ЕТУЩАЯ СЛОЖНОСТЬ» К.Н. ЛЕОНТЬЕВА И КОНЦЕПЦИЯ Л.А. ТИХОМИРОВА

Below is a table that provides some examples of the accounting job opportunities at large and small CPA firms:

 

 

ЕТУЩАЯ СЛОЖНОСТЬ» К.Н. ЛЕОНТЬЕВА И КОНЦЕПЦИЯ Л.А. ТИХОМИРОВА

славизм и греки» и «Панславизм на Афоне». Чуть раньше, в 1871 г., Леонтьев изложил свою теорию спасения славянства в программной работе «Византизм и Славянство». Весной

1874 г. он вернулся в Москву. А в 1875 г. работа «Византизм и Славянство» была впервые напечатана в «Чтениях в Импера­торском обществе истории и древностей российских при Мос­ковском университете».

В конце 1879 г. Леонтьеву поступили два предложения. Одно от его давнего поклонника и друга Т.И. Филиппова, оно касалось места цензора в Москве, а другое от князя Н.Н. Го­лицына, приглашавшего Леонтьева к редактированию газе­ты «Варшавский дневник». Приняв второе предложение, Ле­онтьев поехал в Варшаву. И хотя издание просуществовало недолго, встретив неразрешимые материальные затруднения, эта работа в течение 1880 г. завершила кристаллизацию консервативного мировоззрения Леонтьева. В 1881 г. он стал цензором Московского цензурного комитета и занимал этот пост шесть лет. После выхода в отставку Леонтьев поселился в Оп-тиной пустыни. Некоторый опыт жизни в монастыре у него был: помимо посещения монастырей Афона, с весны 1874 г. до весны

1875 г. он был послушником Николо-Угрешского монастыря недалеко от Москвы. Пребывание в монастыре раздвинуло го­ризонты его духовной индивидуальности и укрепило убежде­ния. В 1891 г. Леонтьев принял тайный постриг под именем Климента. В августе того же 1891 г. он переезжает в Сергиев Посад, где менее чем через три месяца — 12 ноября — умирает. Его похоронили в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лав­ры около храма Черниговской Божией Матери.

Творчество Леонтьева стало проявлением одного из «ликов» тех гигантов, которые щедро насыщали духовную русскую жизнь в XIX в. и которыми была так богата Россия.

Жизнь Леонтьева была полна неудач, и он прошел ее оди­ноко и печально. Своеобразные идеи отбрасывали Леонтьева в сторону русских реакционных кругов, но близость к ним обычно исчерпывалась политическими вопросами. В.В. Зень-ковский увидел причину данных обстоятельств в самих идеях и глубокой принципиальности Леонтьева, для которого недо­пустимо было брать в расчет «статистику данной минуты как нечто вечное и непреложное».

Многообразие действовавших сил (политических, нацио­нальных, религиозных) стимулировало интеллектуальный и духовный поиск Леонтьева в сфере историософии и социаль-

ного анализа состояния российской государственности, ее отношений с православными и славянскими народами «Вос­тока», под которыми в первую очередь понимались балкан­ские на|юды. Все написанное но этим проблемам.'Чеомтьоным имеет несомненную ценность для исторической пауки и зву­чит не только актуально, но и злободневно.

Леонтьев самоидентифицировал себя как Теоретические охранителя и считал, что такая позиция тре- основания бует особой гражданской смелости. «Охра- концепции нение» достигнутого прежде цветения, спа­сительное замедление разрушительного движения, момент застоя в процессе развития — все это зада­чи необходимые, но в обществе непопулярные. Всякая исто­рически значимая человеческая общность, по Леонтьеву, пе­реживает три стадии: первоначальной простоты, сложного дифференцированного цветения и, наконец, вторичной щю-стоты, или смесительного уравнения (на все обычно уходит около 1000 лет). Поскольку Россиян парсiнппанне Александ­ра II вступила в последний, третий, период своего развития, задачи общественного охранительства, с учетом возраста Рос­сии, по мнению Леонтьева, выходят на первый план.

Леонтьев учитывал возрастающее значение теории в исто­рии человечества в связи с ростом его самосознания. Наибо­лее перспективной он считал теорию культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского¹, признававшую в каждой особой культуре четыре осноны:религиозную, государственную, эко­номическую и культурную (науку, философию, искусство). Книгу Данилевском i ч Россия н Европа» Леонтьев называл

«катихизисом» славянофильства в начале 1870-х гг. По его словам теория Данилевского — это «нечто вроде научной ос­новы для избрания дальнейшего самобытного исторического пути (если возможно), или, по крайней мере, дальнейшего ис­торического мышления». Он многое мог простить Данилевс­кому «за тот умственный фундамент, который он нам дал, за тот общий очерк плана, который он нам начертил, предостав­ляя нам самим развивать, что можем дальше, не выступая из основных его границ!» Какое же здание, по мнению Леонтье­ва, можно было построить на умственном фундаменте, остав­ленном Данилевским?

Леонтьев был согласен с Данилевским в том, что «Византизм» Европа разлагается и <тужен новый культур­ный тип, новая государственная культура».

Одним из первых русских мыслителей Леонтьев увидел и оценил всю мощь идей Французской революции 1789 г. и гро­зившую России катастрофу. Он искал выход и думал, что на­шел его в возрождении идеи византизма. «Не стройте радуж­ных демократических надежд, не тащите идей с Запада, посмотрите на свою историю, поймите, ваша свобода — это сво­бода принять единственный естественный удел, каким бы убо­гим он не казался. Почему мы не возмущаемся, что нет свободы в природе? Не возражаем против смерти по старости?»

Понятие «византизм», одиозное со времен П.Я. Чаадаева, видевшего в нем причину отсталости России, Леонтьева не страшило. Под архаическим именем «византизма» Леонтьев понимал «религиозно-культурные корни нашей силы и наше­го национального дыхания», не видя причин патриотически обижаться на сам термин. Как и А.С. Пушкин, он считал: гре­ко-византийское достояние настолько глубоко усвоено и так органично претворено в русских национальных формах, что воистину стало «нашим русским православием и нашим рус­ским самодержавием» со всеми самобытными отражениями православной государственности в нашей культуре. Что видел Леонтьев в формуле «византизм — есть царь плюс церковь»? Византизм воплощал у него идеал структуры, организации, иерархии и расслоения, неумолимого неравенства положений при всеобщей связанности, соподчиненности множества раз­нородных частей.

Леонтьев считал, что Византия дала России фундамен­тальные принципы, национальный характер и культурную идею. В государственной организации — самодержавие,

в религии —православное христианство, в нравственном смысле — антитезу всеобщего равенства и всеобъемлющей свободы. Византийский православный дух с его разочарова­нием в земной жизни отразился в пассивно-трагическом ми­росозерцании русского народа. «Характер трагического сво­еобразия — вот чем велика русская душа, и трагическое в жизни народа — все», — писал Леонтьев. Дух византизма освещает отношение русских к художественному творчеству, искусству. Русское искусство — это тоже порождение визан­тизма. Леонтьев был убежден, что влияние византизма на Россию и Европу было разным. Если Россия усвоила его суть, так как других устоев не оказалось, и ей византизм принес монархические и религиозные всходы, то Европа испытала лишь внешнее влияние, имевшее следствием Возрождение. Для Леонтьева необходимость духовноорганизующего, дис­циплинирующего начала во имя сохранения культуры и ее развития была очевидна. Он считал, что идея прогресса, ес­тественная для западной культуры, для России, стоявшей на принципах византизма, была чужой.

Леонтьев упрекнул Данилевского в том, что, перечислив десять культурных типов (египетский, китайский, халдейс­кий (ассиро-вавилоно-финикийский), индийский, иранский (персидский), еврейский, греческий, римский, новосемити­ческий, или аравийский (мусульманский), и романо-гермаи-ский (европейский), он «забыл Византию». Между тем пер­вым в истории государством христианского вероисповедания была Византия.

Анализ идеи государственности и соотношения прогресса и охранительства (реакции) привел Леонтьева к мысли о том, что смена государственных форм, возможно, и полезна для вселенной, но не для длительного сохранения самих отдельно взятых государств: «Государственная форма у каждой нации, у каждого общества своя; она в главной основе неизменна до гроба исторического, но меняется быстрее или медленнее в частностях от начала до конца».

Правильный выбор государственной задачи может быть основан только на знании исторических тенденций. Силу Рос­сии Леонтьев видел в ее государственности и предостерегал; «Ее надо беречь». Одним из аргументов был сам факт вырабо­танной долгой государственной выправки, привнесенной в характер нации прочным существованием «национальной по­пулярной монархии».

Гипотеза В основе своеобразной концепции развития

развития Леонтьева была неординарно понимаемая идея прогресса. В его суждениях исследова­тели находят влияние Гегеля, Сен-Симона, Конта, Спенсера. Оговоримся сразу, обновление, по мнению Леонтьева, неизбеж­но во всем: «От движения вперед, от изменений к упадку ли они ведут или к развитию лучшего, во всяком случае устра­ниться нет возможности».

Не принимая прогресса как понятия простого движения вперед, Леонтьев видел его настоящий смысл в самом движе­нии от первобытной простоты к «цветущей сложности». Он старался снять с расхожих слов «реакция» и «прогресс», «сво­бода» и «деспотизм», «консерватор» и «либерал», «застой» и «движение» закрепленный за ними обществом знаковый смысл «твердых» оценок, настойчиво объяснял их относительность и односторонность. Истина всегда конкретна. В этом Леонть­ев был убежден.

Выступая против трактовки прогресса, утвердившегося со времен французских энциклопедистов, и называя такой про­гресс разрушительным, либеральным, эмансипирующим, про­цессом демократизации, он не мог его принять, так как этот прогресс вел от высшего к низшему и простейшему, был эгали­тарным. Он все уравнивал, тем самым создавал условия для вырождения самобытной, «сложной системы отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью нации» и только и может считаться настоящей «цивилизацией, культурой».

Революция, ассимиляция, эгалитарно-либеральный прогресс, понятый «не как развитие, не как дифференцирование в единстве, а как уравнение и ассимиляция», были для Леонтьева синонима­ми. В этом случае Леонтьев считал возможным использовать тер­минологию Прудона. Еще в 1850-х гг. тот дал определение рево­люции как общей ассимиляции (до полного однообразия) всех людей, в том числе и умственной, при всеобщем земном умерен­ном благоденствии, в свою очередь возведенном в ранг высшей справедливости. Леонтьев предостерегал от социального ковар­ства «справедливого» и «разумного» «все уравнивания», культа эталонов и стандартов — буржуазного ли, коммунистического ли, ведущего к неизбежному в будущем рабству.

Работы Леонтьева «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» (начатая 1872 г., она была оставлена

«Чем и как либерализм нам вреден» (1880) продолжили тему, поднятую Герценом в размышлениях о европейском мещан­стве, и стали предтечей работы Д.С. Мережковского «Хам гря­дущий» (1906).

«Эгалитарно-либеральный прогресс» цивилизации неиз­бежно вел к революции, результатом которой становится то­тальное торжество «среднего человека», уничтожение ориги­нальных и самобытных национальных культур, воцарение серой и однообразной стандартно-рационализированной дей­ствительности. Локомотив российской и мировой цивилиза­ции по ощущению Леонтьева несся в никуда, к гибельному разложению. На эту перспективу он давал «реакцию», проти­вопоставляя ей «творческий консерватизм». Для Леонтьева главным был результат исторического развития, по которому опознается само явление.

Прогресс— это не непременное улучшение, а новое перерож­дение тягостей жизни в новые виды страданий и стеснений че­ловеческих. Правильная вера в прогресс должна быть пессими­стической, а не благодушной, ожидающей весны. В целом процесс развития мыслился им как восхождение от простейше­го к сложнейшему. Приоритет отдавался постепенной индиви­дуализации и обособлению. Развитием считался уход от бесцвет­ности и простоты к оригинальности и сложности; постепенное усложнение элементов сословных, увеличение богатства внут­реннего и в то же время постепенное укрепление единства. Поэтому и высшая точка развития рассматривалась как выс­шая степень сложности, объединенная неким внутренним дес­потическим единством.

Основная идея мировоззрения Леонтьева состояла в необ­ходимости и благости неравенства, контраста, разнообразия. Для него она была идеей социологической, биологической, моральной, эстетической и религиозной. Бытие понималось как неравенство, а в равенстве виделся путь в небытие. Стрем­ление к равенству, смешению, единообразию рассматривалось как враждебное самой жизни. Гармония, по Леонтьеву, — это единство в разнообразии, она не только не исключает борьбы и страданий, но даже требует их. Изучение этих процессов ос­ложняется отсутствием статистики человеческого горя и бла­гополучия.

Не отрицая необходимости некоторой степени всеобщего сходства (ассимиляции) «для всякой высшей степени разви-

тия (для наибольшего единства в наисильнейшем разнообра­зии)», Леонтьев считал, что «социальное смешение влечет за собою психическую смуту, неустойчивость убеждений, смеше­ние понятий, неясность или неопределенность чувств и т. д.».

Демократическая ассимиляция, по глубокому убеждению Леонтьева, никакого иного порядка, кроме собственного, при­знавать не хочет, и именно этим негативно противостоит хрис­тианству, которое «издавна уживалось с весьма разнородными порядками». В православии «степень ассимиляции достаточ­ная, она не чрезмерная». Опасным следствием демократизации Леонтьев считал неизбежность разрушения всех существующих особых ортодоксии, особых культур, уничтожении «всечелове-чества» на земле.

Человеческая жизнь, по Леонтьеву, существует до тех пор, пока не исчезло культурно-историческое своеобразие: «В од­нообразии — смерть». А ее и несут космополитические рево­люционные тенденции: «Все, что служит космополитизму, все, что служит всемирному ускоренному движению и общению, хотя бы самым невинным и непреднамеренным образом, — служит поэтому всеобщему разрушению жизни на этой земле». Опре­делив, таким образом, тенденцию, Леонтьев искал ей соци­альные и культурные противовесы.

Один из таких противовесов он видел в дворянстве. «Дво­рянство наше, например, что оно «консервативно» или нет? Вот важный вопрос, ибо хотя дворянство как сословие уже почти не существует de facto с 1861 года; но оно в провинции продолжает играть первенствующую роль: во-первых, как «интеллигенция», а во-вторых, как крупный землевладельческий класс. Что такое это нынешнее дворянство?» — ставил в 1880 г. вопрос Леонтьев в работе «Чем и как либерализм наш вреден».

В другой статье 1891 г. «Достоевский о русском дворянстве» Леонтьев писал о дворянстве как высшем типе культурных русских людей, который уже выработал законченные формы чести и долга. «Там — хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими, наконец-то, выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь да свой, наконец, порядок! В том за­ключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь, на­конец, построенное, а не вечная эта ломка, не летающие по­всюду щепки, не мусор и сор, из которого вот уже двести лет все ничего не выходит».

И вторая его мысль, по словам автора, «простая и ясная до грубости, но доступная немногим», подчеркивала недопусти­мость «племенного национализма» в политике: «Русским в наше время надо... стремиться со страстью к самобытности ду­ховной, умственной и бытовой». Леонтьев считал себя сто­ронником «культурного национализма», противопоставляя его национализму «племенному». Истинно национальное свое­образие он видел в своеобразии культурном, обособляющем «нас в быте, духе, учреждениях».

Противник панславизма, Леонтьев писал: «Нужно теперь не славянолюбие, не славянопотворство, не славяноволие, — нужно славяномыслие, славянотворчество, славяноособие...' Пора образумиться». Племенному, или этническому, често­любию, противопоставлялась четырехосновность культур­но-исторического типа.

Историософские представления Леонтьева

Концепция сложились поздно, в границах его религиоз­ного сознания. Общие принципы историосо­фии он проверял на исторических проблемах России и Европы.

Золотой век византизма был по Леонтьеву в IV в. во времена Константина. Следующие 500 лет Запад и Восток существова­ли в единой культуре. В IX в. при Карле Великом романо-гер-манская Европа обособляется и создает новую цивилизацию, лишенную внутренней связи с Византией (рыцарство, кресто­вые походы, феодализм). С этого времени византийская и за­падная культуры развиваются почти независимо, каждая по своему циклу.

В XV—XVII вв. наблюдается расцвет европейской циви­лизации. В XV в. гибнет Византия. Но ее культура, отчасти в превращенном виде, сохраняется в России, переживающей пе­риод подъема. Византийские начала с XV в. укрепляются в русском самодержавии, Русской православной церкви, рус­ских национальных нравах, привычках, модах, обычаях, вку­сах, укладе жизни, архитектурно-пространственных образах, иконе и т. д. Леонтьев искал не только форму органического развития общества, но и форму его наибольшего совершен­ства и высшего цветения. Концепция Леонтьева защищала сво­еобразие путей развития каждой нации, каждой культуры.

Русское общество прошло в своем развитии (истории) три этапа:

до XVII в. — период первичной, эпической простоты и патриархальности;

2) XVII—XVIII вв. — период сложного цветения (или «цве­тущей сложности») с многообразным и гармоническим твор­чеством и развитием, объединенными в высшем духовном и государственном единстве; к XVIII в. западная культура уже пережила расцвет;

3) XIX в. — период вторичного смешивания и упрощения (смесительного упрощения) с последующим разложением и ги­белью, вызванными уничтожением разнообразия и все урав­нительным прогрессом, появление «среднего человека». Он ясно видел, что самодержавная Россия в конце XIX в. вступа­ла на необратимый путь третьего этапа.

Леонтьев писал: «Какое бы развитие мы не взяли, болез­ни ли (органический сложный и единый процесс), или жи­вое, цветущее тело (сложный и единый организм), мы уви­дим одно, что разложению и смерти второго (организма) и уничтожению первой (процесса) предшествуют явления: уп­рощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление единства, силы и вместе с тем смешение. Вот почему постепенно понижается, мешается, сливается, а по­том уже распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее. Перед окончатель­ной гибелью индивидуализация как частей, так и целого слабеет. Гибнущее становится и однообразнее внутренне, и ближе к окружающему миру, и сходнее с родственными, близкими ему явлениями (т. е. свободнее)».

Леонтьев положительно оценивал деятель- Характеристики ность Петра I, хотя благодаря ей Россия стре- исторических мительно утрачивала свой византийский об- деятелей _лик £_{г0 0}ц_енка учитывала, во-первых, то

обстоятельство, что преобразования не изме­нили и не могли изменить сущности. И во-вторых, именно с Петра «явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов»; дворянство «начало расти умом и властью, несмот­ря на подчинение Царизму»; а сам «деспотизм Петра был про­грессивный и аристократический».

Екатерине II была тоже дана положительная оценка. К ней Леонтьев пришел, основываясь на сравнительном анализе по­литики Петра I и Екатерины П. Он сделал вывод об их одно­типности, так как либерализм Екатерины II имел «решитель­но тот же характер», что и деспотизм Петра I. Политика Екатерины «вела Россию к цвету, к творчеству и росту. Она усиливала неравенство. Вот в чем главная ее заслуга». Был и общий итог: «Русь все росла и умнела».

О руководителях крестьянских войн Леонтьев писал иначе и только в связи с принципом легитимизма, который, с его точ­ки зрения, исповедовал русский народ. Считая, что «без вели­ких волнений не может прожить не один великий народ», Ле­онтьев видел «в душах бунтующих глубоко консервативные начала». Разин потерпел поражение, когда его люди убедились в несогласии с атаманом государя. Пугачев был умнее и выда­вал себя за Петра III, обманув, таким образом, народ. Успех крестьянского выступления мог держаться ровно столько, сколько держался обман. В итоге народ послушался своих ца­рей, потому что был ответствен.

«Начало истории кладет всегда неизгладимую печать на всю дальнейшую роль народа; и черта, по-видимому, не важная, не резкая вначале, разрастаясь мало-помалу, принимает, с течением времени, все более и более грозный вид», — считал Леонтьев.

В публицистике Леонтьева центральное ме~

Восточный сто принадлежит Восточному вопросу, кото- вопрос рый он называл «великой идеей». Он был для

мыслителя одновременно роковым и глубо­ко трагическим: «От рокового роста вашего на Востоке и от вли­яния на славянский запад мы не спасемся». Восток — это в дан­ном случае Османская империя и балканские народы.

Леонтьев знал Восточный вопрос не понаслышке и отно­сился к нему эмоционально: «За настоящий Восточный воп­рос стоит страдать и жертвовать жизнью и всем достоянием!» Прожив на Востоке более 10 лет, «присматриваясь ближе к делу и размышляя о нем...», он проанализировал его анатомию и вы­делил две составляющие: внешнюю доминанту — противосто­яние Западной Европе и драгоценное внутреннее ядро — про­блему культурно-исторического типа славян и православного мира. Леонтьев был убежден, что западные влияния разлага­ют местную старину не только в России, но и на Востоке. По­этому борьбу (духовную и кровавую) за самобытность он от­носил к категории «залогов истории».

Любопытная, особая, политическая судьба этой деспотичес­кой России, писал Леонтьев, «счастливая ли она или несчаст­ная, не знаю. Интересы ее носят какой-то нравственный ха­рактер поддержки слабейшего, угнетенного». Интересы России везде-более или менее совпадают с желанием слабейшего. «Сила государственная выпала в удел великороссам. Эту силу великороссы должны хранить как священный залог истории» — такова нить размышлений Леонтьева. Он считал, что «Рос-

сия миролюбива вследствие широты своей, и вещественной, и духовной. Эта широта есть ее исторический fatum».

В Восточном вопросе перед Россией разверзлась бездна, разделявшая ее с Европой и рожденная поразившим Европу социальным вопросом. Он показал суть антиномии Запад — Восток и причины агрессивности западной цивилизации. «Весь Запад, малоземельный, промышленный, крайне торговый и по­жираемый глубоко рабочим вопросом», т. е. болезнью, зара­зившей в конце XIX в. Россию. Конституционная и либераль­ная партия «во всей континентальной Европе оказалась решительно пустоголовой и годной только для перехода к анар­хии», считал Леонтьев. Тогда как «весь Восток, многоземель­ный, малопромышленный и не имеющий рабочего вопроса, по крайней мере, в том разрушительном смысле (как на Западе, латинском и германском), Восток, имеющий громоотвод ра­бочему вопросу в своей общей многоземельности». Таким об­разом, исходившую от Запада опасность Леонтьев видел в по­разившей его глубокой социальной болезни: либерализации, пролетаризации или буржуазном развитии, которое неминуе­мо, в условиях западноевропейского малоземелья, вело к рево­люции и «грубой и неверующей рабочей республике». Этими же причинами Леонтьев объяснял агрессивность экспансиони­стской политики западных стран. В целях самосохранения они старались разрешить проблему малоземелья за счет других стран и тем самым ослабить процессы пролетаризации у себя, пре­дотвратить или замедлить углубление собственной социаль­ной болезни. Так, США, по мнению Леонтьева, были некоей сточной канавой Старого Света. Он полагал, что в результа­те «насильственного отпадения упрощенной заатлантической Англии», Британия смогла замедлить процесс национально-культурного разложения: смешавшись и упростившись «вна­чале за океаном», она «тем спасла себя от внутреннего взры­ва и от насильственной демократизации дома». Тот же корень имел Восточный вопрос, поэтому он приобретал для Леонть­ева особый оборонительный смысл, направленный против Западной Европы — смысл политический, коммерческий, та­моженный: «Не самой Турции, не султану Россия была и дол­жна быть враждебна; она была и должна быть враждебна за­падным интригам, которые до сих пор так беспрепятственно разыгрывались в недрах организма Турецкой империи, — организма сложного и потрясенного развитием новых, посто­ронних исламу народностей».

На Востоке «оклеветанная и всепрощающая Россия» име­ет, по Леонтьеву, «реальную почву действия»: у нее есть «прак­тическое в этих странах назначение, невыразимо богатое по­ложительным содержанием...». Главная задача состоит в противодействии, по словам Леонтьева, международному (т. е. беспринципному) влиянию в Царьграде, так как международное влияние — «это не что иное» как медленное вскормление само­го отвратительного радикализма». Захват Константинополя должен был стать ключевым моментом. Леонтьев считал, что в Царьграде и проливах заключается существенный и «самый жизненный интерес для России»: «Эти пункты, Царьград и Проливы, так важны во всех отношениях — в церковных, в коммерческих, в военных, политических собственно и даже в культурных (художественных, например)...»

Размышляя об историческом призвании России в славян­ском мире, Леонтьев пришел к выводу о том, что требуется «не соединение и слитие» славянских стран, а нужно искать ком­бинации на взаимовыгодной основе, «искусного тяготения на почтительном расстоянии». Свой «панславизм» он строил не на принципе национальности, а на основе вероисповедания, т. е. православия. «Нужно как можно больше единства церковно­го и как можно меньше — государственного». В православии и православных монастырях Леонтьев увидел точки опоры во внешней политике России на Востоке, «созданные самой ис­торией нашей или народом, помимо всякого прямого участия наших властей». Он рассматривал православие как фактор внешней политики и одновременно стержень культурно-ис­торического типа: «Православие или, другими словами, куль­тура византийской дисциплины и земного аскетизма есть единственный противовес теории всеобщего, мелкого удо­вольствия...» Поступить «неправославно» — значит не пра­вильно, быть не правым.

«Нужен новый культурный тип; но славяне лиразовьют его, как надеется Данилевский?» — в этом Леонтьев не был твердо уверен. В 1884 г. он писал: «Я верил и тогда (1873), верю и те­перь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-вос­точной государственности, должна дать миру и новую культу­ру, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы». «По­зднее, и даже очень скоро, я понял, что все славяне, южные и западные, именно в этом, столь дорогом для меня культурно-оригинальном смысле, суть для нас, русских, не что иное, как

неизбежное политическое зло, ибо народы эти до сих пор в лице «интеллигенции» своей ничего, кроме самой пошлой и обыкно­венной современной буржуазии, миру не дают». Тогда же он при­знал ошибкой Данилевского «доверчивое славянолюбие»: «Мож­но желать добра славянам, можно даже помогать им искренно, когда их кто-нибудь теснит, но считать их всегда и во всем жерт­вами, или невинными, или ни при каких условиях не могущими нам, русским, вредить — было бы слишком наивным...»

Демократизм и национализм, по Леонтьеву, всегда имеют антиправославный характер. Они не совместимы с русскими государственными интересами. Узкий славизм опасен для Рус­ского царизма, поддерживающего «этнографических сирот Востока». «Россия не была и не будет чисто славянской дер­жавой. Чисто славянское содержание слишком бедно для ее всемирного духа», — подчеркивал Леонтьев.

«У России будут всегда какие-нибудь частные несогласия с западно- или юго-славянским миром». Россия «поставила себе правилом: поддерживать и защищать гражданские права христиан и вместе с тем умерять по возможности пыл их по­литических стремлений». «У каждого из этих государств бу­дут свои особые интересы, в которых они могут расходиться как между собой, так в особенности с Россией» к такому на­блюдению после долгого пребывания на Балканах и в Турции Леонтьев пришел в 1873 г.

Историю отношений России с балканскими народами Ле­онтьев показал в динамике и с учетом исторической перспек­тивы: «Не вина России, конечно, что обстоятельства перерос­ли, наконец, ее средства в этом вопросе. Не вина России, что все эти народы Востока, выросшие под крылом ее, хотят уже жить по-своему, не справляясь с ее выгодами, не понимая даже иногда, чем и как они могут вредить ей». «А жить с нами, под знаменем нашего давнего, последовательного, многотрудного исторического развития, они, ничем пред историей не обязан­ные народности, свободные от высших исторических задач, вероятно, не захотят...»

Леонтьев проанализировал тенденции в русско-болгарских отношениях накануне создания болгарской государственности в результате русско-турецкой войны 1877—1878 гг., учитывая в качестве факторов воздействия отношения болгар с другими православными балканскими народами, прежде всего сербами и греками. Он обратил внимание на существовавшие между ними противоречия и определил точки соприкосновения. В своем

анализе Леонтьев учитывал психологические особенности на­родов, сложившиеся в результате их исторического роста.

На перспективу примирения болгар и греков он смотрел пессимистично и говорил о такой возможности с оговорками, лишь «постепенно и со временем», и только, если наступит «общая усталость, либо какая-нибудь великая гроза неожи­данных политических катастроф». Подробные характеристи­ки Леонтьев дал отдельным народам: «Болгары, мы знаем, вовсе не агнцы, это народ хитрый, искусный, упорный, терпе­ливый, народ, который заботится теперь лишь о том, чтобы выделить свою народность какими бы то ни было путями из других, более выросших соседних наций». «Болгары не ста­нут, поверьте, стесняться и с нами, русскими,..* - такой диаг­ноз Леонтьев носглнил в 1873 г. «Болгары посягают уже о сю пору н и а сербское племя в старой С'грбии. рассылая туда свое духовенство и своих учителей, чтоб отбить этот край не толь­ко церковпо у вашего племени, ВО И;л ногр^аФ^НЧ[-^ч:ки У сербов». К концу 1860-х ГГ. относится наблюден не Леонтьева о том, что болгарам всего выгоднее, «как они сами иногда сознаются, быть заодно с турками*.

Причины отставания в культурном развитии сербов, по сравнению с православными соседями, Леонтьев объяснял тем, что «ни один из славянских народов не раздроблен так и поли­тически, и культурно, как сербский народ». Сербы же оказа­лись разделены на четыре части: турецкую, австрийскую, чер­ногорскую и белградскую. Раскол в ориентации на Запад и Восток, а также по конфессиональному признаку. «Слабые хранители лревмесербгко! и, своего!*

Исследуя систему международных отношений, в 1870-е гг. Леонтьев отметил тенденции, которые привели к мировым потрясениям уже после em смерти, а тогда только зарожда­лись. Австрия и Германия вступали в противостояние с Рос­сией, Леонтьев показал, что Австрия становится естественным, физиологическим врагом России, Турции 8 греков. Об отно­шениях с Германией Леонтьев заметил: «России нечего от­нимать у Германии. Немцы найдут, что отнять у нас, если захотят».

Для России Леонтьев видел два возможных пути. Один вел к подчинению западной культуре и растворению в ней, тогда как другой — к сохранению самостоятельности, обособленно­сти от Запала, но мог стать реальным только в результате со­знательного выбора России и восстановления принципов ви-

зантизма. «Дисциплина национальных нравов для обществ», по мнению Леонтьева, «спасительнее самых привлекательных качеств общечеловеческой нравственности».

Леонтьев придавал большое значение поня- Модель тию «историческое воспитание», рассматри- общественного _вал его как фактор развития и называл воспи- устроиства тателей и предъявляемые к ним требования.

Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще суро­во, иногда до свирепости. Церковь должна быть независимее нынешней, смягчать государственность. Быт — поэтичен, раз­нообразен в национальном единстве. Законы — строже, люди -добрее (одно уравновесит другое). Науки должны развивать­ся в духе глубокого презрения к своей пользе. Таким был социально-политический идеал Леонтьева.

История, современность и будущее России Надежды,виделись Леонтьеву истоком, руслом и ус- пророчества _{тьем одно}й реки. Современность связывает и наказы

с прошлым качественная связь, «и тот, кто обвиняет другого за то, что этот другой креп­ко держится за современные основы, обвиняет его в тесной свя­зи и с прошедшим нации, государства и целой культуры», т. е. иными словами, безосновательно.

С.Н. Булгаков писал об «историческом испуге, дребез­жащем мотиве страха» в творчестве Леонтьева. Однако Леонтьеву не был чужд исторический оптимизм: «Глубина нашего хозяйственного расстройства, надеюсь, приведет нас не к гибели, а к вынужденному обстоятельствами само­бытному творчеству. Решение это может приобрести по­зднее и всемирное значение, хотя все-таки не окончатель­ное, как желали бы многие; ибо ничего окончательного в смысле всеобщего и вечного удовлетворения на земле ни­когда и не будет».

Леонтьев размышлял над методикой прогнозирования бу­дущего, которая, с его точки зрения, должна учитывать следу­ющее: «...чтобы не ошибиться... мы должны брать в расчет не одну статистику данной минуты как нечто вечное и непрелож­ное, но и то течение обстоятельств, те залоги, на которых мо­жет зиждеться будущее».

Предрекая рождение новой культуры в XX в., Леонтьев писал, что она «будет тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX в. никак не на сахаре и розовой воде

равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных».

Мотивы апокалипсиса сочетались у Леонтьева с настойчивы­ми поисками выхода: «...мы прошли много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела». «Погибнет и Россия ког­да-нибудь... Россия может погибнуть только двояким путем, или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем доброволь­ного слияния с общеевропейской республиканской федерацией. Есть и третий исход. Россия — это нечто вроде исполинской Маке­донии, которая, пользуясь раздорами западных народов, постепен­но подчинит их всех своей Монархической власти».

Размышляя о средствах спасения, Леонтьев задавал себе вопрос: «Нельзя ли объединить социализм с принципом монар­хизма, чтобы спасти Россию от гибели?» Чтобы избежать ужас­ных для российской цивилизации последствий рабочей рево­люции, Леонтьев заботился о проведении необходимых экономических и социальных реформ в интересах рабочих; был готов смириться с установлением в России социализма как об­щественно неизбежного явления, если только он будет пред­ставлять собой «новое корпоративное принудительное закре­пощение человеческих обществ». Для обеспечения более безболезненного перехода к новому социальному строю Леон­тьев предлагал союз мо