НОВЫЕ ЭМПИРИЧНОСТИ

Теперь мы уже значительно продвинулись вперед от того исторического события, место которого требовалось определить, оставив далеко позади хронологический рубеж того перелома, который разграничивает на глубинном уровне эпистему запад­ного мира и отмечает для нас начало некоего современного способа познания эмпиричностей. Оказывается, что мышление, которое свойственно нашему времени и с помощью которого нам волей-неволей приходится мыслить, до сих пор во многом определяется вскрывшейся в конце XVIII века невозможностью обосновать наши познавательные синтезы в пространстве пред­ставления и соответственной и одновременной необходимостью (хотя и внутренне противоречивой), с одной стороны, открыть трансцендентальное поле субъективности, а с другой — по­строить уже по ту сторону объекта те «квази-трансценденталии», каковыми для нас являются Жизнь, Труд, Язык. Для того чтобы выявить и эту необходимость, и эту невозможность во всей резкости их исторического вторжения, пришлось подверг­нуть анализу всю традицию мышления, ведущую начало от по­добного же перелома, воссоздать в беглом рассуждении судьбу, или направленность, современного мышления, достигнув в ко­нечном счете точки его обращения вспять — той нынешней ясно­сти, еще смутной, но уже достаточной, которая позволяет нам если и не полностью охватить, то по крайней мере хоть ча­стично освоить и в какой-то мере овладеть теми формами этого мышления, сложившегося на пороге нового времени, которые еще доходят до нас, захватывают нас, служат постоянной поч­вой для нашей речи. Однако непроясненной пока остается дру­гая составляющая этого события, а она более важна, поскольку она касается самого бытия, самой укорененности тех позитивностей, на которых держатся наши эмпирические познания; именно ее и следует теперь подвергнуть анализу.

На первом этапе, который хронологически простирается от 1775 до 1795 года и очерчивается работами Смита, Жюсье и Уилкинса, в анализ представлений, в табличное пространство, где он развертывается и по сей день, вводятся впервые (или же заново, на особом положении) понятия труда, организма и грам­матической системы. Ясно, что функция этих понятий пока еще заключалась в том, чтобы санкционировать этот анализ, допу­стить установление тождеств и различий и создать инструмент их упорядочения — так сказать, мерку их качества. Однако ни труд, ни грамматическая система, ни живой организм уже не могли определяться или закрепляться одной лишь игрой пред­ставлений — их разложением, расчленением, пересоставлением, в результате чего они предстают в точном самоудвоении; а зна­чит, и само пространство анализа неизбежно теряло свою не­зависимость. Отныне эта таблица уже не является вместилищем всех возможных порядков, матрицей всех отношений, формой распределения всех существ в их неповторимой индивидуально­сти; она образует лишь тонкую поверхностную оболочку зна­ния; соседства элементов, которые в ней выявляются, элемен­тарные тождества, которые в ней описываются в их повторности, сходства, которые в ней обнаруживаются и растворяются, постоянства, которые она позволяет охватить, оказываются лишь следствиями некоторых синтезов, организаций, систем, располагающихся гораздо глубже всех тех расчленений, кото­рые можно установить на основе непосредственно видимого, а открывающийся взгляду порядок с неизменной сеткой разграни­чений теперь является лишь каким-то поверхностным свечением над некой скрытой глубиной.

Пространство западного знания оказывается теперь на грани перелома: таксономия, обширное всеобщее пространство которой образовалось некогда в соответствии с возможностью матезиса и составило сильную сторону знания — одновременно и его пер­воначальную возможность, и условие его совершенствования — будет располагаться теперь в иной, пока еще нечеткой верти­кальной структуре, которая отныне должна определять законо­мерности сходств, предписывать характер соседств и прерывностей, основывать доступные восприятию диспозиции элемен­тов и смещать весь огромный горизонтальный разворот таксо­номии по направлению к второстепенной области ее следствий. Таким образом, европейская культура изобретает такое глубин­ное измерение, в котором вопрос ставится уже не о тождествах, не об отличительных признаках, не об устойчивых таблицах со всеми возможными внутри них ходами, но о мощных скры­тых силах, развившихся из их первозданного и недоступного ядра, о первоначале, о причинности, об истории. Отныне вещи могут предстать представлению лишь из глубины этой ушедшей в себя толщи; хотя при этом темнота ее, быть может, еще более запутает и затуманит их, но зато сила, таящаяся в этой глу-

бине, прочнее свяжет, соединит, расчленит, непосредственно сгруппирует их друг с другом. Видимые образы, их связи, про­белы, которые вычленяют их и обрисовывают их очертания, — все они будут открываться нашему взгляду — в уже связном виде, уже сорасчлененными — лишь в той темной глубине, ко­торая вкупе со временем подспудно порождает вещи.

Итак, — на новом этапе рассматриваемого события — знание в его позитивности меняет свою природу и форму. Было бы неправомерно — или по крайней мере недостаточно — приписы­вать этот сдвиг открытию дотоле неизвестных объектов (таких, например, как грамматическая система санскрита, как соотно­шение анатомической организации и органических функций в живом существе, как экономическое значение капитала). Было бы столь же неточно предполагать, будто всеобщая грамматика стала филологией, естественная история — биологией, а анализ богатства — политической экономией только благодаря тому, что все эти способы познания уточнили свои методы, ближе подошли к своим объектам, рационализировали свои понятия, выбрали более совершенные модели формализации, — короче говоря, будто они вышли из своей предыстории благодаря не­коему самоанализу разума. На рубеже веков изменилось, под­вергнувшись необратимому сдвигу, именно само знание как не­кий способ бытия, нераздельно предсуществующий и познаю­щему объекту, и познаваемому объекту. Если при исследовании цены производства идеальная первоначальная ситуация обмена уже более не используется как средство анализа образования стоимости, то лишь потому, что на археологическом уровне про­изводство, становясь основным образом в пространстве знания, заменяет собою обмен и вызывает, с одной стороны, появление новых объектов познания (например, капитал), а с другой сто­роны, предпосылает их изучению новые понятия и новые методы (например, анализ форм производства). Подобным образом, если, начиная с Кювье, исследованию подвергается внутренняя органическая структура живых существ и для этого использу­ются методы сравнительной анатомии, то лишь потому, что Жизнь как основная форма знания вызывает появление и новых объектов (например, отношение признака к функции), и новых методов (например, поиск аналогий). Наконец, если Гримм и Бопп стремятся определить законы чередования гласных или изменения согласных, то это происходит потому, что Дискурсия как способ знания замещается Языком, который определяет дотоле невиданные объекты (семейства языков с аналогичными грамматическими системами) и предписывает дотоле не исполь­зовавшиеся методы (анализ правил трансформации согласных и гласных). Производство, жизнь, язык — во всем этом уже не следует искать объекты, которые как бы силой собственного веса и под действием собственного напора навязывались бы извне познанию, ранее пренебрегавшему ими; в них не следует

также видеть понятия, созданные постепенно, благодаря новым методам, благодаря прогрессу наук, шествующих к своей соб­ственной рациональности. Именно на этих основных способах знания держится в своем единстве и нераздельности соотноше­ние (вторичное и производное) новых знаний и новых приемов с неизвестными объектами. Возникновение этих основных спо­собов бытия знания, несомненно, отсылает в глубь археологиче­ских слоев, однако их внешние признаки можно найти в рабо­тах Рикардо в экономии, Кювье в биологии, Боппа в филологии.