ОБОЗНАЧЕНИЕ

Тем не менее теория «обобщенного именования» открывает на границе языка совершенно иное, чем пропозициональная форма, отношение к вещам. Поскольку по самой своей сути язык наделен функцией именовать, то есть вызывать представ­ление или прямо указывать на него, постольку он является ука­занием, а не суждением. Язык связывается с вещами посред­ством отметки, знака, фигуры ассоциации, обозначающего же­ста — ни чем таким, что было бы сводимо к отношению преди­кации. Принцип первичного именования и происхождения слов уравновешивается формальным приматом суждения. Дело об­стоит так, как если бы по обе стороны развернутого во всех своих расчленениях языка имелись бытие в его вербальной атрибутивной роли и первопричина в ее роли первичного обо­значения. Вторая позволяет заместить знаком обозначаемое им, а первое — связать одно содержание с другим. Таким образом, раскрываются в своей противопоставленности, но также и во взаимной принадлежности функции связи и замещения, кото­рыми был наделен знак вообще вместе с его способностью ана­лизировать представление.

Выявить происхождение языка — значит обнаружить тот пер­воначальный момент, когда язык был чистым обозначением. А это позволит объяснить как произвольность языка (поскольку то, чт о обозначает, может быть настолько же отличным от того, на что оно указывает, насколько жест отличается от объекта, к которому он направлен), так одновременно и его глубокую связь с тем, чт о он именует (поскольку такой-то слог или та­кое-то слово всегда избирались для обозначения такой-то вещи). Первому требованию отвечает анализ языка действия, а второму — анализ корней. Однако они не противопостав­ляются друг другу, как противопоставляются в «Кратиле» объ­яснение «по природе» и объяснение «по закону»; напротив, они совершенно неотделимы один от другого, так как первый из них описывает замещение знаком обозначаемого, а второй об­основывает постоянную способность этого звука к обозначению. Язык действия — это говорящее тело; и тем не менее он не дан с самого начала. Единственное, что допускается природой, это жесты человека, находящегося в различных ситуациях. Его лицо оживлено движениями, он издает нечленораздельные крики, то есть не «отчеканенные ни языком, ни губами» ¹. Все эти крики не являются еще ни языком, ни даже знаком, но лишь проявлением и следствием нашей животной природы. Однако это явное возбуждение обладает для нее универсальным бы­тием, так как оно зависит лишь от строения наших органов. Отсюда для человека возникает возможность заметить его то-

¹ Соndillас. Grammaire, p. 8.

ждественность у себя самого и у своих сотоварищей. Таким образом, человек может ассоциировать с криком, исходящим от другого, с гримасой, которую он замечает на его лице, те же представления, которыми он сам не раз сопровождал свои соб­ственные крики и движения. Он может воспринимать эту ми­мику как след и замещение мысли другого, как знак, как на­чало понимания. В свою очередь, он может использовать эту ставшую знаком мимику для того, чтобы вызвать у своих парт­неров идею, которая его самого обуревает, ощущения, потреб­ности, затруднения, которые обычно связываются с определен­ными жестами и звуками: намеренно изданный крик перед ли­цом других и в направлении какого-то объекта, чистое междо­метие ¹. Вместе с этим согласованным использованием знака (уже выражение) начинает возникать такая вещь, как язык.

Благодаря этим общим для Кондильяка и Дестю де Траси анализам становится ясным, что язык действия связывает язык с природой в рамках генезиса. Однако скорее для того, чтобы оторвать язык от природы, чем внедрить его в нее, чтобы под­черкнуть его неизгладимое отличие от крика и обосновать то, что определяет его искусственность. Поскольку действие яв­ляется простым продолжением тела, оно не обладает никакой способностью, чтобы говорить: действие не является языком. Оно им становится, но в результате определенных и сложных операций: аналоговая нотация отношений (крик другого отно­сится к тому, что он испытывает, — неизвестное — так, как мой крик относится к моему аппетиту или моему испугу); инверсия времени и произвольное употребление знака перед обозначае­мым им представлением (перед тем, как испытать достаточно сильное, чтобы заставить меня кричать, ощущение голода, я из­даю крик, который с ним ассоциируется); наконец, намерение вызвать у другого соответствующее крику или жесту представ­ление (однако с той особенностью, что, испуская крик, я не вызываю и не хочу вызвать ощущение голода, но только пред­ставление отношения между этим знаком и моим собственным желанием есть). Язык возможен лишь на основе такого пере­плетения. Он основывается не на естественном движении пони­мания и выражения, но на обратимых и доступных для анализа отношениях знаков и представлений. Языка нет, когда пред­ставление просто выражается вовне, но он наличествует тогда, когда оно заранее установленным образом отделяет от себя знак и начинает представлять себя посредством него. Таким образом, человек не в качестве говорящего субъекта и не из­нутри уже готового языка открывает вокруг себя знаки, являю­щиеся как бы немыми словами, которые надо расшифровать и

¹ Все части речи были бы в таком случае лишь разъединенными и со­единенными фрагментами этого первоначального междометия (Destutt de Tracy. Éléments d'Idéologie, t. II, p. 75).

сделать снова слышимыми; это происходит потому, что пред­ставление доставляет себе знаки, которые слова могут поро­ждать, а вместе с ними и весь язык, являющийся лишь даль­нейшей организацией звуковых знаков. Вопреки своему назва­нию «язык действия» порождает неустранимую сеть знаков, от­деляющую язык от действия.

И тем самым он обосновывает природой свою искусствен­ность. Дело в том, что элементы, из которых этот язык действия слагается (звуки, жесты, гримасы), предлагаются последова­тельно природой, и тем не менее они в большинстве случаев не обладают никаким тождеством содержания с тем, что они обо­значают, но обладают по преимуществу отношениями одновре­менности или последовательности. Крик не похож на страх, а протянутая рука — на ощущение голода. Будучи согласован­ными, эти знаки останутся лишенными «фантазии и каприза» ¹, поскольку раз и навсегда они были установлены природой; но они не выразят природы обозначаемого ими, так как они вовсе не соответствуют своему образу. Исходя именно из этого об­стоятельства, люди смогли установить условный язык: они те­перь располагают в достаточной мере знаками, отмечающими вещи, чтобы найти новые знаки, которые расчленяют и соеди­няют первые знаки. В «Рассуждении о происхождении неравен­ства»² Руссо подчеркивал, что ни один язык не может основы­ваться на согласии между людьми, так как оно само предпо­лагает уже установленный, признанный и используемый язык. Потому нужно представлять язык принятым, а не построенным людьми. Действительно, язык действия подтверждает эту необ­ходимость и делает эту гипотезу бесполезной. Человек получает от природы материал для изготовления знаков, и эти знаки слу­жат ему сначала для того, чтобы договориться с другими людьми в выборе таких знаков, которые будут приняты в даль­нейшем, тех значений, которые за ними будут признаны, и пра­вил их употребления; и эти знаки служат затем для образова­ния новых знаков по образцу первых. Первая форма соглаше­ния состоит в выборе звуковых знаков (самых легких для рас­познавания издали и единственных могущих быть использован­ными ночью), а вторая — в составлении с целью обозначения еще не обозначенных представлений звуков, близких к звукам, указывающим на смежные представления. Так, посредством ряда аналогий, побочно продолжающих язык действия или по меньшей мере его звуковую часть, устанавливается язык как таковой: он на него похож, и «именно это сходство облегчит его понимание. Это сходство называется аналогией... Вы ви-

¹ Condillас. Grammaire, p. 10.

² Rousseau. Discours sur l'origine de l'inégalité (ср.: Сondillac. Grammaire, p. 27, n.1).

дите, что повелевающая нами аналогия не позволяет нам слу­чайно или произвольно выбирать знаки» ¹.

Генезис языка, начиная с языка действия, совершенно избе­гает альтернативы между естественным подражанием и произ­вольным соглашением. Там, где имеется природа, — в знаках, спонтанно порождаемых нашим телом, — нет никакого сходства, а там, где имеется использование сходств, наличествует одна­жды установленное добровольное соглашение между людьми. Природа совмещает различия и силой связывает их; рефлексия же открывает, анализирует и развивает сходства. Первый этап допускает искусственность, однако вместе с навязываемым оди­наково всем людям материалом; второй этап исключает про­извольность, но при этом открывает для анализа такие пути, которые не будут в точности совпадать у всех людей и у всех народов. Различие слов и вещей — это закон природы, вер­тикальное расслоение языка и того, что лежит под ним и что он должен обозначать; правило соглашений — это сходство слов между собой, большая горизонтальная сетка, образующая слова из других слов и распространяющая их до бесконечности.

Таким образом, становится понятным, почему теория корней никоим образом не противоречит анализу языка действия, но в точности соответствует ему. Корни представляют собой руди­ментарные слова, идентичные для большого числа языков, воз­можно, для всех. Они были обусловлены природой как непро­извольные крики и спонтанно использовались языком действия. Именно здесь люди их нашли для того, чтобы ввести в свои конвенционные языки. И если все народы во всех странах вы­брали из материала языка действия эти элементарные звучания, то это потому, что они в них открыли, но вторичным и созна­тельным образом, сходство с обозначаемым ими объектом или возможность их применения к аналогичному объекту. Сходство корня с тем, что он называет, приобретает свое значение сло­весного знака лишь благодаря соглашению, соединившему лю­дей и преобразовавшему их язык действия в единый язык. Именно так внутри представления знаки соединяются с самой природой того, что они обозначают; это одинаковым образом обусловливает для всех языков изначальное богатство слов.

Корни могут образовываться многими способами. Конечно, посредством ономатопеи, являющейся не спонтанным выра­жением, а намеренным произнесением сходного знака: «произвести своим голосом тот же самый шум, который производит объект, подлежащий именованию» ². Посредством использования находимого в ощущениях сходства: «впечатление от красного цвета (rouge), который является ярким, быстрым, резким для

¹ Condillас. Grammaire, p. 11—12.

² De Brosses. Traité de la formation mécanique des langues, Paris, 1765, p. 9.

взгляда, будет очень хорошо передано звуком R, производящим аналогичное впечатление на слух» ¹.Принуждая голосовые ор­ганы к движениям, аналогичным тем движениям, которые на­мерены обозначить; «так что звук, являющийся результатом формы и естественного движения органа, поставленного в такое положение, становится именем объекта»; горло скрипит, когда надо обозначить трение одного тела о другое, оно внутренне прогибается, чтобы указать на вогнутую поверхность ². Нако­нец, используя для обозначения какого-то органа звуки, кото­рые он естественным образом производит: артикуляция ghen дала свое имя горлу (gorge), из которого она исходит, а зуб­ными звуками (d и t) пользуются для обозначения зубов (dents) ³. Вместе с этими условными выражениями сходства каждый язык может получить свой набор первичных корней. Набор ограниченный, поскольку почти все эти корни являются односложными и существуют в очень небольшом количестве — двести корней для древнееврейского языка, согласно оценкам Бержье⁴.

Этот набор оказывается еще более ограниченным, если по­думать о том, что корни являются (вследствие тех отношений сходства, которые они устанавливают) общими для большин­ства языков: де Бросс полагает, что если взять все диалекты Европы и Востока, то все корни не заполнят и «одной страницы писчей бумаги». Однако, исходя из этих корней, каждый язык формируется в своем своеобразии: «их развитие вызывает изум­ление. Так семечко вяза производит большое дерево, которое, пуская новые побеги от каждого корня, порождает в конце кон­цов настоящий лес» ⁵.

Теперь язык может быть развернут в плане его генеалогии. Именно ее де Бросс хотел поместить в пространстве непрерыв­ных родственных связей, которое он называл «универсальным Археологом» ⁶. Наверху этого пространства были бы написаны весьма немногочисленные корни, используемые языками Ев­ропы и Востока; под каждым из них разместились бы более сложные, производные от них слова; однако нужно позабо­титься о том, чтобы сначала поставить наиболее близкие к ним слова, и о том, чтобы придерживаться довольно строгого по­рядка с тем, чтобы между последовательными словами было по возможности наименьшее расстояние. Таким образом, образо-

¹ Аббат Соpineau. Essai synthétique sur l'origine et la formation des langues, Paris, 1774, p. 34—35:

² De Brosses. Traité de la formation mécanique des langues, p. 16—18.

³ Id., ibid., t. I, p. 14.

⁴ Bergier. Les Eléments primitifs des langues, Paris, 1764, p. 7—8.

⁵ De Brosses. Traité de la formation mécanique des langues, t. I, p. 18.

⁶ Id., ibid., t. II, p. 490—499.

вались бы совершенные и исчерпывающие серии, абсолютно непрерывные цепи, разрывы в которых, если бы они существо­вали, указывали бы, между прочим, место для слова, диалекта или языка, ныне исчезнувших ¹.

Однажды образованное, это большое бесшовное простран­ство было бы двухмерным пространством, которое можно было бы обозревать как по оси абсцисс, так и по оси ординат: по вертикали мы имели бы полную филиацию каждого корня, а по горизонтали — слова, используемые данным языком; по мере удаления от первичных корней более сложными и, несомненно, более современными становятся языки, определяемые попереч­ной линией, но в то же время слова становятся более эффек­тивными и более приспособленными для анализа представле­ний. Таким образом, историческое пространство и сетка мышле­ния оказались бы в точности совмещенными.

Эти поиски корней вполне могут показаться как бы возвра­щением к истории и к теории материнских языков, которые классицизм одно время, казалось, оставлял в неопределенном состоянии, В действительности же анализ корней не возвращает язык в историю, которая является как бы местом его рождения и изменения. Скорее, такой анализ превращает историю в после­довательно развертывающееся движение по синхронным срезам представления и слов. В классическую эпоху язык является не фрагментом истории, диктующей в определенный момент опре­деленный способ мышления и рефлексии, а пространством ана­лиза, в котором время и знание человека развертывают свое движение. Подтверждение тому, что язык не стал — или не стал снова — благодаря теории корней исторической сущностью, можно легко найти в той манере, в какой в XVIII веке исследо­вались этимологии: в качестве руководящей нити их изучения брали не материальные превращения слов, но постоянство зна­чений.

Эти исследования имели два аспекта: определение корня, отдельно окончаний и префиксов. Определить корень — значит дать этимологию. Это искусство имеет свои установленные пра­вила ²; нужно очистить слово от всех следов, которые могли оставить на нем сочетания и флексии; достичь односложного элемента; проследить этот элемент во всем прошлом языка, в древних «грамотах и словниках», подняться к другим, более древним языкам. И при прохождении всего этого пути следует предположить, что односложное слово трансформируется: лю­бые гласные могут замещать друг друга в истории корня, так как гласные являются самим голосом, не имеющим ни пере­рыва, ни разрыва; согласные же, напротив, изменяются со-

¹ De Brosses. Traité de la formation mécanique des langues, t. I, préface, p. L.

² См. в особенности Тюрго, статью «Этимология» в «Энциклопедии».

гласно особым путям: гортанные, язычные, нёбные, зубные, губ­ные, носовые образуют семейства одинаково звучащих соглас­ных, внутри которых преимущественно, но без какой-либо необ­ходимости происходят изменения произношения ¹. Единственной неустранимой константой, обеспечивающей непрерывное сохра­нение корня в течение всей его истории, является единство смысла: поле представления, сохраняющееся неопределенно долго. Дело в том, что «ничто, быть может, не может ограни­чить индуктивных выводов и все может служить их фундамен­том, начиная со всеобщего сходства и вплоть до наиболее сла­бого сходства»: смысл слов — это «самый надежный свет, к ко­торому можно обращаться за советом» ².