В окопах война поначалу обернулась к Уинтерборну далеко не самойстрашной своей стороной. В эти жестокие морозы солдаты обеих армий только иделали, что болели воспалением легких да старались хоть как-то согреться.Уинтерборн оказался на спокойном участке фронта; в четырнадцатом годуфранцузы отбили его у противника, в пятнадцатом, когда их сменили англичане,здесь шли долгие, ожесточенные бои. В шестнадцатом году центр тяжестивоенных действий переместился на Сомму, а здесь потянулись будни позиционнойвойны. Мелкие налеты на вражеские окопы в ту пору были еще редкостью, но вмасштабах батальона или бригады атаки бывали постоянно. Немного позже ихучасток дорого заплатил за это затишье. Для Уинтерборна, как для очень и очень многих, в годы войны небывалыйсмысл и значение обрело время. Часы, легконогие божества, прежде бежали таквесело, с такой насмешливой стремительностью ускользали от нас своейтанцующей походкой,-- теперь они плелись медлительной, однообразной чередом,словно сгибаясь под непосильной ношей. Издали людям кажется, будто сражение-- это что-то героическое, волнующее: лихая штыковая атака или кучкаисполненных решимости воинов, которые ни за что не отступят, пока уцелелхоть один пулемет... Это все равно что замечать в жизни одни праздничныеобеды с шампанским, как будто все остальное в счет не идет. На войне отсолдата требуются прежде всего решимость и выносливость -- нечеловеческаявыносливость. Было бы куда практичнее вести современную войну без людей:пусть бы дрались друг с другом механические роботы. Но ведь люди стоятдешевле... Правда, в длительной войне первоначальные затраты на роботоввполне окупятся, ведь содержать людей дороже, и притом чем дольше они воюют,тем худшими солдатами становятся. Впрочем, это должны решать военныеминистерства. Живые солдаты могли бы действовать гораздо успешнее, но беда втом, что они способны чувствовать; чтобы сделать человека идеальнымсолдатом, необходимо уничтожить чувства. Живым роботам минувшей войны времяказалось нескончаемо долгим, тошнотворно тягучим. То, что зовется "день",тянулось тогда почти как ныне -- мера времени, называемая "месяц". Снова иснова яростные стычки на западном фронте кончались ничем -- похоже было, чтони один из противников не сможет добиться перевеса. В шестнадцатом годуказалось, что прорвать где-либо фронт просто невозможно: ведь пока наопасные участки прибывало довольно подкреплений, никакая атака не моглапринести успеха,-- а потоку подкреплений не видно было конца. Оставалосьждать, у кого скорее иссякнут людские резервы и кто раньше падет духом. Такчто и тут конца не предвиделось. Казалось, впереди только мучительные тяготыи лишения до скончания века, либо смерть, увечье, гибель и крах. Дажеранению не стоило очень радоваться, оно давало лишь недолгую передышку:подлечившись, солдат должен был вновь и вновь возвращаться на фронт. Первые полтора-два месяца Уинтерборн, как и все его товарищи, сражалсяс одним врагом: с холодом. Он был теперь в саперной роте, которая рыла ходык "ничьей земле" и готовила позади первой линии траншей позиции для мортир.Работали саперы по ночам, а днем спали. Но земля промерзла насквозь, и делодвигалось черепашьим шагом. Рота квартировала в разрушенном поселке позади резервной линии окопов,примерно в миле от передовых позиций. Местность была ровная, открытая,кругом ни деревца, лишь кое-где торчат обрубки стволов, изувеченныхразорвавшимися снарядами; и на всем -- слой смерзшегося снега. Все домапокалечило артиллерийским огнем, а многие сровняло с землей. Это был крайрудокопов, всюду высились горы шлака и причудливые надшахтные механизмы,обращенные снарядами в груды исковерканного, разъедаемого ржавчиной металла.Вся эта местность как бы клином вдавалась в расположение противника, асправа, в изгибе у основания клина, лежал полуразрушенный, покинутыйжителями, городок М. На сельском кладбище теснились могилы французскихсолдат, могилами стали и дома, где не оказалось погребов для живых, могилывезде, куда ни глянь. Всюду на мерзлом снегу в одиночку, по два, по тричернели невысокие деревянные солдатские кресты. Иные уже покосились, один --на самом краю разрушенного поселка -- разбило снарядом, из снега торчал лишькороткий обломок. На крестах болтались ветхие, истлевающие головные уборымертвецов: серые немецкие бескозырки, красные с синим кепи французов,английские фуражки цвета хаки. В отдалении виднелись два больших английскихкладбища -- как по линейке вычерченные плантации деревянных крестов. Этобыло все равно что жить на каком-то вселенском кладбище: мертвые деревья,мертвые дома, мертвые шахты, мертвые селенья, мертвые люди. Живыми здеськазались одни только длинноствольные пушки да грузовики и фургоны. В поселкемирного населения не осталось, но на полторы мили дальше в тыл одна шахтавсе еще работала. За разбитым домом, где квартировал Уинтерборн, укрывались две большиегаубицы. От грома их выстрелов сотрясались развалины вокруг, а пронзительныйзамирающий вой уносящихся вдаль снарядов странной печалью звучал в морозномвоздухе. Немцы редко открывали ответный огонь -- берегли боеприпасы. Лишьизредка над головой, визжа, пролетал снаряд и с грохотом разрывался средиразвалин; взметался черный земляной фонтан, градом сыпались обломки черепицыи кирпича. В воздухе жужжали стальные осколки. Но всего сильней донимал холод. Стараясь хоть немного защититься отнего, Уинтерборн, как и все солдаты, навьючивал на себя все, что мог, и одетбыл престранно. Прямо на голое тело наматывал фланелевый пояс. Потом надевалплотную шерстяную фуфайку, рубашку серой фланели, вязаный джемпер, длинныешерстяные кальсоны и толстые носки. Поверх этого надевались форменная курткаи штаны, обмотки и башмаки; затем -- овчинная куртка, два шарфа вокруг шеи,две пары шерстяных перчаток, а на них натягивались грубые солдатскиерукавицы. Дальше шло снаряжение: коробчатый противогаз на груди, стальнаякаска, винтовка со штыком. На ночь раздеться было нельзя, снимали толькобашмаки. Проглотив котелок горячего чаю с ромом, укутав ноги шинелью,завернувшись в одеяло и подложив под голову ранец, удавалось согреться ровнонастолько, чтобы уснуть, когда уж очень устанешь. Через пролом в крыше Уинтерборн смотрел на белый иней, на ледяныемерцающие звезды. Когда он просыпался поутру, от дыхания на одеяле оседалаизморозь и в коротко подстриженных усах леденели сосульки. Промерзшиебашмаки не гнулись, и натягивать их было мученьем. Хлеб в ранце замерзал дотого, что становился серым, а вкус мерзлого хлеба отвратителен. В сырехрустели ледяные иголки. Повидло в жестянках застывало так, что его нельзябыло есть, не разогрев на огне. Мясные консервы приходилось выламывать избанок кусками красноватого льда. Умыванье превращалось в пытку. Сорокчеловек обходились тремя бачками воды в день. Этого должно было хватить наумыванье и на бритье -- бачок на десять -- пятнадцать человек. ОчередьУинтерборна -- новичка в батальоне,-- разумеется, наступала последней. Водабыла точно ледяные помои. Он брезгливо погружал в нее грязные руки изажмуривался от омерзения, когда надо было мыть лицо. Но и с этим унижениемон примирился. Навсегда запомнилась ему первая ночь на передовой. Около четырех часовони построились на улице разрушенного поселка. Мороз был трескучий, наюго-западе меркло уже знакомое тускло-кровавое пятно заката. Солдаты,укутанные до бровей, в овчинных и козьих куртках, с коробками противогазовна груди, казались нелепо грузными и неуклюжими. Почти все натянули на каскилоскуты мешковины, чтобы сталь не отсвечивала, и ноги для тепла тожеобмотали мешковиной. Они гулко топали о промерзшую, твердую, как камень,землю; к ним вышел из своего жилья дрожащий, укутанный до бровей офицер.Люди разобрали сваленные в кучу лопаты и кирки и молча гуськом двинулись заофицером по изуродованной обстрелом улице. Примкнутые штыки чернели на фонехолодного серого неба. Идущий впереди круто свернул налево, к разрушенномудому. Уинтерборн последовал за ним, спустился по четырем неровным ступеням иоказался и окопе. Стрелка с надписью указывала: ХОД ХИНТОНА К ПЕРЕДОВОЙ! Земляные стены укрыли их от пронизывающего ветра, и это было немалымоблегчением. Над головой сияли прекрасные насмешливые звезды. Где-то сзади полевые пушки принялись изрыгать снаряд за снарядом. Спротяжным воплем они уносились прочь, потом издалека долетал еле слышныйтреск разрыва. Уинтерборн слепо шагал за идущим впереди. По цепочкепоминутно передавали: Осторожно, яма. Нагнись, проволока. Голову береги -- мост. И, оступившись в яму, зацепив штыком за провод полевого телефона истукнувшись каской о низкий мостик, Уинтерборн передавал предупреждениеидущему позади. Они миновали резервную линию окопов, затем второй эшелон,где недвижимо стояли на стрелковых ступенях солдаты и из блиндажа тянулостранной смесью -- запахом душного жилья и горелого дерева. Через минутуспереди по цепочке дошел краткий приказ: Отставить разговоры, лопатами не звенеть. Теперь они были в нескольких сотнях шагов от передовой линии немецкихокопов. Нечасто, вразброд били орудия. Снаряд разорвался за бруствером вкаких-нибудь пяти ярдах от головы Уинтерборна. Это была всего толькошрапнель, но его непривычному слуху она показалась тяжелым снарядом.Шрапнель рвалась пачками по четыре -- трах, трах, трах, трах,-- боши бралипротивника в вилку. Поминутно раздавался резкий треск -- немец,пристрелявшись, бил по уборной или по какому-нибудь незащищенному переходу.Дощатый настил под ногами был весь в трещинах и проломах. Уинтерборнспоткнулся о неразорвавшийся снаряд, дальше пришлось перелезать через грудуземли -- за несколько минут перед тем здесь разрывом завалило окоп. Еще одинкрутой поворот -- и впереди на небе черным силуэтом возникли каска и штык.Вышли на передний край. Круто свернули влево. Справа были стрелковые ступени, солдаты стоялипримерно в пятидесяти ярдах друг от друга. Между ними виднелись траверсы ивходы в блиндажи и отогнутые кверху одеяла, которыми завешивали вход длязащиты от газа. Уинтерборн на ходу старался заглянуть внутрь -- там тусклогорел огонь, слышался невнятный говор; несло удушливым запахом дыма инепроветренного жилья. Идущий впереди остановился и обернулся к Уинтерборну: Стой. Сегодня пароль -- "фонарь". Уинтерборн остановился и передал пароль следующему. Они ждали. Возле наступеньке стоял наблюдатель. Уинтерборн поднялся и стал рядом, ему хотелосьувидеть наконец "ничью землю". Вы кто? -- тихо спросил наблюдатель. Саперы. У тебя огарка не найдется, друг? Не взыщи, друг, нету. Минеры, сволочи, все свечи забирают. У меня есть шоколад, хочешь? Спасибо, друг. Солдат отломил кусок шоколада и стал жевать. Холодище сволочной, вот что. Ноги у меня совсем застыли. И скучища,сволочь. А вон там бош кашляет у себя на посту -- здорово слышно, будторядом. Слушай. Уинтерборн прислушался и явственно услыхал глухой кашель. Ихний наблюдатель,-- шепнул его собеседник.-- Бедняга, ему бы лакрицыпососать, сукиному сыну. Пошли,-- сказал стоявший впереди. Уинтерборн соскочил в окоп и передал приказ дальше по цепочке. Доброй ночи, друг,-- сказал наблюдатель. Доброй ночи, друг. Уинтерборна назначили в партию саперов, рывших ход к "ничьей земле".Когда он уже спускался в сапу, офицер остановил его: Вы из нового пополнения? Так точно, сэр. Подождите минуту. Слушаю, сэр. Остальные вереницей спустились в сапу. Офицер негромко сказал: Первый час побудете в карауле. Идемте, только не выпрямляйтесь. Взошел тонкий серп молодого месяца, и в воздухе разлился холодныйслабый свет. То с немецкой, то с английской стороны взлетали осветительныеракеты, и в слепящем сиянии отчетливо выступала мертвая, пустынная земля,вся в клочьях колючей проволоки, изрытая воронками. Уинтерборн с офицеромперелезли через бруствер, поползли по ямам и рытвинам, миновали то место,где кончался подкоп. Офицер нырнул в воронку, вырытую снарядом как раз передпроволочными заграждениями. Уинтерборн -- за ним. Лежите здесь,-- шепнул офицер.-- Смотрите в оба. Если заметите немецкийдозор, стреляйте и поднимите тревогу. Направо, за проволоку ушел наш дозор,так что смотрите как следует, в кого стреляете. Тут в воронке припрятанапарочка ручных гранат. Через час вас сменят. Слушаю, сэр. Офицер пополз прочь, а Уинтерборн остался один на "ничьей земле", шагахв двадцати пяти от передовой линии английских окопов. Ему слышны былиглухие, мягкие удары и чуть внятное бормотанье -- это саперы работаликирками и лопатами и переговаривались шепотом. С английской стороны, свистя,взвилась осветительная ракета, и он напряг зрение, всматриваясь, нет липоблизости вражеского дозора. Но увидел лишь путаницу немецких проволочныхзаграждений, вражеский бруствер, кое-где поврежденный, воронки, какие-тообломки да торчащий пень срезанного снарядом дерева. В тот миг, как пылающиймагний стал опускаться к земле, дорисовывая ослепительную параболу, громко,точно мотоцикл, затрещал пулемет, скрытый в тридцати шагах от Уинтерборна.Он вздрогнул от неожиданности и едва не спустил курок. Потом все стихло.Позади кто-то надрывно закашлялся; тотчас издали донесся глухой кашельнемецкого наблюдателя. Странные, пугающие звуки в мертвенном свете луны.Щелкнул выстрел. Было нестерпимо холодно. Уинтерборна била дрожь -- и отхолода и от возбуждения. Тянулись нескончаемые минуты. Он мерз все сильнее. Порою то свои, точужие снаряды с воем проносились над головой и разрывались где-то далеко.Слева, ярдах в четырехстах от Уинтерборна, раздались один за другимоглушительные взрывы. Напрягая зрение, он уловил вспышку, и тотчас поднялсячерный столб дыма, взлетели обломки. Он еще не знал, что это работаминометов, грозных немецких "минни". Прошло примерно три четверти часа, они не принесли ничего нового.Уинтерборн все сильнее коченел, ему казалось, что он провел здесь часа три,не меньше. Должно быть, о нем забыли! Его трясло от холода. Вдруг емупоказалось, что справа за проволокой что-то шевелится. Сжавшись, какпружина, готовый поднять тревогу, он глядел во все глаза. Да, там, запроволокой двигалось что-то темное. Замерло и словно растворилось в темноте.Потом поблизости зашевелилась еще одна тень и еще. Это дозор, и направляетсяон к проходу в заграждениях, что как раз напротив Уинтерборна. Свои илинемцы? Он нащупал гранаты, взял карабин наизготовку и ждал. Тени ближе,ближе. Когда они были уже у самой проволоки, Уинтерборн громким шепотомокликнул: Стой! Кто идет? Все три тени мгновенно скрылись. Стой! Кто идет? -- повторил он. Свои,-- послышался тихий ответ. Пароль -- или буду стрелять. Фонарь. Ладно, идите. Один за другим они поползли к нему через просвет в проволоке. На всехтроих были вязаные шлемы, в руках -- револьверы. Вы -- дозор? -- прошептал Уинтерборн. А кто, по-твоему? Санта Клаус, что ли? Кой черт ты тут сидишь? Позади саперы работают, ярдах в пятнадцати. Ты сапер? Да. Огарка не найдется, друг? Нет, к сожалению. Нам свеч не выдали. Дозорные поползли дальше, Уинтерборн слышал, как их тревожно окликнулисаперы из подкопа, слышал отзыв: "Фонарь!" В ту самую минуту, как дозорныеперелезали через бруствер, немцы пустили осветительную ракету. Выстрелилнемецкий наблюдатель, затрещал пулемет. Дозорные кубарем скатились в окоп.Пулеметная очередь хлестнула над Уинтерборном -- взз... взз... взз... Онскорчился в своей воронке. Взз... взз... взз... И тишина. Он поднял голову ипродолжал наблюдать. Минуты две-три было совсем тихо. Саперы в подкопе,наверно, бросили работу, оттуда не доносилось ни звука. Он напряженновслушивался. Ни звука. В жизни своей не слыхал он такого жуткого, гнетущего,гробового молчания. Никогда он не думал, что смерть так убийственна.Уничтожение, конец бытия, мертвая планета мертвецов, застывшая неподвижно вмертвом времени и пространстве... Чувство это пронизывало его до мозгакостей вместе с холодом. Он содрогнулся. Какой оледеневший, пустынный,мертвый мир, все разбито, изломано, все оцепенело. И вдруг -- крак! --щелкнула винтовка, и где-то в полумиле справа грянули залпы полевой батареи.Вновь затрещали пулеметы. И гром и треск были истинным облегчением после тойгнетущей мертвой тишины. Наконец приполз унтер-офицер и привел ему смену. Как раз когда онидоползли до него, над головой вспыхнула немецкая ракета. Все трое замерли,прильнув к земле, над ними засвистали пули: взз... взз... взз...-- этонемецкий пулеметчик длинной очередью, как метлой, прошелся по брустверуанглийского окопа. Колючая проволока перед Уинтерборном вдруг взвилась ввоздухе, перебитая низко пролетевшей пулей. Совсем близко -- в каких-нибудьшести дюймах над головой. Они с унтер-офицером поползли назад к сапе. Уинтерборн мешком свалилсявниз и оказался липом к лицу с взводным командиром, лейтенантом Ивенсом.Уинтерборн не мог унять дрожь, он промерз до костей. Все тело застыло,пальцы были как деревянные, ноги до колен мучительно ныли. Да, недаромадъютант на прощанье советовал солдатам беречь ноги. Хватит пренебрегатьгусиным салом и костяным маслом. Холодно? -- спросил лейтенант. Лютый холод, сэр,-- ответил Уинтерборн, стуча зубами. Выпейте-ка,-- Ивенс протянул ему фляжку. Окоченевшей, трясущейся рукой Уинтерборн взял фляжку, горлышкозастучало о зубы. Он глотнул крепчайшего армейского рому и чуть не задохся,глотку обожгло, на глазах выступили слезы. И тотчас он почувствовал, чтосмертельный холод внутри начинает отпускать. Но его все еще трясло. Да вы совсем промерзли, дружище,-- сказал Ивенс.-- Такого мороза,кажется, еще не бывало. Не та погода, чтобы лежать на "ничьей земле".Капрал, придется сменять там часовых каждые полчаса, час на таком морозе --слишком много. Слушаю, сэр. Хотите еще рому? -- спросил Ивенс Уинтерборна. Нет, спасибо, сэр. Я уже отошел. Поработаю лопатой, тогда совсемсогреюсь. Нет, берите винтовку и идите за мной. И лейтенант быстро зашагал по окопу: надо было проверить, как работаютсаперы в других местах. Отойдя на сотню ярдов, он выбрался за тыльныйтраверс; Уинтерборн тяжело полез следом -- окоченевшие ноги еще плохослушались его, мешала винтовка и тяжелое снаряжение. Ивенс протянул ему рукуи помог взобраться наверх. Отшагав еще сотню ярдов по краю окопа, они пришлик месту, где несколько партий саперов готовили позиции для минометов.Унтер-офицер заметил Ивенса и его спутника и вылез из ямы им навстречу. Как дела, сержант? Земля сильно промерзла, сэр. Знаю, но... Взз... взз... взз...-- засвистели пули, послышалось торопливоетатаканье пулемета. Сержант низко пригнулся. Ивенс и бровью не повел. Глядяна него, не стал кланяться пулям и Уинтерборн. Я знаю, что земля промерзла,-- продолжал Ивенс,-- но позиции дляминометов нужны до зарезу. Из штаба сегодня опять подгоняли. Посмотрю, как увас идет дело. Сержант мигом нырнул в глубокий окоп, за ним не спеша спустилсялейтенант Ивенс. Уинтерборн, оставшись наверху, слушал, как он поторапливаетлюдей. Та-та-та-та... взз... взз... взз... взз... На этот раз совсем близко.По спине пошел холодок; но ведь Ивенс не кланялся пулям, стало быть, надостоять спокойно. Ивенс обошел все четыре будущие минометные позиции, потомдвинулся к передовой. У тыльного траверса он приостановился. Здесь до немецких окопов совсем близко. Вон там, ярдах в ста пятидесятиот нас, у бошей пулеметная точка. Та-та-та-та-та-та. Взз... взз... взз... Смотрите! Вот он! Уинтерборн едва успел заметить мгновенные вспышки. А, черт! Забыл я захватить буссоль,-- с досадой сказал Ивенс.-- Мы бызасекли их координаты для артиллерии, от них бы только мокрое местоосталось. Он небрежно спрыгнул в окоп, Уинтерборн послушно двинулся следом. Шаговчерез пятьдесят Ивенс остановился. В вашей солдатской книжке сказано, что до армии вы были художником. Да, сэр. Рисовали, писали красками? Да, сэр. Почему бы вам не пойти в штаб дивизии чертежником? Чертежники тамнужны. Видите ли, сэр, не то чтобы я очень мечтал о геройской смерти, но уменя такое чувство, что мое место в окопах, со всеми. А... понимаю. Ходок вы хороший? До войны я любил дальние прогулки, сэр. Так вот, есть приказ, чтобы при каждом офицере был вестовой. Хотитебыть вестовым взводного командира? Вы должны будете всюду меня сопровождать,а если меня убьют, вам полагается выслушать мой последний приказ. Вампридется основательно изучить наше расположение, чтобы, если надо, служитьпроводником. Вы должны будете сообщать мои распоряжения унтер-офицерам, иразбираться в обстановке, чтобы помочь им, если я выйду из строя, ипередавать всякие поручения. Это, пожалуй, опаснее, чем обычная солдатскаяслужба, и, может быть, вас будут гонять взад-вперед в неурочное время, затоне придется столько работать лопатой. Я был бы очень рад, сэр. Прекрасно. Я поговорю с майором. Очень вам благодарен, сэр. Найдете дорогу назад? Это ярдов двести отсюда по траншее. Конечно, найду, сэр. Ну, хорошо. Ступайте доложите капралу и беритесь за дело. Слушаю, сэр. Не забыли пароль? Нет, сэр: "Фонарь". Пройдя ярдов тридцать окопом, Уинтерборн услышал лязг затвора и едва ненаткнулся на штык, направленный ему в грудь. Наблюдатель, поставленный ублиндажа ротного командира на случай газовой атаки, окликнул: Стой! Кто идет? "Фонарь"! -- отозвался Уинтерборн. Солдат неторопливо опустил ружье. Ну и сволочной же холодище, приятель. Да, черт его дери, холодно. Какого полка -- Бедфордского или Эссекского? Саперного батальона. Огарка не найдется, приятель? В блиндажах у нас темнотища сволочнейшая. Я бы дал, друг, да нету. Вечно пехота выпрашивает огарки: воображают, что саперам свеч выдаютсколько душе угодно. Но без свечки блиндаж, если он настолько глубок, что внем действительно можно укрыться, даже днем -- просто мрачная черная дыра. Ана этом фронте блиндажи были глубокие: их отбили у немцев и перестроили,--вот почему они смотрят не в ту сторону. Ну, ничего, доброй ночи. Доброй ночи. Уинтерборн вернулся в сапу и еще дважды по полчаса провел на посту вворонке, а остальное время долбил киркой твердую, как камень, землю илилопатой наваливал мерзлые комья в мешки. Потом мешки оттаскивали к первойлинии окопов и укладывали на бруствер, чтобы сделать его повыше. Делоподвигалось медленно, сапу тщательно маскировали, чтобы враг ее необнаружил. Уинтерборн понятия не имел, для чего все это делается. Когдаоколо часу ночи они наконец бросили работу, он едва держался на ногах иглаза у него слипались. Смена длилась восемь часов, не считая времени надорогу в оба конца. Саперы устало плелись гуськом по окопу -- винтовка наремне через левое плечо, кирка и лопата -- на правом. Уинтерборн спотыкался,он совсем спал на ходу, измученный холодом и непривычной работой. Нет,пускай служба вестового опаснее,-- если она опаснее,-- лишь бы не все времярыть, и копать, и таскать мешки. Когда миновали вторую линию окопов, молчаливые до этой минуты людиначали изредка перекидываться словом-другим. Когда прошли линию резервов,разрешено было курить. Каждый нашарил в кармане окурок и, спотыкаясь нанеровных досках настила, с наслаждением закурил. Переход показалсяУинтерборну бесконечным,-- но вот они взобрались по четырем ступеням и вышлина уже знакомую разрушенную обстрелом улицу. Она лежала тихая и призрачная вслабом сиянии молодого месяца. Саперы сложили в кучу кирки и лопаты иотправились к повару за горячим чаем; чай кипел в большом черном котле ипротивно отдавал стряпней. Потом все вереницей потянулись мимо офицера,который отмерял каждому порцию рому. Добравшись до своего жилья, Уинтерборн глотнул чаю, потом скинулбашмаки, завернулся в одеяло и допил чай. Наконец-то ему стало немноготеплее. Он был зол на себя: почему его так вымотала эта легкая ночь налегком участке фронта? Что сказали бы Элизабет и Фанни, если бы увидели,какую животную радость ему доставляет чай с ромом. Фанни? Элизабет? Они былитеперь очень, очень далеки от него; не так далеки, как все другие, кого онзнал прежде и кто отошел от него в даль нескольких световых лет, но все жеочень далеки. "Элизабет" и "Фанни"-- теперь это были воспоминания да подписипод сочувственными, но несколько отчужденными письмами. Глаза у негослипались, и очень скоро он уснул, вспоминая характерное "взз... взз..."свистящей над головой пулеметной очереди. Он не слышал грохота, когда двегаубицы за домом дали на рассвете добрую дюжину залпов.
Если не считать разговора с лейтенантом Ивенсом, Уинтерборн следующиевосемь или десять ночей провел в точности так же, как эту. Когда смеркалось,саперы шли на передовую; работали под огнем; дрожали от холода; потомвозвращались в тыл, спали, пытались кое-как почиститься и умыться, и вновьстроились и шли на работу. Раза четыре-пять по дороге на передовую встречалив окопах носилки с убитыми. Поистине, на Западном фронте все оставалось безперемен. Потом, когда это однообразие уже начинало становиться таким женестерпимым, как муштра в учебном лагере и бесконечные окрики старшины:"Тихо, вы, там! Порядок в строю!" -- им дали ночь отдохнуть и перевели вдневную смену. Но это оказалось еще утомительней. Строились с рассветом иработали в Ходе Хинтона, примерно в двухстах ярдах от передовой. Надо былоразбивать промерзлую глину,-- а она не податливей мрамора, извлекать из неестарые, негодные доски настила, копать канавы для стока почвенных вод инастилать новые доски. В теплую погоду с этой работой за полчаса можноуправиться вдвоем, но в такой мороз у четверых саперов на нее уходил целыйдень. Однажды, когда Уинтерборн, не щадя себя, силился разбить твердую, какмрамор, глину, в окопах появился генерал-лейтенант. Ну-с, чем вы тут заняты, мой друг? Меняем настил, сэр,-- отвечал Уинтерборн, проворно приставив кирку кноге и вытягиваясь по стойке "смирно" -- пятки вместе, носки врозь под угломв сорок пять градусов. Что ж, продолжайте, мой друг, продолжайте. Vive l'empereur -->l Но были и кое-какие развлечения. Взять хотя бы крыс. На первых порахУинтерборн, поглощенный другими сторонами своего нового существования, почтине замечал их. А они днем старались не попадаться на глаза. Но однажды подвечер, на закате, в час, когда саперы возвращались по Ходу Хинтона, в путислучилась заминка. Уинтерборн оказался на скрещении хода с второй линиейокопов. Перед ним были одетые мешками с песком траверсы, там и тутповрежденные вражеским огнем; мешки громоздились и на бруствере. Немцы сосвоей передовой пускали какие-то странные сигнальные ракеты, и он устало, снедоумением, гадал, что бы это значило, как вдруг огромная крысапрошмыгнула, вернее, нахально прошлась у самого его лица. Тут он заметил,что в щелях между мешками снуют легионы крыс, да таких огромных и жирных,каких он еще не видывал. Они кишели на бруствере и тыльном траверсе по всемуокопу, насколько видно было в сумерках. До чего откормленные крысы! Егопередернуло, когда он сообразил, чем они, должно быть, питаются. Очень скоро он освоился с нечастым и почти безобидным погромыхиваньемвражеских пушек, с винтовочными выстрелами и пулеметными очередями. В егороте ни убитых, ни раненых не было, и ему стало казаться, что опасностивойны всегда почему-то преувеличивали, а вот связанные с нею физическиенеудобства, скука и однообразие куда мучительнее, чем принято думать. Из-зажестоких холодов ему никак не удавалось избавиться от сильной простуды,которую он подхватил еще в Кале, и в придачу он застудил печень. Та же хворьодолевала добрую половину роты -- и новичков и ветеранов; и все поголовнострадали поносом, тоже вызванным простудой. Итак, еще одно развлечение:приходилось поминутно бегать в уборную. На передовой уборные были самыепримитивные: несколько ящиков из-под солдатских сухарей да ведра; почти ковсем немцы отлично пристрелялись, и пуля могла срезать всякого, кто вздумалбы некстати выпрямиться. Если у вас хватало сообразительности, вы ждали,пока не просвистит пуля, и затем преспокойно выходили; изредка кто-нибудьзабывал об этой простейшей предосторожности и, случалось, платился жизнью.Уборная саперов, находившаяся позади их жилья, была сооружением посолиднее,на шесть мест (не разделенных на кабинки), устроена над глубоким рвом иобнесена столбами, а от столба к столбу натянута дерюга. Один столб разбилоснарядом, и в дерюге было множество прорех от осколков. Здесь Уинтерборнвынужден был проводить гораздо больше свободного времени, чем хотелось бы втакой холод. Однажды он застал здесь одного артиллериста. Тот внимательноразглядывал свою серую фланелевую рубашку, тело его сплошь усыпали мелкиекрасные точки. Какая-нибудь мерзкая кожная болезнь,-- подумал Уинтерборн изанялся собственными, неотложными делами. Ужасный холод,-- заметил он. Сволочной холодище,-- подтвердил артиллерист, все так же озабоченновыискивая что-то на своей рубахе. Неприятная у тебя сыпь. Вши, черт бы их побрал. Весь дом завшивел, деваться от них некуда. Вши? Дом завшивел? Ну конечно же, артиллериста одолели вши. Он весьискусан и расчесался до крови. Уинтерборну стало не по себе. Что может бытьгнуснее паразитов. Где ты их подцепил? И разве нельзя от них избавиться? Где подцепил? Там же, где и все. А у тебя их нет, что ли? И от них неизбавишься. После душа белье выдают тоже вшивое. И в домах всюду вши, и вблиндажах; а уж коли они есть, от них не уйдешь. После этой встречи в жизни Уинтерборна появилась новая забота: какможно дольше уберечься от вшей. Но прошел какой-нибудь месяц, и он тожепримирился с вошью -- неизбежным спутником войны. Как многие новобранцы, на фронте он первое время ничуть не робел,напротив, был даже дерзок. Когда вблизи окопа разрывался снаряд, онвысовывал голову, чтобы поглядеть, и с любопытством прислушивался к свиступулеметной очереди. Люди более опытные отчитывали его: Не выскакивай ты, когда бош бьет шрапнелью. Успеешь налюбоваться. Инечего каждый раз башку высовывать. Твоей-то башки не жалко, черт с тобой,да ведь если бош тебя приметит, нам всем несдобровать. Уинтерборн в своем высокомерии решил, что они просто трусы. Притом онитак поспешно и низко кланялись каждому снаряду. А ведь очень многие снарядыразрывались, не причиняя никакого вреда,-- его даже удивляло, что от них такмало толку. Однажды к вечеру немцы стали обстреливать Ход Хинтона шрапнелью-- пачками по четыре. Саперы, опасливо прислушиваясь, продолжали делать своедело. Уинтерборн чуть высунулся над краем окопа и смотрел, как рвутсяснаряды -- трах, трах, трах, трах! Осколки пели, как струны. Вдруг раздалосьособенно громкое взз... жжик! -- и большой кусок металла просвистал у еговиска и вонзился в твердую меловую стену окопа. Больше удивленный, чемиспуганный, Уинтерборн спрыгнул вниз и киркой выковырял его. Это оказаласьмедная головка шрапнели, она была еще горячая. Держа ее на ладони,Уинтерборн с любопытством разглядывал немецкую надпись. Солдаты насмешливо идружелюбно поругивали его. А ему все казалось, что они преувеличиваютопасность -- нервы у него были пока не так издерганы, как у них. В эту ночь, едва он успел улечься, тишину вдруг разорвал громартиллерии. Подавали голос одна пушка за другой,-- он даже не подозревал,что их здесь столько, через полминуты били уже пятьдесят или шестьдесяторудий разом. С передовой доносился непрерывный треск по меньшей мере дюжиныпулеметов и негромко, точно пробки, хлопали вдалеке ручные гранаты.Уинтерборн поднялся и подошел к двери. Почти все заслоняли развалины, но заними то и дело мелькали вспышки орудийных выстрелов, над коротким участкомфронта стояло красноватое зарево и поминутно взлетали сигнальные иосветительные ракеты. Вошел невозмутимый капрал. Что там? -- спросил его Уинтерборн.-- Атака? Какая, к черту, атака. Верно, разведка боем. Заговорила немецкая артиллерия, посреди улицы разорвался снаряд.Уинтерборн снова улегся на земляной пол. Минут через сорок стрельба утихла;только одна немецкая батарея не унималась, и на поселок и вокруг него всееще сыпались снаряды. Пожалуй, настоящий артиллерийский налет куда опаснее,чем редкая случайная стрельба из одного-двух орудий, какую он только и виделдо этого дня, подумалось Уинтерборну. Наутро оказалось, что капрал был прав. Когда рассвело, саперы, шагаяХодом Хинтона на работу, повстречали полдюжины угрюмых личностей в серыхшинелях под конвоем одного томми; у всех шестерых головы замотаны бинтами,лиц почти не видно. Что за люди? -- спросил Уинтерборн конвоира. Боши. Пленные. Почему это они все ранены в голову? Получили дубинкой по кумполу. Бедняги, и трещит же у них, верно, башка! Через неделю саперы получили день на отдых; на поверку велено былопостроиться в пять вечера: предстояло опять работать в ночную смену. (Каждыйвзвод по очереди работал неделю днем и три недели ночью.) Сержант обернулсяк Уинтерборну: А тебе за четверть часа до поверки явиться в офицерскую столовую. Уинтерборн явился, с тревогой спрашивая себя, за какую провинность еготребует начальство? В дверях он столкнулся с Ивенсом, тот как раз выходил изстоловой, замотавшись шарфом чуть не до бровей. А, вот и вы, Уинтерборн. Майор Торп сказал, что я могу взять васвестовым, так что теперь вам надо являться сюда каждый вечер на четвертьчаса раньше других. Слушаю, сэр. Все это время Уинтерборн был совсем болен, и легче ему не становилось.Непрерывный кашель, простуда и понос тянулись неделями, и он очень ослабел.Каждую ночь его била лихорадка, озноб и дрожь сменялись сильным жаром. Надругой день после прибытия на передовую он подал рапорт о болезни, надеясьполучить какое-нибудь лекарство от надрывного кашля. Майор Торп вообразил,что он просто хочет увильнуть от своих обязанностей, и накинулся на него сбранью. После этого Уинтерборн решил, что и не заикнется о своей болезни,пока совсем не свалится. И он, как мог, тянул лямку. У санитара в его взводебыл термометр. Однажды ночью, перед тем как отправляться на работу,Уинтерборн попросил санитара измерить ему температуру. Оказалось сто два--> 1. Оставайся-ка дома, приятель,-- сказал санитар с грубоватым добродушием,тронувшим Уинтерборна.-- Я доложу командиру, что ты захворал, а завтра улажуэто дело с нашим лекарем. Уинтерборн засмеялся: Спасибо, друг, но рапорта я не подам. Я только хотел проверить,--может, мне просто мерещится. Ну и дурень. Мог бы чудно проспать ночку в постели. Понятно, что в должности вестового Уинтерборну сразу полегчало. Когданаступало дежурство Ивенса, Уинтерборну не приходилось таскать кирку илопату и надрываться на тяжелой работе. Он просто всюду сопровождаллейтенанта и передавал его распоряжения унтер-офицерам. Что и говорить, этооказалось теплое местечко. Пожалуй, не хуже офицерского. Теперь Уинтерборн оказался ближе к Ивенсу и мог лучше его узнать.Лейтенант держался дружески, и они о многом говорили, долгими часами мотаясьпо передовой. У Ивенса всегда были с собой сандвичи и фляжка рому, и оннеизменно делился с вестовым,-- от этого у Уинтерборна становилось теплее надуше. Обычно часов в десять вечера они садились где-нибудь на землянойступеньке в окопе, под льдистыми мерцающими звездами, закусывали иразговаривали. Время от времени над головой, завывая, проносились снарядыили вдруг слова заглушал треск пулемета. Тихие голоса странно и глухозвучали в безжизненной холодной тишине. Ивенс был самый обыкновенный юноша, каких пачками выпускают английскиешколы: на удивленье невежественный, на удивленье неспособный дать волюкакому-то живому чувству, но при этом очень "порядочный" и добродушный. Силаволи помогала ему исполнять все, что его обучили считать своим долгом. Онпринимал на веру все предрассудки и запреты, обязательные для английскогосреднего буржуа, и безоговорочно им повиновался. Английский буржуа всегдаправ и непогрешим, что бы он ни думал и как бы ни поступал, а все прочиедумают и поступают неправильно. Иностранцев Ивенс презирал. Он и не читалничего, кроме Киплинга, Джеффри Фарнола, Элинор Глин и газет. И не одобрялроманы Элинор Глин, как "чересчур смелые". К Шекспиру был равнодушен, орусском балете и не слыхивал, но любил "представления позабавнее". Полагал,что "Чу Чин Чоу" -- величайшее творение, какое когда-либо ставилось насцене, а прекраснее индийских любовных песен ничего на свете нет. В Париже,полагал он, люди только тем и живут, что содержат публичные дома и проводятв них чуть ли не все свое время. Все китайцы курят опиум, потом напиваютсяпьяные и насилуют белых рабынь, похищенных из Англии. Американцы -- людивторого сорта, жители колонии, которая совершенно напрасно отделилась отлучшего, совершеннейшего в мире государства -- Британской империи. Высшееобщество Ивенс не одобрял за "легко
