- Что произошло? – ворвался Даня в маленькую комнатку медицинского кабинета, тут же шагнув ко мне, сидящей на высокой кушетке.
- Ваши дети – беспредельщики! – визгливым голосом оповестила метрдотель, которая и привела меня сюда, чтобы мои раны осмотрела медсестра. – Эта девушка устроила драку посреди столовой, при этом разбив нос своей однокласснице! Это неслыханное поведение в нашей гостинице!
- С тобой все в порядке? – взволнованный голос Дани перебил жалобы статной блондинки.
Учитель взял мое лицо в ладони, напряженно осматривая обработанную антисептиком царапину, оставленную Викиным кольцом.
- Да все нормально… - выдыхаю я, вырываясь из его рук. – Все просто замечательно, если не брать в расчет того, что Миронова вопила на всю столовую все, что в голову взбредет… Все нормально, если не считать тех тридцати человек, которые теперь знают все, что знает Миронова…
Я едва не плачу, закусывая губы, еще окончательно не отойдя от ража после стычки с Мироновой, так же как не понимая еще действительных масштабов последствий.
- Я делаю все не так! Я сделала только хуже! – срываюсь я, зарываясь лицом в ладони. – Я все испортила… Окончательно…
- Тише… - Даня сжимает мои плечи в руках, но не может прижать меня к себе из-за как минимум двух пар глаз – медсестры и метрдотеля, смотрящих на нас. – Все хорошо… Все будет в порядке…
- Послушайте, такое поведение у нас недопустимо!.. – вновь вклинилась блондинка, света белого не видя из-за собственных амбиций.
- Послушайте, оставьте ее в покое! – резко повышает голос Даня, сжимая мою дрогнувшую ладонь в своей. – Если она что-то разбила или испортила – вам все оплатят! Оставьте в покое мою ученицу…
Метрдотель заткнулась одновременно с тем, как я слезла с кушетки, уводимая Даней из медицинского кабинета. Действительно, вряд ли масштаб убытков отеля сравним с нашими личными проблемами, которые несомненно не заставят себя ждать.
Он уводит меня все дальше от кабинета медсестры, от злостной женщины-метрдотеля, ведет по длинной лестнице вверх, пряча от всего окружающего мира за несколькими этажами чужих проблем, боли, препятствий…
Ночь. Последняя ночь, проведенная в этом отеле, в этом городе… Возможно, такая же последняя для нас двоих, сидящих обнявшись на одном высоком подоконнике на самом верхнем этаже этого высотного здания. Уже завтра что-то изменится, поменяет приоритеты, внесет иной смысл во все мое существование, но так важно задержать именно этот миг, проникнуться только этими минутами поддельного спокойствия, призрачного умиротворения.
- Знаешь, иногда я представляю, как было бы здорово проснуться с тобой рядом в одной постели в старости и вспомнить, как ты ставил мне тройки по истории… - улыбаюсь я, хотя отчаянно хотелось плакать, вглядываясь в это бездонное темное небо за окном с невозможно высокими звездами, светящими со своей высоты несмотря ни на что, вопреки всему.
- Ставил, а потом правил их, чтобы не навлечь на свою голову всю ярость ущемленного самолюбия будущей медалистки… - тихо смеется в ответ Даня, прижимая меня ближе к своей груди.
- Я все испортила… - шепчу я, чувствуя, как что-то рвет меня изнутри, принося нереальную боль, пустоту, гнетущую скорбь. – Теперь все изменится и будет по другому… Как? Что будет?
- Во всяком случае мы будем жить… А это пока самое главное… - удивляюсь его спокойствию, искренне восхищаюсь, не понимая, как научиться держаться также стойко, когда мир вокруг рушится за какие-то ничтожные минуты.
- Не будет уже как раньше… - тихо отзываюсь я, чувствуя, как по щеке лениво скользит теплая слеза. – Как вчера уже не будет… Завтра все изменится… Завтра нас вывернут наизнанку, чтобы узнать то, чего не понимают, никогда не примут…
- И это мы выдержим, - уверенно отвечает он, но почему-то именно сейчас я не могу принять его уверенности, не могу поверить ему, как никогда до этого. – Запомни одно: что бы ни говорили, к чему тебя ни призывали – не бери на себя обязательство что-то объяснять, прикрывать меня. Тебе семнадцать, ты смутно отдавала отчет в своих действиях… Это все, что должны знать окружающие… Иначе плакала твоя медаль, тебя могут исключить…
- Да мне все равно на эту чертову медаль! – подрываюсь я, поворачиваясь лицом к Дане, не в силах больше принимать все так же хладнокровно, как он. – Я не могу позволить обвинить во всем тебя…
- Еще никто никого не обвиняет. Во всяком случае ты должна прежде всего думать о себе. Со всеми последствиями разберусь я сам.
- Я не выдержу всего этого… - закрываю лицо руками, не понимая того, что в самое ближайшее время все изменится так кардинально, что от преобладающих чувств и боли придется взвыть, лезть на стену от чужой несправедливости.
- Все будет хорошо… Ты со всем справишься. Все пройдет…
Через сутки мы уже вернулись в родную столицу. В гимназию впредь я ходила, прислушиваясь к тихим разговорам по углам, репликам, слухам… Я боялась каждого шороха, способного в корне перевернуть две жизни: мою и Левина. В моем классе хотя и блуждали перешептывания, смакующие мою скромную персону, но ярко выраженных заявлений все же не было. Вика презрительно молчала, видимо, все еще переживая за свой перебитый нос. Остальные же делали вид, что им все равно. Я уже совсем расслабилась, когда минули две первые недели после поездки. Но гром грянул совсем неожиданно, резко и неизбежно, именно тогда, когда я уже не ждала его.
- Что происходит? – войдя в триста шестой, я перевожу взгляд с опустевших книжных полок стеллажей на Даню, продолжающего собирать свои вещи в классе. – Что случилось?
- Ничего особенного, пока меня только увольняют… - машинально отвечает он, выгружая содержимое ящиков стола на его поверхность.
- Что?! – выдыхаю я, ловя руками спинку рядом стоящего стула, дабы соблюсти равновесие и не потерять сознание прямо сейчас. – Ничего не понимаю... Что произошло?!
- Произошло то, что твоя мама наведалась в гимназию и рассказала все, что так тревожило ее уже очень долгое время, подкрепив свое заявление неопровержимыми доказательствами из уст тех доброжелателей, которые были с нами в поездке. – Даня оторвался от сборов, встретившись с моим испуганным и ничего непонимающим взглядом. – Помни, пожалуйста, о чем мы говорили там, в отеле… Чтобы тебя не спрашивали, ты…
- Да что же это такое?! – вскрикиваю я, сжимая ладонями виски, морщась как от спазма боли, пронзившего меня насквозь, отчего я оседаю на корточки. – Как же так… Как она узнала?.. Это немыслимо просто…
Оставив свою сумку, Даня опускается ко мне, взяв мои дрожащие ладони в свои руки. Он вглядывается в мои помутневшие от подступивших слез глаза, ища в них хотя бы толику здравого разума.
- Запомни одно, - говорит он мне, хотя я даже слушать его не могу, погрузившись полностью в охватившую меня панику. – Ты ничего не можешь объяснить, ничего не решаешь, всего лишь жертва… Семнадцатилетняя девочка, от которой требуют невозможного… Ты не обязана давать им какой-либо отчет, мотивировать мои поступки. Поняла меня? Кристина?
Мне хочется заткнуть уши, чтобы не слышать его, не воспринимать всерьез все, что он говорит. Мне хочется кричать, выть от безысходности, но я могу лишь глотать слезы, будучи связанной обстоятельствами по рукам и ногам.
- Они исключат тебя, если ты будешь ломать истерики перед ними! Понимаешь?! Меня всего лишь попросили оставить это место… И это малая плата, понимаешь?!
- Это невозможно… - шепчу я, задыхаясь от кома, застрявшего в горле. – Ты не можешь уйти!
- Я должен! – учитель поднимается в полный рост, застегивая сумку, пытаясь оставаться непроницаемым до конца, хотя отчетливо видно насколько ему тяжело сейчас. – Ты не понимаешь просто… Твоя мать… Твои близкие… Они никогда не примут меня, как твой выбор… Никогда не смирятся с ним. Потому что тебе нужно учиться дальше… Поступить в институт, строить карьеру… Ты хоть знаешь, чем я занимался в свои семнадцать? А твоя мама, оказывается, навела обо всем этом справки… И я как-то уж совсем не вписываюсь в рамки строгих устоев твоей семьи. А ты должна думать о семье, Кристина, это для тебя должно быть самым важным.
- Ты не знаешь, что такое семья – у тебя ее никогда не было! – резко поднимаюсь я в полный рост, не желая слушать дальше тот бред, что нес он, пусть даже задевая его своим резким высказыванием.
- И тут ты права… Но у тебя же есть семья, Кристина, и ты должна к ней прислушиваться. – каким же странным он был сейчас, каким чужим казался. – И это можно пережить, девочка… Главное, избежать больших проблем. У тебя все получится. Только не иди на поводу чувств, хорошо? Виноват только я и я отвечу так, как потребуется, но ты просто обязана доучиться, поступить на юридический и жить так, как посчитаешь нужным. Нужно просто набраться терпения.
- Я не позволю им обвинить тебя!
- Прости, я допустил ошибку…
Это была последняя фраза, которую учитель бросил мне, скрывшись в дверях кабинета.
Опустившись на пол на колени я чувствовала себя неживой, такой никчемной, что даже мои жалобные всхлипы и стоны казались неслышными для меня самой. Я осталась одна. Растерзана, разбита, уничтожена, однако, это далеко не все, что предстоит пережить мне. Далеко не все…
Одна.
Устала считать, в который раз уже рушится мир, меня окружающий. Как карточный домик разлетается он, не оставляя даже малейшего шанса что-то изменить, избежать самых непредсказуемых последствий… Все летит к чертям, диктуя и навязывая мне те правила, о существовании которых я даже не подозревала, не знала до этого, что все выльется именно в эту воду – черную, беспросветную.
- Мама, какого черта?! – кричу я с порога, едва ли соображая что-то кроме собственной обиды, не следя за словами, не обращая внимания на интонацию. – Что и кому ты хочешь доказать?!
- Я сделала то, что должна была! – голос диктатора сейчас отвечал мне, а не собственная мать, заботившаяся обо мне с самого рождения. – Он старше… Он не тот, кого я хочу видеть рядом с тобой! Тебе вообще следует написать заявление...
- Да что вы все лезете?! – кидаю сумку вперед, отчего она летит вдоль всего коридора, падая где-то у дальней стены, шурша тетрадями, вылетевшими сквозь разошедшуюся молнию. – Что вам надо всем уже от меня?! Ты понимаешь, что наделала?! Ты соображаешь вообще, что теперь будет?! Мама, ну ты же моя МАМА, ты должна хоть как-то меня слушать, слышать, понимать… Не будь как они! Не уподобляйся им!.. Слышишь?!
Кричу так, что слышит меня не только мама, но и большая часть жителей дома, но мне настолько все равно сейчас на это, настолько очерствело все внутри, что я готова орать во все горло на самой большой городской площади. Я не могу смотреть в эти щенячьи материнские глаза, которые только что меня предали, разорвав на куски все то, что было так ценно, что я пыталась хранить, как свою жизнь. И как же просто те люди, которые клялись тебе в заботе и любви могут предать все то, что дорого, могут так просто решить за тебя, что должно быть важным! Не могу терпеть это лицемерие! Не могу больше смотреть в эти лживые, наполненные одним лишь самолюбием глаза.
- Ты только что уничтожила мою жизнь, мама… - это больше не мой голос, это просто стон, идущий из груди, с болью разрывая остатки меня, кромсая так безжалостно, что заходится каждая клеточка моего тела в болезненном спазме. – Ты это понимаешь?..
Безвольно я оседаю на пол, сползая по поверхности входной двери, закусывая губы, пытаясь почувствовать хоть что-то, кроме того, что происходит внутри меня. Как же сложно… Как трудно достучаться до тех людей, которые уверованы в том, что любят тебя… Что делают только лучше… Блядь, это же та самая забота, которой окружают меня мои самые близкие и родные люди! Вот она! Первозданная, неподдельная, истинная… Такая, что на стенку лезть хочется от безысходности, от боли… А всем вокруг кажется, что они делают только лучше: проявляют участие, заботятся, решают, рушат все и пытаются на этих обугленных руинах строить счастье… Свое. Только свое и такое же свое спокойствие от того, что их драгоценное чадо не делает больше ошибок, идет по привычной дорожке, протоптанной, наверное, еще задолго до его рождения.
- Пойми же, так лучше… - тоскливый голос матери доносится до меня будто из другого мира, в моем же аду звучит иная музыка. – Он не пара тебе! Он воспользовался… Унизил… Испортил…
Весь ее монолог разрывается для меня в отдельные, ничего не стоящие слова, которые тонут в глубинах моей собственной боли, напрочь лишаясь смысла. Ее правда остается правильной и верной только для нее же. Я не воспринимаю ничего, не хочу слышать ни звука, оправдывающего поступок матери. Она решила за меня. Она поступила правильно только для самой себя. Разве думала эта целомудренная женщина, что мне будет от этого плохо? Разве решать мою жизнь за меня – это правильно? Кто дал такое право? Кто наградил полномочиями другого человека решать мою судьбу, пусть даже этот человек был моей матерью? Что ты говоришь сейчас там о семье? О ценностях? О благородстве? Что стоят эти нелепые доводы среди образовавшегося хаоса? Разве ты не видишь теперь, какую пропасть проложила между собой и мною? Она бездонна, и с каждым твоим словом лишь увеличивается в габаритах. Я не верю тебе. Ты всего лишь лгунья, не сумевшая уберечь собственное счастье, зато с доблестью на лице рушишь чужое… Ты такая же мелочная, как и все остальные. Ничем не лучше.
- Тебе учиться нужно! – мать срывается на крик, эмоционально жестикулируя руками, призывая меня согласиться с ее утверждениями. – У тебя же медаль… Поступи в институт, а потом уже занимайся романтикой! Кристина, сейчас это не самое важное в жизни! Да и потом, этот Левин совершенно не подходит тебе! Только подумай, зачем нужна была ты ему – двадцатипятилетнему мужику! А его прошлое… Там и наркотики были, Кристина… Ты хоть представляешь, что вообще он за человек?! То, что последние пару-тройку лет он живет по закону – еще не говорит о его порядочности! Он не пара тебе! И я не позволю…
Она еще много говорила. Кричала до посинения, пока я сидела в углу у двери, тихо глотая слезы. Кажется, моя благочестивая мать знает лучше, что для меня хорошо, а отчего нужно бежать не оглядываясь. Мне даже жаль ее, потому что именно сейчас я поняла, что она никогда не любила отца. Никогда не смотрела на него, оценивая как мужчину, а не защитника семьи с толстым кошельком и неопровержимым умением зарабатывать деньги. Наверное, именно поэтому он ушел… Хотя кто знает? Может он также преследует только низменные пресловутые интересы, шагая по головам, если его мнение не разделяют. Как же можно прожить столько лет и совершенно не знать смысла слова «счастье»? Оказывается можно, и моя любимая мамочка живой тому пример. Машина. Железная машина, живущая только по тому принципу, что все нужно делать правильно, идти только по точно определенной дорожке, не смея свернуть не туда, допустить малейшую ошибку… И все вроде бы правильно, а как складно звучат ее утверждения, но как ничтожны они, как фатально абсурдны сейчас…
Мне хочется спросить только одно: «Мам, тебе никогда не хотелось спрыгнуть с крыши высотки?». И я ни за что не поверю, если она начнет отрицать. Потому что жить так и иметь такие убеждения столько лет – смерти подобно. Так существовать возможно только если ты совершенно ничего не испытываешь, не чувствуешь, если с рождения лишен сердца и возможности доверять хоть кому-то…
Медленно, будто мое тело существенно набрало в весе, наливаясь свинцом, я поднимаюсь с пола прихожей, проходя мимо матери, намереваясь скрыться в своей комнате.
- Я не договорила с тобой! – мать останавливает меня за локоть, поворачивая к себе лицом. – Кристина, ты не уйдешь просто так, совершенно ничего для себя не уяснив!
- Я устала… - выдыхаю я, отмахиваясь от ее цепкой руки. – Я смертельно устала и хочу побыть одна… Я многого прошу? Пожалуйста, мама…
- Понимаю, что тебе сейчас трудно… Но через некоторое время ты спасибо мне скажешь!
- Я уже сейчас скажу тебе спасибо! Всех благодарю за то, что заставляете бороться за каждый блядский день этой чертовой жизни! Спасибо, что не даете расслабляться, иначе бы я закончила гимназию тщедушной слюнтяйкой!
- Не выражайся в этом доме!.. – звучит мне в спину, прежде чем я успеваю захлопнуть дверь своей комнаты.
Действительно, я до изнеможения устала. Устала доказывать что-то, скрывать, объяснять, потакать кому-то, пряча все свои чувства и эмоции. Оказывается, все гораздо проще – никому неинтересно, что ты чувствуешь, нужно просто жить по чужим правилам – тогда лишь обретешь понимание, и тебя захотят слушать. Я нарушила эту святую заповедь, за что придется расплачиваться.
Единственное, что хотелось бы сейчас – это просто поговорить, высказаться, попросить помощи. Но некому. И слов одобрения ждать неоткуда. Вокруг полно людей, близких и горячо любимых, но именно сейчас они все разом стали чужими. Абсолютно все кругом желают мне добра, при этом добивая так, что никаких сил бороться уже не осталось. Отчасти, сейчас мне было наплевать на себя, главное – чтобы отстали от Дани, не таская по судам, следователям, опрашивая и допрашивая, как серийного маньяка-педофила. Главное, чтобы у него все было хорошо.
Я прилегла на кровать поверх постельного белья, сжав в руках подушку. Совершенно не представляю, что может быть завтра. Что вообще делать мне в той гимназии, где не будет его? Слушать смешки, терпеть ухмылочки и отвечать на идиотские вопросы?
Самое страшное во всем этом, что из-за меня пострадает он. Если бы я держала себя в руках, всего этого можно было избежать… Он ушел из гимназии. Означает ли это, что он также уйдет из моей жизни? Мне даже думать страшно о том, что это именно так. Нам нельзя быть вместе. Нам запретили, приказали, внушили это, как какой-то самый смертный грех. И все же по другому ведь быть не может. Мы не расстанемся. Мы выдержим все. Я уйду из дома, сбегу на край света, если будет нужно, но не буду жить по чужой указке. Я буду с тем, с кем хочу быть, никто не запретит мне этого.
Мне отчаянно хочется сказать ему об этом. Это нужно мне, необходимо настолько, что я подрываюсь с кровати, наспех приводя себя в порядок, оправляя одежду и стирая с щек растекшуюся тушь. Все выпады со стороны - мне щекоткой покажутся, если он будет рядом. Я выдержу абсолютно все, если это будет той платой за наше счастье, в которое мы оба сумели поверить. Я хочу видеть его, слышать его голос. Хочу рассказать ему то, о чем никому и никогда не говорила, заручиться его поддержкой.
Накинув ветровку я поспешно выбегаю из квартиры до того, как мать услышит шум захлопнувшейся двери и попытается вернуть меня на место, как пешку на нужную клетку шахматной доски. Это уже не игра. Теперь не игра. Это моя жизнь, распоряжаться которой я не позволю никому.
