АРЦИЯ. ГРАН-ГИЙО. Шарло Тагрэ сидел у старой казармы и рассматривал серую, сложенную из булыжников стену

 

Шарло Тагрэ сидел у старой казармы и рассматривал серую, сложенную из булыжников стену. За ней сейчас решалось, жить или умереть человеку, который называл его сыном, но которого он ни разу не смог назвать отцом. Вечером надежды не было, утром вернулся Рафаэль, и Николай сказал, что на нем благословение. Сам Рито ничего не обещал и ничего не объяснял, просто сжал плечо племянника и скрылся за дверью, а Шарло остался ждать.

За две последние кварты он повидал больше смертей, чем за всю свою жизнь, это было страшно, но по-другому. Он боялся чумы, боялся, что заболеет сам или Кати, или Клотильда, но не барон. Эгон не дал обитателям Гран-Гийо сойти с ума, перепиться, наброситься друг на друга с мечами, разбежаться, разнося заразу по окрестностям. Барон сказал, что, если они будут делать, что надо, кто-то может уцелеть, и ему поверили. Конечно, помогли Николай и Яфе, они знали о мышиной чуме больше других, ведь зараза родилась за Проливом.

Атэв ничего не боялся, он взял на себя самое страшное – выносить и сжигать в специальных ямах трупы, но ямы вырыли по приказу Эгона, который своей рукой убил троих мужчин и одну женщину, решивших вырваться из замка с оружием в руках. Убил и сказал, что те, кто останется, в любом случае переживут тех, кто попробует уйти. Потом они с Яфе выгнали лошадей и собак, и Эгон сам поднял мост. Кто-то замуровывал ворота и ломал лестницы, кто-то пек хлеб, чтоб его хватило надолго, кто-то копал могилы, кто-то готовил дрова для костров, ведь Яфе и Николай сказали, что зараза боится огня и соленой воды. Но, что бы ни делалось в замке, за всем стоял Эгон Фарни. Шарло как мог помогал ему, нельзя сказать, чтобы от него было много толка, но воины говорили, что сигнор не прячет сына.

Сначала больных было трое, затем – семеро, потом болезнь стала косить людей десятками. Взявшийся за ними ухаживать Николай не справлялся, и ему пришлось помогать. Хлеб был испечен, дрова разрублены, ямы вырыты, но рабочие руки убывали быстрее, чем работа. И снова барон заставил тех, кто оставался на ногах, делать то, что нужно. Заболевшие сразу же уходили в отведенные им Старые Казармы, у которых ни днем ни ночью не гасли огромные костры. Те, кто был на ногах, как могли помогали эрастианцу и женщинам, не побоявшимся взглянуть в глаза чуме. В замке Гран-Гийо каждый занимал свое место. Шарло не знал, когда Эгон спит, сам он по приказу властителя Гран-Гийо в одиннадцатой оре пополудни отправлялся в маленькую комнатенку, когда-то принадлежавшую обшивавшему стражников колченогому портному.

Иногда к мальчику заходил наставник и рассказывал о Войне Нарциссов. Он не знал, что «Анри» был сыном Александра Тагэре и, как и все в Фарни, был верен дому Лумэнов, но в рассказах ветерана отец оставался рыцарем и непревзойденным воином, хотя Туссен и сожалел, что «младший из Тагэре» был верен своему брату.

– Но, – заключал свои рассказы воин, – если б Эстре его предал, он перестал бы быть самим собой.

Потом наставник исчез, и Эгон не стал скрывать, что он заболел. Это был самый страшный день, в который свалилось тридцать шесть человек, а умерло около сорока. Эгон хотел помочь Яфе хоронить мертвецов, но атэв отказался. В черном плаще, который он сделал себе сам, Яфе походил на вестника смерти. Шарло с колокольни замкового иглеция, на который иногда поднимался, видел, как он зажигал погребальные костры на бывшем оружейном дворе, как прощался с каждым. Они так решили – Николай отвечает за живых, а атэв – за мертвых. Они не боялись ничего и верили, что не умрут.

– Мы призваны, мой брат, – сказал Николай в первый же день, – и никто нам не помешает исполнить свой долг.

– Да не развяжется завязанное, – подтвердил Яфе. – Тогда он еще был одет, как арциец, только перестал бриться. – Мы знаем, что должны, а дальше все в руке Баадука. Все, кроме нашей совести и нашего слова.

Когда в Гран-Гийо пришла чума, эти двое перестали спорить о боге и истине, они были как… Как два крыла у птицы, но ее сердцем был Эгон. Третьего дня Шарло заметил на провалившихся щеках барона багровые пятна, он прекрасно знал, что это такое, но не поверил. Этого не могло быть, как же они без Эгона?! Но барон запретил ему к себе приближаться, а на следующее утро ушел в дом, где раньше жили воины, а теперь умирали все.

Шарло стоял и смотрел на запертую дверь, к горлу подступали слезы, он не знал, что ему делать, пока к нему не подошла жена одного из стражников, ставшая после смерти косой Жанны старшей стряпухой. Она искала Эгона, чтобы узнать, сколько чернолистника заваривать для больных. Он ответил, что барон «ушел в казармы», и дура завыла в голос, что вот сейчас-то им всем и конец. И тогда Шарло в первый раз в своей жизни ударил женщину. По лицу. Изо всей силы. Стряпуха осеклась, а он ровным и спокойным голосом приказал приготовить питье в двух котлах. Женщина поклонилась и ушла, потирая рукой покрасневшую щеку, а «Анри» сделал то, что каждое утро делал барон, – обошел всех, объяснив каждому его задачу.

Ежедневные приказы Эгона повторялись почти слово в слово, и Шарло все прекрасно помнил. Он не понимал, зачем напоминать то, что и так всем известно, но людям от этого становилось легче. Мальчик целый день ходил по замку, отдавая распоряжения. Его спрашивали, он отвечал, и люди делали то, что им было велено. Так «Анри» стал хозяином Гран-Гийо, его слово было законом. Утром Шарло казалось, что он что-то сделает не так, что у него не получится, но день проходил, проходил незаметно, разодранный на части мелкими делами, без которых они все уже были бы мертвы, и к вечеру он понимал, что справился. А завтра все начиналось сначала.

По ночам они разговаривали с Яфе, когда тот, покончив со своим делом, сбрасывал черный балахон и, пройдя чуть ли не сквозь огонь, присаживался на корточки у закопченной стены. Их разделял ревущий костер, но атэв был единственным, которому Шарло мог рассказать, как он ничего не понимает, как не знает, что делать завтра.

– Не нужно думать о болотном льве, когда едешь по песку, – улыбался сын Усмана, – думай о неотложных делах, а не о будущих бедах. Каждый день несет свои заботы и стирает вчерашние. Рассказывают, что…

Яфе знал множество сказаний и легенд, но больше всего Шарло любил слушать про клятву Льва и Волка, про Забытую Войну и про Смертные Звезды, которые скоро взойдут на востоке.

«И тогда придет то, что придет, но мы срубим дерево ада, как бы ни были глубоки его корни…» Шарло представлял себе это дерево: без листьев, но усыпанное мясистыми, пупырчатыми цветами, от которых шел тошнотворный сладкий аромат, аромат грязной, бесславной смерти…

Прошлой ночью Яфе не рассказывал о прошлых битвах и будущих бедах. Он сидел и молча смотрел в огонь, и Шарло спросил то, о чем спрашивать в Гран-Гийо было запрещено:

– Ты болен?

– Моя звезда все еще выше смертной звезды Эр-Арсий, – откликнулся атэв. – Ты – Шарлах, сын Эссандера, я смотрю на тебя, и мое сердце гордится твоим. Но тот, кто дал тебе и дочери твоего отца имя и кров, завтра вечером уйдет по Мосту Баадука. Мои слова не больше, чем тень бегущего облака, но названному Эгоном будет легче пройти на Синий берег, если он еще раз увидит твои глаза.

– Эгон зовет меня?

– Хозяин этого дома молчит и ждет неизбежного, но в таком большом сердце легко читать.

– Я пойду к нему, – Шарло вскочил.

– Не теперь. Завтра. Если ты придешь сейчас, он в свой последний день будет винить себя в твоем безумии, а твои подданные должны услышать твое утреннее слово. Ты придешь проводить его на закате. Ты успеешь, клянусь своими глазами.

Яфе поднялся и ушел к своему коню. Дженнах оставался единственной лошадью в крепости, атэвские боевые скакуны не могут пережить своих хозяев. Шарло немного посидел у огня и отправился к себе. Он не спал и спал одновременно, такое с ним в последнее время случалось почти каждую ночь, наконец он задремал и проснулся от голоса Рафаэля. Кати все же сумела до него докричаться!

В эту ночь никто не заболел, и это было добрым знаком. По замку пошли слухи, что у сигнора «легкая рука». Какой-то стражник клялся, что у него жгло горло и глаза и он уже собирался «уйти в казармы», а мирийский сигнор на него взглянул, и «как рукой сняло». Как-то так вышло, что настоящее имя Рафаэля сразу же стало известно всем. Стряпуха сказала про благословение Эрасти, и здоровые обитатели замка бросились к родичу святого. Мириец коснулся каждого, а потом ушел к больным.

День был ветреным и холодным, но Шарло казалось, что светит солнце и поют птицы, хотя в Гран-Гийо остались только вороны. Шарль еще раз обошел дворы, улыбаясь уцелевшим, которых тоже охватила радость, а потом пришел к казармам и стал ждать чуда. Постепенно затихли все звуки, наступила ночь, а он все еще сидел, глядя на кружащиеся звезды. Потом дверь открылась и вышел Рито. Казалось, что он в одиночку только что разгрузил несколько телег с камнем, и он не улыбался.