметит насмешки. Пожалуй, ончересчур откровенно презирал грубые, непристойные разговоры о девках игулянках, и ему явно претили казарменные остроты. И, однако, к нему непитали особой неприязни. Его попросту считали чудаком и оставляли в покое. Быть может, больше всего угнетала Джорджа свара между Элизабет и Фанни.Вокруг него рушился целый мир -- казалось бы, не диво, что рухнул иГенеральный План Идеальных Отношений Между Полами. Джордж не склонен былбрюзжать и ныть, как сделал бы идеалист, который мечтал исправить грешныйрод людской и потерпел неудачу. Но среди всеобщего развала и распада всехчеловеческих отношений он особенно дорожил этими двумя женщинами,-- слишкомдорожил, вот в чем беда. Они стали для него каким-то таинственным символом.Они возмущались войной, осуждали ее, но при этом оставались непостижимодалеки от нее. Для Джорджа они были воплощением всех надежд, всей веры влюдей, какую он еще сохранил; казалось, они -- это все, что еще уцелело отцивилизации. Все остальное -- кровь и зверство, гонения и обман. Они одниеще связывают его с прежней жизнью. То были две крохотные мирные гавани, гдепродолжалось нормальное человеческое существование -- и лишь они однипомогали ему хоть немного верить в будущее. Их не отравил дух мстительногоразрушения, которым так безобразно одержимы были все здравомыслящие люди.Разумеется, на них всячески нападали,-- это было неизбежно. Но ониоставались в стороне от всеобщего безумия и сохранили душу живую. Кнесчастью, они не умели понять, в каком нечеловеческом напряжении жилДжордж, и не замечали пропасти, которая все ширилась между мужчинами иженщинами их поколения. Да и где им было понять? Друзья больного раком самираком не больны. Они полны сочувствия, но сами они -- не в числе обреченных.Еще до того как Элизабет и Фанни разругались между собой, Джордж незаметностал отдаляться от них, совсем того не желая, напротив -- всеми силамистараясь сохранить эту близость и понимание. Над ним и его сверстникамитяготел рок; это великолепно, хоть и жестоко выразил некий чин избританского штаба, обратившийся к своим подчиненным во Франции с такимисловами: "Вы -- военное поколение. Вы рождены для того, чтобы сражаться в этойвойне, ее нужно выиграть -- и вы ее выиграете, это мы твердо решили. Что докаждого из вас в отдельности -- не имеет ни малейшего значения, будете выубиты или нет. Вероятнее всего, вас убьют,-- во всяком случае, большинство.Советую заранее с этим примириться". К такому крайнему выражению киплинговских принципов и психологиизада-империи-предназначенного-получать-пинки Джордж не был подготовлен. Вдуше его поднимался протест, горькое негодование, но рок тяготел и над ним,как над всеми его сверстниками. Раз уж "мы" твердо решили, что они будутубиты, возражать мог бы лишь отъявленный нечестивец. После скандала между Элизабет и Фанни шире стала и пропасть, отделявшаяот них Джорджа, а когда он ушел в армию, пропасть эта стала неодолимой.Разумеется, он все еще отчаянно цеплялся за них обеих. Он писал имдлиннейшие письма, пытаясь объяснить, что творится у него в душе, и онисочувственно ему отвечали. Никого, кроме них двух, он не хотел видеть,приезжая в отпуск,-- и они встречали его, исполненные сочувствия. Но все это было напрасно. Они тянулись друг к другу, но их разделялабездна. Обе женщины еще не потеряли человеческий облик; а он был уже простобезликой единицей, машиной для убийства, куском пушечного мяса. И он этознал. А они не знали. Но они чувствовали перемену в нем и воображали, что он опустился, неоправдал надежд. После той памятной ссоры Элизабет и Фанни изредкавстречались и с улыбочкой подпускали друг другу шпильки. Но в одном они быливполне согласны: Джордж ужасно опустился с тех пор, как пошел в армию!Огрубел, отупел, и одному богу известно, как глубоко может он еще погрязнутьв трясине солдатчины! -- Тут ничего нельзя поделать,-- сказала Элизабет.-- Он человекконченый. Никогда ему не оправиться. Нам остается с этим примириться. Все,что было в нем необыкновенно и прекрасно, умерло. Душой он так же мертв, какесли бы его уже схоронили во французской земле. И Фанни с ней согласилась...
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
