Марина БЕРЕСТОВА

Бой часов показался мне громом салюта.

Я поверил, что есть на земле чудеса.

Нашей дочери стукнуло в эту минуту

Вы подумайте! двадцать четыре часа.

 

Так написал папа на мое рождение. Там были еще и такие строчки:

Может, если б отца ты сама выбирала,

Ты б другого, получше, чем я, пожелала.

Но не зря не дана тебе выбора власть…

 

Я могу со всей уверенностью сказать, что даже если бы эта власть выбора мне была дана, я выбрала бы только своего папу.

Папа рассказывал такую историю, свя занную с моим рождением.

В день смерти Сталина родители были под Москвой, в Химках, где они в то время снимали комнату. В день похорон они, как многие тогда, пытались добраться до Моск вы. Накануне вечером к ним приехал из Ле нинграда мамин средний брат Игорь со своей будущей женой Галей. Они ехали без билетов, по пятнадцать человек в купе. ВМоскву их не пустили, так что они высади лись в Химках и пошли к моим родителям.

На следующий день все четверо пешком отправились в Москву. Дойти им удалось только до Каменного моста. Из громкогово рителей слышались похоронные речи. Вокруг все рыдали.

В какой-то момент люди вокруг стали толкаться, мои родители и дядя с тетейоказались зажатыми среди рыдающей тол пы. Казалось, что выйти оттуда живыми бу дет невозможно. Папа рассказывал мне, что именно тогда он и подумал:

«Как же так? Ведь у меня еще и ребенка нет…»

В конце концов им удалось выбраться из этой толчеи. А месяцев через девять после этого родилась я.

Во всех документах написано, что роди лась я в городе Химки Московской облас ти, хотя в Химках я жила всего несколько дней. Впоследствии, каждый раз, когда мы проезжали мимо Химок, папа мне говорил:

«Вот – твоя Родина».

А проезжать приходилось со временем довольно часто, потому что Химки как раз по дороге в «Шереметьево-2», место, с кото рого в последние 25 лет начинаются почти все мои встречи с Москвой.

В том же стихотворении «Дочери» папа писал:

Я ведь сына хотел, выбрал имя – Никита.

И – скажите пожалуйста! – дочь

Родилась.

 

Имени у меня какое-то время не было. По том Агния Барто предложила имя Оксана. Она даже подарила мне книжку с подписью «Оксаночке Берестовой в день ее рождения».

Когда мы с мамой вернулись домой из больницы, приехал из города Энгельса де душка Леня, мамин отец. Он сказал папе:

«Какая же это Оксана? Ты посмотри на нее – это же типичная Маринка».

Папа посмотрел и говорит:

«И в самом деле – Маринка».

Ксаной, только уже не Оксаной, а Ксе нией, Барто все-таки назвала через пару лет Ксану Дмитриеву, мою дорогую с детства подругу, дочь писателя Леонида Лиходеева. Так что все остались довольны.

Папа обычно пользовался всевозмож ными сокращениями моего имени. Просто Мариной он меня называл крайне редко, только когда из-за чего-нибудь сердился.

А вот Мариной Валентиновной он любил меня называть. Книжки иногда подписы вал: «Глубокоуважаемой Марине Валенти новне». А художник Май Митурич меня во обще звал Маринованная Валентина.

Дедушка посмотрел на комнату, в кото рой ютились мои родители, на щели в полу, сквозь которые проникал январский ве тер, сказал, что ребенку здесь нельзя оста ваться, и забрал нас с мамой в Энгельс.

В Энгельсе я появилась девяти дней от роду, меня встретили молодая бабушка и тринадцатилетний дядя. И папа и мама бы ли старшими детьми в семье, так что я ока залась первой внучкой и племянницей:

Вся родня обновляет понятья, как платье:

С той минуты, как ты появилась на свет,

Стали тетями сестры и дядями – братья,

Мамы сделались бабками, прадедом – дед.

Превращенье такое решился б назвать я

Повышением в чине за выслугу лет.

Младшему дяде, папиному брату Толику, когда я родилась, было всего шесть лет, но и его уже повысили в чине.

Похожая история повторилась через 22 года, когда родился мой сын Рауль, у кото рого было несколько малолетних дядюшек и тетушек. Одна такая шестилетняя тетуш ка, когда ей сказали:

«Вот, Оля, теперь ты – тетя», – страш но возмутилась:

«Как это тетя? Я ведь еще девушкой не была!»

Младшая тетя, дочь Толи Берестова, ро дилась на несколько месяцев позже Рауля. Тогда я спросила у папы, почему это у всех трех братьев Берестовых по дочке?

«Это мы такие нежные», – объяснил мне папа.

Папа приехал в Энгельс, когда мне уже было месяца четыре. Меня по такому пово ду разбудили и представили папе.

«Очень ты мне понравилась», – говорил папа.

Хоть папа был не готов к рождению до чери, я показалась ему каким-то чудом. Он на меня смотрел и удивлялся. Папа заранее решил, что глаза у меня будут черными, как у мамы. Потом он часами разглядывал мои зеленые глаза, разговаривал и играл со мной, а сам думал:

«Красавица! Ни у кого такой дочери нет».

Вполне обыкновенные мысли для любо го отца. Папа мне это потом рассказывал почему-то всегда шепотом: девочкам нель зя было говорить ничего такого, чтобы не испортить.

У Маршака даже есть стихи на эту тему. Все вокруг говорят: «Как эта девочка ми ла!» – а бедная ее мама ей объясняет, что «не про тебя, а про сапожки твои, должно быть, говорят» или что «им очень нравятся цветочки на новой кофточке твоей». Но в конце концов мама не выдерживает и гово­рит всем, что довольно «калечить собствен ную дочь».

Папа совсем не хотел меня калечить, но и сдержать своего восторга он тоже не мог.

Мой сын, некоторое время назад став отцом, позвонил мне из Аризоны через пол часа после рождения моей внучки Алины.

«Она – красавица, мама!» – кричал он в трубку.

Алину он держал в это время на руках, он даже и не знал, что при детях раньше таких слов произносить было нельзя.

В 1992 году, поздравляя меня с днем рождения, папа писал: «Твой день рожде ния для меня, бедного аспиранта и начина ющего стихотворца, был чем-то вроде вто рого рождения».

Меня привезли назад из Энгельса, когда я только начала ходить. Папа тогда учился в аспирантуре.

Он мне рассказывал, что ставил меня в самый дальний угол комнаты, и, пока я медленно шла к нему, писал диссертацию. Когда я подходила совсем близко, папа прекращал писать, подбрасывал меня к по толку, а потом ставил во все тот же угол и садился писать дальше.

Со временем я научилась ходить быст рее, может быть, поэтому папа так никогда и не дописал свою диссертацию.

Самое мое первое воспоминание о папе – как он меня встречает на вокзале в Моск ве. Родители долго снимали жилье в разных уголках Подмосковья, а меня часто отправ ляли к бабушке и дедушке в Энгельс.

И вот мы с бабушкой подъезжаем на по езде к Москве. С перрона кто-то машет ру кой, в купе входят какие-то незнакомые лю ди. Я покрепче хватаюсь за бабушку, с ко торой я провела столько времени, что уже спрашивала: «Бабуленька, ты моя мама?»

Моя настоящая мама встает на корточ ки, протягивает ко мне руки. В этот момент я смотрю вверх и подпрыгиваю: там, на верху, блестят знакомые очки, на меня смотрят смеющиеся счастливые глаза.

«Папа!» – вскрикиваю я. Папа берет ме ня на руки и поднимает над головой, чуть не задев верхнюю полку. Он полностью разделяет мою радость.

Как-то мы с папой остались одни, и он решил в виде эксперимента разрешить мне делать все, что я хочу. Конфеты вместо ка ши? – Пожалуйста! Хочешь играть, когда надо спать? – Играй на здоровье!

Когда я все-таки легла в постель, то сбросила на пол подушку, которую папа без разговоров поднял.

«Ты бы меня хоть отшлепал», – в конце концов предложила я сама.

Маме после таких экспериментов прихо дилось затем целую неделю меня перевос питывать.

Детские стихи папа начал писать для ме ня, и очень скоро он стал известным детс ким поэтом, книги которого печатались ог ромными тиражами. Как говорил Чуковс кий: «Румяная дочь Марина по малости лет еще не понимала, что, вдохновляя Бересто ва на писание детских книжек, она кормит семью и отнимает бумагу у старика Чуковс кого».

С той памятной поры папа и остался для многих только детским поэтом. Папе это совсем не нравилось: «Детский, женский, стариковский… Просто поэт, и все!»

В 1992 году папа писал мне в одном из писем: «Меня преследует слава детского по эта, хотя я лет 20 почти ничего не пишу для детей, во всяком случае, по собствен ной охоте».

А вот письмо 1995 года: «Умер прек расный писатель Юра Коваль. Перелом в стране выбил его из колеи. Ведь детская литература как замкнутая сфера деятель ности – это нелепость. Я давно это по нял. Она была нужна, чтобы писатели могли укрыться в эту добрую и веселую гавань. А теперь укрываться не от чего, пиши, что и для кого хочешь. И я с трево гой смотрю на моих приятелей, пожелав ших остаться детскими. Писать нужно для всех, а если нравится детям, то прек расно».

Папа считал детство самым важным пе риодом в жизни человека. В год моего рождения он написал «Сердцевину»:

Как-то в летний полдень на корчевье

Повстречал я племя пней лесных.

Автобиографии деревьев

Кольцами написаны на них.

Кольца, что росли из лета в лето,

Сосчитал я все до одного:

Это – зрелость дерева, вот это –

Юность тонкоствольная его.

Ну а детство где же? В середину,

В самое заветное кольцо,

Спряталось и стало сердцевиной

Тонкое смешное деревцо.

Ты – отец. Так пусть же детство сына

Не пройдет перед тобой как сон.

Это детство станет сердцевиной

Человека будущих времен.

 

Передо мной лежит копия этого сти хотворения с комментарием редактора: «Мне кажутся искусственно связанными пни, кольца на них и отцовство. Нет ощущения, что стихи написаны в наше время».

Ничего искусственного в связи годовых колец дерева и детства я не вижу, а вот насчет того, что стихи как будто написаны не в наше время, я полностью согласна с редактором. Папа вообще казался челове ком из другого времени.

Несколько раз совершенно разные лю ди говорили мне, что похоже, будто папа воспитывался в какой-нибудь дворянской семье – настолько он был образован, рас кован и не похож на людей, живущих ря дом с ним.

«Сердцевина», несмотря на замечания редактора, все же была напечатана. Она вошла в сборник «Мое любимое стихотво рение».

В 1967–1969 годах папа написал много стихов о детстве. Он буквально каждый день читал мне новые, только что написан ные стихи, и почти все они были о детстве. «Дайте до детства сезонный билет», – шу тил папа сам про себя.

В 1968 году он написал стихотворение «Любили тебя…», которое с тех пор стало его самым любимым стихотворением:

Любили тебя без особых причин,

За то, что ты внук, за то, что ты сын,

За то, что малыш, за то, что растешь,

За то, что на папу и маму похож.

И эта любовь до конца твоих дней

Останется тайной опорой твоей.

 

«Конечно, это все знают, это прямо на улице валяется. А вот Валя не боялся это поднять», – сказал Наум Коржавин.

Папа написал «Любили тебя…» в трудное для него время, когда он «жизнь свою ре шил начать сначала». В самые тяжелые мо менты жизни он обращался к детству, ко торое навсегда осталось его «тайной опо рой».

Еще из одного письма 1995 года: «Я очень редко цитирую и пользуюсь миро выми образами. Тайный сюжет моих сти хов выдаю одной тебе: «Напишу-ка я то, что забыли или не успели написать классики».