ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 14 страница

Взрослые мужики, выходящие из подъездов от своих анабиозных жен в странном шмотье под лучами утреннего солнца и щелк таких же птиц — те же самые дети, только сорок-тридцать лет назад. Суть дворового футбола не изменилась, только телеса не те, а так азарт, смелость, бесшабашка, крики и оскорбления, однако, во имя ничего — ни у кого нет футбольного будущего. И еще — в детском дворовом футболе есть восхищение тем, кто играет лучше, а сейчас — ненависть… Естественно радиация цинизма жизни не прошла мимо, так и лучат ветеранчики хамством, ебом, хитростью. Конечно, это не касается настоящих футбольных ветеранов, бывших профессионалов, здесь все уважительно и пристойно. Но дворовый футбол есть дворовый, только из него дорога в никуда. Теперь уже и весь пыл смешон, ведь ты знаешь, чего они все стоили бы на большом футбольном поле, в большой схватке нервов, мышц и страстей. За несколько лет игры в хоккейной коробке несколько сломанных ног, ребер и куча испорченного настроения, хотя, не скрою, и годы полноценного самочувствия. Только теперь понимаешь, что для любой духовной работы нужна и физическая сила, приходишь после бегов и садишься за стол, думая, вот напишешь что-то, но ни фига — клонит в сон, мысль ускользает… Плоть дожидается восстановления, чтобы на его поле взошли цветы свежих эмоций, свежих устремлений.

Почти в каждом городе на городском стадионе играют в клетках бывшие ветераны местной команды мастеров. Это элита. Играть с ними могут только бывшие игроки команды мастеров всех поколений. Здесь царят внешнее уважение и обхождение, хотя бьются тоже, как и прежде, с азартом и в кость, ног не жалеют, садят мячом с любого расстояния по маленьким воротикам, где стоят игроки, и попадают им по лицу, задницам и животам. «Ничего, — кричат футболеры, — массажик полезен»… Здесь и эстетически приятней — формочка, техничка, мячишко, сауна после зарубы и разговоры о том, как сыграют сегодня их последыши из нынешнего состава. Да, еще дела, помощь друг другу — то машину починить, то устроить еще что-то…

Но коробка, где собираются двадцать два неизвестных, — это иное дело. Со временем одеваться стали лучше, а то выходили во всем садово-огородном и резались навылет со спорами, со штрафными, имея своих авторитетов, но не по игре, конечно. Кстати, есть коробки, где режутся для здоровья и бандиты, и крутые, приезжая на тяжелых джипах и фордах. Но суть одна — футбол может всех сдружить или поссорить и, что самое главное, никто ничем никого не удивляет — все уже нахватались от жизни всего, наелись, никто ни перед кем не останавливается. Тебе шестьдесят? Вышел на площадку — бейся, будешь стоять, задыхаясь от рывка, напихают полную пазуху, мол, иди домой, дедуля, спать, а здесь не стой, не объедем. Жестокость неимоверная, пожалуй пожестче, чем у настоящих, и, скорее всего, от неумения, а точнее, от злости неумения… Есть, конечно, индивиды, но они тонут в обществе футбольных выскочек на старости лет — хоть сейчас побоговать над прошлыми игрочками, да пусть хоть и калек травмированных или безруких, но не пропустить, а главное уязвить словом так, чтобы не думал, ты, мол, такой хороший был или есть. Получи за всю растрату.

С нами долгое время в коробке играл мужик, который неизвестно как потерял руку, ну, в общем, однорукий мужик, играющий неважно в футбол. Ну и дай ему Бог для здоровья — как может, и то хорошо, лучше, чем с другой, оставшейся целой, водку пить. Так однажды заспорили, когда мяч попал ему не то в плечо, не то в грудь: «Рука была», — кричит один, другой орет: «Да не было у него руки»… Пенальти били, а руки не было, она была, но Боже, какой стыд, не видят человека, а он стоит и переживает, знает, что нет руки, хотя была когда-то…

Вот так и у нас всех была игра когда-то…

 

 

«Никакого мастерства, одна совесть». — Это можно было сказать о человеке в черном, перебегающем с одной стороны поля на другую и время от времени жестами или свистком останавливающем игру. Однако, не всегда так можно сказать — «одна совесть». Слишком большое искушение стоять внутри всех футбольных тайн во время игры и не повлиять на ход истории полутора часов матча. Есть два типа судей: тот, кто как бы сторонний наблюдатель и вмешивается в крайнем случае, когда нарушаются правила игры, и тот, кто активно вмешивается в процесс игры, ломает сначала одной команде, потом, потакая стадиону и предполагаемому отстранению от судейства, ломает и другую… Про таких судей говорят: «Не дал играть, засвистел всю игру». Вообще рефери на поле хозяин, и от его характера и желаний зависит исход матча, особенно в случае почти равных соперников. Вот тут-то и начинаются соблазны, о которых так много слышат и игроки, и болельщики. И это почти всегда видно, особенно тем, кто хоть немного знаком с практикой. Вообще, как говорят, сплавить игру нетрудно: раз свистнул не там, где надо, другой раз как бы ошибся: «Ой, извините», — смотришь, штрафной назначил недалеко от ворот не по делу, пробили его и — гол! Командочка уже и занервничала, тренер в перерыве рвется в раздевалку, грозится, а что сделаешь — второй тайм кое-как дотянул, глядишь, и два очка у хозяев поля, а за благодарностью не постоят. Как? Механизмы никогда не разгадаешь, но ломаются судьи, не все, конечно, ломаются судьбы команд. Так что тренеры зачастую молят Бога о том судье, который бы не помогал, хотя бы не мешал играть. Как говорят, упаси меня, Господи, от друзей, а с врагами я и сам справлюсь. Судья по футболу — это такое же призвание, как и футболист. Зачем он нужен на поле? Чтобы наблюдать за состоянием сторон и делать выводы, исходя из закона. Как в суде, только настоящем, а не подвластном звонкам и взяткам.

Раньше судья матча бегал вдоль поля первый тайм от защиты к нападению, а второй тайм — вдоль поля от нападения к защите, боковые же судьи менялись и стороною газона, и также половинами его, как бы все это уравновешивало возможности следить за нарушениями в полном объеме. Но вот уже лет двадцать пять как главный судья на поле перемещается по диагонали, а боковые помогают ему по тайму, перемещаясь все так же по линии защитников, тоже по диагонали, но с разных сторон. Это, казалось бы, должно обеспечить полный объем правового пространства на поле, но отчего так много споров, скандалов, подозрений, дисквалификаций, решений о запрещении судить пожизненно? Потому что на самом деле идут две игры — на поле и в жизни, игры команд друг против друга и игры судей.

Судьи и коллегии судей должны иметь свою независимую лигу с хорошими гонорарами, исключающими подкуп, но пока деньги поступают все из одной и той же кормушки, это невозможно. Остается уповать только на последнюю инстанцию — на совесть, хотя справиться со стихией игры, особенно ключевых матчей, при стечении большого количества народа очень трудно. Признаюсь, я отдавал предпочтение судье и был готов простить ему ошибки, если побеждала команда, за которую я играл или потом уже болел. Футбол поднимает в человеке такие глубины неведомого, и я могу только предполагать, что я бы повел себя так, как думает сейчас трезвый мозг, но когда ты в опьянении игрой, на вздроке фанатизма толпы, то неизвестно, как поведешь себя. Почти все осудили Марадону за гол, забитый рукой, и сказавшего, что это была рука Бога. Но если свисток судьи промолчал, то я не уверен, как каждый из его критиков повел бы себя в такой момент. Слишком велик соблазн, да и ты не один — за тобой твоя команда и целая камарилья работающих на футбол и живущих за счет его. Думаете, они простили бы Марадону и вас, грешного, если бы вы, остывая на миг, отходя от наркотика атаки и азарта или не выходя из этого состояния, остановились бы и сказали: «Я был не прав»?

Судьи при советской власти были развращены самим принципом построения чемпионов — принимающая команда принимала и судей. Гонорар был смехотворен — пятьдесят или сто рублей. Естественно, небольшая дотация местных бонз, и все — прощай, независимость. Конечно, не все, но практически все, чем угодно, но брали. Могут обижаться на меня, но сама система была такова, и человек практически не был виноват. А что, если ты войдешь в номер и откроешь холодильник, а там стоит все, что нужно для хорошего ужина, да еще как бы случайно заглянет красотка? Ты что, откажешься? И когда будешь рассчитываться за номер, а тебе вежливо говорят, что за все уже заплачено, а ты станешь возмущаться, да? А этого уже тогда хватало, чтобы как минимум сохранить суточные и проездные. Мелочь… Да вся жизнь тогда была дешевая, и покупали и продавались за несравнимые по нынешним меркам бабки. Нет, были приличные люди но им было трудно выжить в этой схеме - либо, они сдавались, либо их сплавляли.

Раньше футбольные судьи мало двигались по полю. Теперь надо обладать хорошей физической формой, чтобы поспевать за игровыми моментами вовремя, уметь изогнуться, чтобы узреть невидимую игру рукой или очередную незаметную подлость одного игрока против другого. Так что судьи, так же как и футболисты, проводят свои сборы, бегают, играют в футбол, семинарствуют, большинство из них в прошлом сами хорошие или классные игроки, знающие все подлости этой великой игры. Футболистам стало труднее демагогировать с судьями — они знают, что судья сам играл и знает игру не хуже него. Поэтому подчиняется. Но судья не только блюститель порядка, он — активный участник игры, к нему апеллируют игроки, он разводит разборки, он — мировой судья. Горе, если он начнет карать и только. Вся игра сломлена. Выгонит игрока, и вроде оправдание есть, а совесть мучает: момент-то спорный был, и, хуже того, мучаясь, начинает подсознательно помогать обиженным. Цена двух очков или очка так высока, что ответственность прямо-таки страшна. Скольким судьям угрожали, скольких избивали — еще больших предавали анафеме прямо на поле, неимоверно освистывая, скандируя «на мыло». Сейчас существуют видеозаписи, после которых можно установить истину: был снос в штрафной или нет. Но даже если была ошибка судьи, матч не переигрывается, как и судьба — ошибаться могут все. Неслучайно и протест подается только на недоигранное или переигранное время — ведь именно за эти считанные секунды и можно было все изменить, а момент не переиграешь. Другое дело — лишают квалификации за преступные ошибки или вообще могут изгнать. Вот поэтому и необходимо разделение футбольных и судейских властей. Судейская коллегия — это независимая каста неподкупных профессионалов, которых должен судить свой высший суд, а не горячие головы тренеров, игроков, меценатов. Во всей трагикомедии со сдачей игр за деньги у судей было и есть собственное место, и смешно было бы думать, чтобы они упускали свое. И здесь опять встает вопрос об обмане тех, кто свято верит в действо, вернее, в справедливость творимого на его глазах, в его переживаниях, а потом вдруг понимающего, что его попросту надули, не знавшего, что если судья, назначив штрафной удар прямо перед воротами, отодвинет точно на девять метров стенку, так это почти гол, но может и не отодвинуть, и не настоять… Никогда не забуду игру против дубля киевского «Динамо». Играли почему-то в Люблино при полном стадионе. Круликовский замучил меня своими подкатами, но я все же несколько раз проскочил мимо его ног-секаторов. С отбитыми лодыжками и ахиллами я уходил с поля в толпе после игры. Судья почему-то подошел ко мне и сказал: «Ну что, пощипал тебя Сережа?» «Судить надо», — ответил я. «Скоро так будут играть все защитники», — буркнул пророчески он.

А в это время ко мне подошел в толпе вываливших на поле болельщиков смешной поддатый мужичок в матроске и с большим биноклем. Он рассматривал меня крупно в увеличительные стекла, затем переворачивал бинокль, и я становился маленьким и удаляющимся в его зрении и памяти навсегда. Как, впрочем, и он для меня. А между нами шагал человек в черном — судья, арбитр моих чувств и телодвижений, неотступный, карающий то справедливо, а то совсем не по делу…

 

 

Чувство мяча, чувство поляны, чувство команды, чувство удара и, наконец, чувство гола… Заметили, как много в футболе уделяется чувству, казалось бы, в этой грубой, жестокой порой игре и так много связанного с настроением, с малейшими подвижками в характере. Такой-то, говорят, забил решающий гол и «похоронил» команду. Или не забил и «простил» вратаря. Голеадоры забивают не голы, а «шпалы», «нлуки», «кладут красавцев», не работают с мячом, а «держат его». Дело не в сленге, дело в сенсорике, в повышенной чувственности игроков. Мяч исполняет в футболе чуть ли не женскую роль — чувствуешь его, любишь — в ответ получаешь то же самое. Это дается нелегко, с детства, чуть ли не спать нужно с мячом. К сожалению, тренировки мальчишек сейчас проходят совсем не так, как раньше, может, методики изменились, но все меньше и меньше технарей, таких как Сергей Сальников, Михаил Гершкович, Володя Мунтян. Только мальчик получит на тренировке мяч в ноги и хочет что-то сделать с ним, а ему уже кричит наставник: «Отдай мяч, не держи его!» И он отдает, нужно ли, не нужно, но отдает, хотя ранний коллективизм вреден. И самое неверное, на мой взгляд, в тренировках технике учат в целом, технику не разделяют на элементы и не дают по стадиям, чтобы потом собрать воедино. Подход к мячу — великое дело, но это нужно растолковать, ибо без понимания того, что как подойдешь к мячу, так и пробьешь, так и остановишь, — ничего не получится. Никто не объясняет, что ноги, вернее движение их, переступание с одной на другую, дабы мяч не застал тебя врасплох, — это главное. По себе помню, что если выходишь на поле и ноги у тебя легкие, подвижные, и твой мозг не должен принуждать к тем или иным движениям, и ты как бы забываешь о плоти, а она все делает на подсознании, на том динамическом стереотипе, о котором так долго говорили нам тренеры, сами не разбираясь в этой афористике. И вот игра пошла, и ты сыграешь обязательно хорошо, но если голове нужно давать команды, какой финт делать или как бить — щечкой, а не внешней стороной стопы, то все, лучше садись на банку и суши сухари — дело швах… «Что ты возишь мяч?» — часто раздавалось со стороны скамейки. «Не вожу, а держу, пока кто-то не откроется, стоят же все». — «Ну возьми его в руки и держи», — орали в ответ. Кстати, мяч должен все время ходить от игрока к игроку, даже и без явного продвижения вперед. Дело в том, что под хождение мяча двигаются и все игроки. И в какой-то момент может открыться брешь, куда можно воткнуть мяч для продвижения атаки — на свободное место, на выход, за спину защитнику. Отсюда и складывается великая геометрия игры, если это настоящий коллективный футбол.

Мальчишки, выросшие под окрик «отдай мяч», подходя к штрафной, не знают, что делать с ним, и конечно же, теряют его. Нужны как минимум десяток пластических движений, пляска над мячом и имитации ударов или отдачи, дабы к тебе побоялись подойти, ибо, если броситься на все это, то и появятся пресловутые щели в обороне. Однако обычно игрок, принимая мяч, застывает на месте, хотя перед тем как получить его, он должен сделать несколько отвлекающих жестов, чтобы сбить с толку противника.

Вспоминаю, как играл киевлянин Андрей Биба. Он получал мяч и пробивался с ним к бровке, и бровка служила ему своеобразным партнером. Никто не мог просечь, что из-за бровки Бибу никто не атаковал, а он страховался этим и, видя перед собой всю картину игры, мог распорядиться как угодно мячом, держа его на замахах и ложных передачах. Затем, дождавшись, когда на него оттянется примерно половина играющих, длинным пасом переводил мяч в другую половину поля, где уже действовали защитники и полузащитники из его команды.

Что и говорить, футбол — великое искусство, и как жаль, что в среднем игрок вытягивает десяток лет — как он мог бы усовершенствоваться, но… Когда я стал уже гораздо старше после всех моих неудач с травмами, я начал играть просто так, для себя за какую-нибудь командочку и понял, что, приобретя жизненный опыт, стал играть лучше в смысле понимания игры, мудрости, не было молодецкой суеты, и сложные задачки теперь решались проще.

Футбол, как ни странно, в отличие от многих моих друзей, дал мне какую-то жизненную уверенность, и когда я сразу после команды мастеров пришел работать на телевидение в качестве ассистента кинорежиссера, то мне не составило большого труда через полгода почти самому снять документальный фильм, который потом показывали по ЦТ. Мой первый режиссер был самоуверен и нагл, но не ему же меня, футболиста, учить этому. И когда мы на вертолете прилетели к памятнику на Сиваше, и его надо было снять крупняком, то мешал географический знак, и мой режиссер небрежно бросал мне: «Так, знак закопать!» Я исчезал на несколько часов и, появившись в гостинице, на вялый и недоверчивый вопрос: «Ну и что, закопал?» — я так же нагло и уверенно отвечал: «Да, закопал и знак, и памятник». Режиссер только ахал: «Во дает, футбол ер». «Но сегодня вечером надо снять пару девочек», — продолжал мой провинциальный Феллини, — «но чтобы там без разговоров, да — да, нет — нет». Он корчил из себя торопливого гения, и когда я привел в номер двух девиц, то после поддачи и нормального разговора моя легко раскололась, а его так разозлилась, что ушла домой, ибо мой Феллини долго пропихивал ей что-то о контрапункте в киноискусстве. А потом самоуверенно предложил ей дать ему, намекая на свою образованность и интеллект. (И это в черноморском районе, где ни о Феллини и даже ни о Бондарчуке не слыхивали). И помню, как он, кирной, орал ей вослед: «Как жрать, пить — да, а как утешить бедного интеллигента, так у меня сегодня краски, краски»… Ну как можно с таким? Плюнул я на него и бросил его великое искусство после его «хорошего отношения к лошадям». Да и не «краски» были у его девицы, а просто он был обыкновенным мудаком. Потом я узнал, что после показа по ЦТ все документальные фильмы попросту сжигаются, чтобы не захламлять кинофабрику, и я бросил это глупое занятие. В душе, как тогда казалось, ютилась «нетленна», и начал я заниматься этим проклятым делом — складывать слова в строки.

И когда я в первый раз как поэт полетел в Америку на международную писательскую программу, то совершенно спокойно один добрался до маленького университетского городка Айова-Сити (студентов 27 тысяч) и поселился в гостинице и был счастлив: «Во как принимают! Все живут в общежитии, хотя и в одноместных номерах, а я, видно, большой перец, коль в Америке в классной гостинице живу один, хотя и плачу недорого, со студенческой скидкой». Но все оказалось не так просто. Мы подружились с замечательным парнем — эмигрантом из Москвы Игорем Савельевым, и он на второй неделе вдруг честно говорит мне: «Вот ты думаешь, что ты такой крутой, мол, из СССР поэт, бляха-муха, живешь в отеле один… А ты знаешь, что живешь здесь только потому, что все остальные писатели из тридцати стран отказались жить с тобой вместе, узнав, что ты из Советского Союза?» Меня это немного задело: ведь я-то есть я, причем здесь весь совок… Опять спасло чувство хорошего финта, вернее, врожденная или воспитанная футболом естественность. Я надел спортивный костюм, кроссовки и пошел играть со студентами в соккер. Неуклюжие американцы, плохо играющие в европейский футбол, были немного поражены, что визитер-профессор из страны советов, приняв мяч на грудь, нанизывая пачками студентов-футболистов, начал забивать гол за голом. И для многих писателей, не принявших меня в свою семью как совка, тоже было неожиданностью: после лекций они останавливались у футбольного поля, видели, как я, не обращая на них никакого внимания, делал знакомое мне дело, затем перевели кое-что из стихов, увидели, что это поэзия, но все-таки не спешили раскрывать объятия… Наконец, наступил кризис. Прибегает как-то вечером Игорек Савельев и говорит, что венгерского писателя за то, что он, поддавший, оскорбил аргентинскую писательницу, высылают из Америки, изгоняя с программы. Она написала письмо и требует этого от руководства программы. «Ждут твоего мнения, ибо решили опросить каждого», — сказал Игорек, и мы прыгнули в его двадцатилетний «Форд». Собрание было в разгаре. «Господи, — подумал я, — тот же совок», — и сказал примерно следующее, что высылка из Америки венгерского писателя в пока еще коммунистическую страну сломает его жизнь навсегда (это был 1988 год) и что эти методы доносов писателей на писателей мы прошли, и я поражен, что западные интеллектуалы ничем не отличаются от восточных и, что самое главное, если Ферри будет выслан из Америки, то я в знак протеста покину программу вместе с ним. Это было рискованное заявление для меня, бывшего в Штатах впервые, но я был искренне зол, и азарт взыграл во мне. Шеф программы Фред Вудард побежал звонить в Вашингтон. Он сказал, вероятно, что я был против высылки венгра, и откуда-то с американского верха, а тогда только началась политика сближения, ответили, что пусть все остается на своих местах, только примирите и успокойте аргентинку. Так оно и было. Я уехал с Игорьком в отель, и мы ночью напились с ним и бедным венгром в ночном баре. Спасенный все время ставил.

Наутро за мной приехал огромный джип, и меня попросили переехать в общую семью писательского народа, где я и прожил около четырех месяцев. Правда, венгра перевели на мое место в отель, но он был не в обиде — все равно все уже были вместе. Так я вошел в цивилизацию через поступок, через все то же «нэ вэлэно». Кто знает, если бы я не играл в футбол со студентами после лекций и на меня не посмотрели бы собратья по международному перу обычным взглядом, а не взглядом немного удивленным и, возможно, где-то в глубине души с детства любящим футбол, я бы так и жил один в номере, подозреваемый во всех смертных грехах гомосоветикуса…

 

 

Кто как, а я считаю, что коллективизм в футболе вовсе не делает его интересным. Приятно, конечно, видеть четкую, дисциплинированную командную игру. Понаблюдав, однако, за ней минут двадцать, я начинаю скучать и переключаю внимание на соседей-болельщиков. Кто-то из них оглядывается по сторонам, кто-то сосет мороженое, и только ветераны-профессионалы между собой о чем-то умно рассуждают. И пока какой-то игрок не встрепенется на поле, не отчебучит нечто эдакое, забыв о жесткой командной дисциплине, никто из болельщиков и головы не поднимет! Бывают игроки — рабочие лошадки, на них все движение в команде держится. Но есть и такие, которые вроде бы и бегают мало, но каждый их порыв, каждый жест на виду.

В искусстве бытует такое понятие: элемент остаточной памяти. Произведение считается по-настоящему стоящим, если этот самый элемент в нем присутствует. Речь идет о том, что забыться может почти всё, но какой-то образ или поворот ваша память непременно зацепит надолго… Так и в футболе. За рамками мысленного кадра остаются общий план игры, набеганный километраж, а несколько виртуозных финтов, неожиданных комбинаций, дерзких бросков вратарей и красавцев голов фиксируется, словно на видеоклипе. Букет подобных моментов и делает игру игрой; именно этим, по-моему, притягателен и велик футбол.

«Работай, Санек, работай, — говорили мне в давнюю пору моих увлечений тренировочными нагрузками, — лошадь тоже работает». И был в том подзуживании определенный толк. В том смысле, что игра — это отнюдь не работа. Вообще, думаю, не бывает игроков без игроцкой натуры. Вероятно, это и особенный тип человека такого, ну и воспитание. Присмотритесь к любому незаурядному футболисту и обязательно обнаружите, что он в любой игре может играть хуже или лучше, но никогда не бездарно. Потому что сама система подготовки, жизнь в постоянных тренировках и матчах развивают в нем азарт, смекалку и хитрость, смелость и волю.

Помню, как в пятом классе в детской спортивной школе у нас появился кумир — Толик Пахом. У пацанов вызывали трепет и тихий страх его «взрослые» наколки: на левой ступне Пахома было выколото «они», на правой — «устали». Толик курил папироски и обыгрывал всех запросто. Но не за счет какой-то выдающейся техники, а брал всегда жесткостью и хитростью. Мог, например, обвести защитника, испугав его или… пообещав конфету после тренировки. Когда она заканчивалась, Пахом, уже без тренера, обычно собирал нас на пустыре за стадионом и выдавал: «Если кто даст рубль на пирожки и минералку, то я вам такую чуму покажу!» Нам, конечно, этот его «коронный финт» был знаком, но всякий раз мы с изумлением покупались. Кто-то из мальчишек бросал перед Толиком отцовский рубль, а тот извлекал откуда-то настоящий кирпич. Недолго колдовал над ним, потом заносил над своей головой и резко его «брал на череп». Кирпич разламывался пополам, Пахом смеялся. Мы считали, что он маракует, обманывает нас, заранее надламывая кирпич. Пахом подрос и заиграл. Только в другие игры. Лет через пятнадцать я встретил его случайно — он только что вернулся с зоны, освободился, значит. Наколок, уже более серьезных, было море, но ко мне он бросился как к родному: «На зоне все читал про тебя, пошли…» Мы распили бутылку водчонки, и я спросил его о кирпиче. Он даже обиделся: «Как это — надломленный, Санечка! Я же после каждого такого финта уходил от вас с рублем и плакал по дороге домой от боли. Мне просто надо было обыграть вас, да и есть очень хотелось…»

Футболисты играют в карты, в бильярд, в настольный теннис, на бегах, в домино. В основном, чтобы скоротать время между играми и тренировками. На базах футбольных команд все условия для этого есть. Ничего не запрещается, кроме игры в карты на деньги. Хотя играли и, думаю, играют. Раньше — в «секу», в «трыньку». Поставил каждый пятачок, раздали карту, и тянешь, у кого больше. Так собирается свара. Азарт усиливался, заигрывались до полуночи, несмотря на то, что завтра игра. Тренеры вынюхивали, где собираются картежники, ловили, штрафовали, но все бесполезно: собирались конспиративно, меняя номера. Только авторитетные игроки могли сами сказать, что, мол, хватит, а то завтра спать будем на поле… и все расходились.

Замечено, что если у игрока поставлен хорошо удар, то это передается во все игры. Валентин Бубукин, к примеру, обладавший классически поставленным ударом с обеих ног, и на бильярде был лучшим «ударником» — вколачивал такие шары намертво от двух бортов в угол, что и профессионал позавидовал бы. На сборах мы так увлекались игрой на бильярде, что к концу весны каждый входил в приличную бильярдную форму. Играли друг с другом всерьез, на деньги, правда, на небольшие.

Были и смешные случаи. Я почему-то постоянно обыгрывал явно лучше меня игравшего на бильярде центрального нападающего «Зенита» Вальку Гусева. Он злился, метался, всех укладывал, но на мне неизменно спотыкался. Я имел от него маленький, но постоянный доходец. Он ловил меня до обеда, после обеда, до тренировки или после игры, но у меня с ним шла кладка и все тут… Наконец, надо было уезжать, сборы закончились, вечером я опять дерганул его в пирамиду и выиграл свой четвертак. А под утро услышал стук в дверь своего номера, было часов шесть, я открыл, передо мной стоял Валя Гусев в спортивном костюме и с кием: «Шурка, пошли, ну не могу я!..» Я ссылался на усталость, говорил, что еще сплю… В общем, он обыграл меня сонного, назначив крутую ставку. В самолете его глаза сверкали. «Да дело не в деньгах, — сказал он мне. — Успокойся…» Хотя вопрос этот спорный, и вот почему.

Совсем недавно, на юге, вместе с Андреем Битовым, его женой Наташей и моей Татьяной мы коротали время за картами. Играли в покер. Вместо денег ставили на кон гальку с коктебельского пляжа. Играли мы лихо, при каждой сдаче на руках появлялись такие комбинации, какие и не снились и профессионалам-«игровым»: через раз «фул хэнд», «стрит»… Мы позвали настоящего картежника, и он подумал, что мы дурим его, что мы играли всю жизнь, хотя мы только что научились. Он сказал, что все это невероятно и что мы блефуем. Когда он ушел, мы вообще-то поняли — феномен в том, что мы играли не на деньги, а на камешки. Между игрой и деньгами мистическая связь: как только они включаются, все становится на свои места…

Но футболисты играют во все игры не только потому, что коротают время, а потому, что натура такая — игроки ведь! Игроки на поле, игроки в жизни. Само по себе футбольное поле и формирует игрока, и оно притягательно для натур играющих. Преферанс был когда-то модной интеллектуальной игрой. Играли в него и футболисты — в поездках на задних сиденьях автобусов. Но еще более увлекательным оказывался сам преферанс жизни. Сыграешь лучше всех — не сыграешь? Выбьешь квартиру — не выбьешь? Доплату, телефон… Все входило в систему игры. Сама жизнь игрока, пока он играл, строилась по принципам игры. Вот когда он заканчивал карьеру — это уже другое, другие игры: поле суживалось, но желание и готовность играть во все и во вся не проходило. Трудно объяснить состояние куража, но без него нет ни одного приличного игрока. Кураж — это когда ты чуть-чуть на отлете, момент самой игры тебя опьяняет, все становится по фигу, даже сама игра, ты уже как бы над ней, и поэтому у тебя все получается как бы и без твоего участия. Кураж может быть вызван чем угодно, я склонен связывать его с подсознанием. Замечали вы когда-нибудь: приходишь, скажем, в компанию и скучаешь. Вдруг появляется женщина, которая всех, тебя в том числе, приводит в состояние повышенной говорливости, появляется желание «выступать», тянет на подвиги… Вот это и есть состояние куража. У футболиста кураж может быть вызван многими факторами: хорошим полем, новой футбольной амуницией, даже неожиданно игровым мячом, который особенно как-то выглядит и ложится к ноге. Ну и, конечно, присутствие на трибуне прекрасных дам.

Еще более сложное чувство — внутренний кураж: отчего он приходит, ты и сам не знаешь. Но вдруг начинаешь гарцевать и выдавать лучшую игру на задрипанном стадиончике при пустых трибунах… «Каталы», «игровые», которые работают в поездах, на курортах, ничего общего с настоящими игроками не имеют. У этих трезвый расчет и жульничество. Все построено на том, чтобы обмануть партнера — крапить карты, иметь систему оповещения, ну и так далее. Я же говорю об игроке в духе Достоевского.