Сценарий к выкупу 20 страница

будто работает целая электростанция, но ему действительно необходимо немного

расслабиться. Каждая песня представляет собой сумасшедшую гонку по направлению к

последним аккордам. Стюарт играет на своей ударной установке так, словно хочет,

чтобы она разлетелась на части, а барабаны раскатились бы по самым дальним углам

клуба. Меня преследуют мысли о том, что все, что мы делаем - недостаточно

музыкально, но Стюарт начисто лишен подобных сомнений. Ему кажется, что все

отлично, и, разумеется, я буду держаться за его фалды как можно дольше, потому

что едва ли у меня есть другие способы чего-то добиться в Лондоне.

 

Полный постоянного беспокойства о своем будущем, я начал молиться. Какие бы

сомнения по поводу религии ни одолевали меня в детстве, я сохранил веру в

существование тонкой связи между мной и духовной сферой. Я верил, что в конце

концов буду прощен и принят обратно в лоно религии, как будто мои религиозные

головоломки поняты, как будто за ними признано право на существование. И вот,

каждый раз, когда я, проснувшись среди ночи, начинал повторять молитвы, я

получал успокоение. Если пятьдесят раз прочесть молитвы по четкам и прибавить к

ним пятидесятикратное повторение молитвы к Деве Марии, то, несмотря на то, что

от долгого повторения слова молитв обессмысливаются, они начинают действовать

как успокаивающая мантра на мой взбудораженный ум, удрученный постоянными

волнениями о будущем. Когда я был ребенком, мне всегда было легче вызвать в

своем воображении женское божество. Хорошо, что у церкви в ее патриархальном

женоненавистническом порыве хватило мудрости не запретить поклонение божеству в

женском обличье. Мария Звезда Морей стала моим детским идеалом. Она плыла над

волнами, окутанная своим голубым покрывалом. Ее голову, слегка склоненную к

плечу, окружал звездный ореол, а ее глаза были скромно потуплены, как бы в

задумчивости. На ее лице светилась нежная улыбка, обещавшая бесконечное терпение

и сострадание. Она казалась мне тем самым существом, которое могло вступиться за

меня на небесном суде. Мой любимый детский гимн заканчивался так:

Дева, самая чистая моря звезда, Помолись за странника, помолись за меня.

 

Потом у меня возникнет недоумение по поводу непорочного зачатия. Я буду

богохульно удивляться, почему, сотворив удивительный, священный механизм секса,

Бог посчитал правильным обойти его, когда послал Христа в мир, и тот остался

незапятнанным этим божественным изобретением. По мне, так это чудо уже излишне.

 

Как бы то ни было, я молюсь каждую ночь, прося только одного: чтобы Бог или Дева

Мария сохранили нас от несчастий. Просить о собственном жилье для нашей семьи

кажется мне слишком корыстным, и я боюсь, что такую просьбу на небесах попросту

не примут всерьез.

 

И тем не менее, какое-то чудо все-таки происходит, потому что строительная

компания принимает наше заявление, предоставив нам квартиру в полуподвальном

этаже по адресу Лейнстер-сквер, 28.

 

Мы с Фрэнсис танцуем от радости, а я мысленно благодарю Деву Марию за помощь.

Теперь все, что нам нужно - это внести задаток - тысячу сто фунтов, а также

заплатить взнос за первый месяц. Отец Фрэнсис дает нам взаймы пятьсот фунтов, а

мой отец обещает дать двести, но у нас есть еще пара месяцев в запасе, прежде

чем квартира будет готова, поэтому нам просто нужно заработать немного денег и

начать их откладывать.

 

Н аше первое выступление с Черри Ваниллой должно состояться в Уэльсе, в городе

Ньюпорт, в помещении маленького, захудалого ночного клуба под названием "У

Александра", который расположен рядом с железной дорогой. На дворе март, и

каждый раз, когда груженный углем поезд, шумя и лязгая, проносится мимо,

поднимается злой холодный ветер, который гонит обрывки газет вдоль по узкой

аллее, отделяющей здание клуба от железнодорожной насыпи. Внутри клуба холодно,

сыро и грязно, здесь стоит едкий запах застоявшегося дыма и затхлый дух

пролитого пива.

 

Я и Стюарт приехали сюда через всю страну вместе с Крисом, нашим гастрольным

администратором, в фургоне "форд". Мы устанавливаем наше оборудование и

микрофоны на крошечной сцене, прожженной сотнями окурков, липкой от всевозможных

напитков и пролитого пота. Нам предстоит сыграть в нескольких десятках таких

клубов по всей стране, и всюду нас будут ждать гримерные размером с туалет, чьи

стены испещрены самовосхваляющими надписями и мальчишескими непристойностями

наших собратьев-музыкантов, обиженных тем, что судьба завела их в эти обветшалые

стены, и согреваемых смутной надеждой, что где-то впереди их ожидают успех и

слава. Остальные члены группы прибывают уже после того, как мы разместились на

сцене, и, хотя американских гостей обстановка клуба явно не впечатляет, они не

тратят времени на напрасные жалобы. У меня возникает впечатление, что именно в

таких местах они привыкли играть у себя дома, в Америке. Потом американцы

отправляются в гримерную, а я принимаюсь разбирать свой усилитель, который,

кажется, опять сломался. Я по очереди вынимаю каждую деталь усилителя, осторожно

встряхиваю все детали у самого своего уха, чтобы убедиться, что все в порядке, а

потом аккуратно размещаю их по своим гнездам. Эта процедура, в которой нет

ничего научного, тем не менее срабатывает, и лампочки усилителя начинают

обнадеживающе светиться красным. Клуб постепенно наполняется, и цветные огоньки

над сценой создают некое подобие праздничной обстановки, скрывая нищету и

убожество тем же согревающим красным светом, каким светятся лампочки моего

усилителя. Все говорит о том, что сегодня будет хороший вечер. Выступление

Police начинается без десяти одиннадцать, а ровно в одиннадцать мы уже

заканчиваем. Мы проделываем все с такой бешеной скоростью, не оставляя даже

промежутков между песнями и не давая зрителям возможности ни осудить, ни оценить

нас, как будто их отношение нас не волнует, и стремительно исчезаем прежде чем

кто-либо успевает понять, что это было. Мы врываемся в гримерную с диким смехом,

словно только что совершили удачное ограбление. Льюиса и Зекку наше выступление

вполне впечатляет. Льюису особенно понравилось мое пение.

 

- Эй, - говорит он мне, - когда-нибудь ты станешь настоящей звездой.

 

- Ну, да уж, конечно, - сомневаюсь я, но что-то внутри меня отчаянно хочет

верить ему, каким бы невероятным все это ни казалось.

 

Наступает получасовой перерыв, и Генри исчезает где-то в дальнем конце клуба, у

стойки бара, а мы тем временем снова выходим на сцену, на этот раз с группой

Черри. Черри - настоящий динамит, она как будто сбрасывает на слушателей бомбу,

зажигая аудиторию каждым неистовым звуком, каждым недвусмысленным намеком и

каждым взглядом. Возможно, в этот вечер мы по неопытности сделали несколько

ошибок, но играли мы достаточно хорошо, чтобы эти ошибки благополучно потонули в

море всеобщего одобрения. Это было совсем неплохое начало. Выпив за удачное

выступление несколько кружек пива в пустеющем клубе, мы разбираем оборудование,

грузим его в фургон и в два часа ночи пускаемся в обратный путь. Я возвращаюсь

домой в семь часов утра, предварительно развезя по домам всех остальных. В

кармане у меня лежит сегодняшний заработок. Шесть фунтов и пятьдесят пенсов.

 

Мы продолжим в этом же духе, играя в клубах по всей стране, примерно за те же

деньги. Мы будем останавливаться во вшивых отелях, когда до дома будет слишком

далеко, мы будем питаться плохим кофе и сосисками на заправочных станциях.

Иногда все идет хорошо, и тогда вся затея кажется стоящей наших усилий, иногда

нас преследуют неудачи.

 

Однажды ночью, после одного на редкость ужасного выступления, которое оказалось

провальным и для Police, и для Черри Ваниллы, я, оставшись один в нашем фургоне,

ставлю старую кассету Last Exit. Она, конечно, не совершенство, но на меня

накатывает страшная ностальгия, я вдруг понимаю, как сильно я скучаю по Джерри и

остальным ребятам, и впервые начинаю думать, не совершил ли я ужасную ошибку,

перебравшись в Лондон. Мой голос износился и погас от чрезмерно частого

использования. Я играю музыку, которая мне, в сущности, не близка, с людьми с

которыми имею очень мало общего, и мне очень трудно объяснить даже самому себе,

ради чего я здесь.

 

Фрэнсис и я женаты уже год, и это был очень тяжелый для нее год: постоянное

чувство незащищенности, нестабильности нашей жизни, постоянные прослушивания в

театральных постановках, в мюзиклах и на телевидении, а к тому же еще

необходимость заботиться о малыше. Потом она, конечно, наверстает все упущенное

в своей актерской карьере, играя главные роли в Royal Shakespeare Company и

Национальном театре, но те первые годы, которые мы провели вместе, были трудными

и полными тревог.

 

Но даже если это только поговорка - что те, кто рискует своей жизнью, хранимы

свыше - и этого было бы достаточно, чтобы поддержать нас до тех пор пока нам не

начнет наконец везти. И в самом деле, Фрэнсис предлагают роль в сериале под

названием "Выжившие", который намеревается снимать ВВС. Это будет фильм о

героических подвигах группы людей, выживших после ядерного взрыва, и хотя это не

совсем та работа, о которой мечтала Фрэнсис, все же это работа, и мы оба

счастливы, что она добавит немного денег к нашему постоянно сокращающемуся

банковскому счету.

 

Вскоре после этого звонит бабушка Агнес, чтобы сказать, что отец болен, и у него

постоянно случаются обмороки. Я звоню отцу, но он говорит, что его мать, как

всегда, драматизирует ситуацию и беспокоиться не о чем.

 

- Ты уверен, папа?

 

- Да, конечно.

 

Отец никогда в жизни не болел, но Агнес не стала бы звонить, если бы в самом

деле не случилось что-то серьезное. Я знаю, что заставить моего отца против его

воли пойти к врачу практически невозможно. Я принимаю решение поехать и

посмотреть на все своими глазами, как только смогу.

 

В начале мая мы переезжаем в нашу полуподвальную квартиру на Лейнстер-сквер. У

нас есть спальня, где вместе с нами спит и наш малыш, кухня, ванная и огромная

гостиная, в которой пока только голые полы и окно без занавесок. Сквозь это окно

мы видим лестничный пролет, который ведет наверх из нашего полуподвального

углубления, огороженного сверху кованой металлической оградой, и ноги прохожих,

шагающих по тротуару над нашими головами. Взнос за первый месяц вот-вот будет

заплачен, а большая часть второго взноса уже лежит в банке. Я невероятно горд и

полон решимости, что квартира останется нашей.

 

В начале лета Черри теряет голос и заболевает, поэтому европейские гастроли,

которые запланировал Майлз, приходится отменить. Позднее мы снова воссоединимся

с группой Черри Ваниллы, но пока, благодаря вечному стремлению Майлза сэкономить,

мы оказываемся среди музыкантов Уэйна Каунти и Electric Chairs и отправляемся в

трехнедельную поездку по Голландии и Бельгии.

 

Уэйн Каунти - певец родом из маленького городка, расположенного в протестантской

части США. Не удержавшись в родном городе из-за своих странностей, он поселился

в богемном и свободном Манхэттене. Ко времени моего знакомства с ним, он еще не

определился со своей сексуальной ориентацией, и хотя вскоре он назовет себя

Джейн и во всех отношениях станет женщиной, в 1977 году это превращение еще

окончательно не завершилось. Его миниатюрное тело одето в мешковатую одежду, он

носит мягкую шляпу, а его лицо накрашено по всем правилам. Это застенчивый,

впечатлительный человек и очень сложная личность. Я очень тепло к нему отношусь,

хотя его песни типа "Если ты не хочешь трахнуть меня, тогда иди на...", ясно

доказывают, что, как сочинитель песен, он не принадлежит к той романтической

традиции, к которой причисляю себя я. Но, как бы то ни было, он - потрясающий

артист.

 

Он и его гитарист - несомненно, пара, хотя на вид они кажутся несовместимыми.

Гитарист Грег

 

- огромный парень более шести футов ростом, экс-чемпион боксерского турнира "Золотыеперчатки",

который в душе так и остался семилетним ребенком. Он невероятно любвеобилен, но,

когда Уэйн не следит за ним, принимается в невероятных количествах поглощать

алкоголь, послечего становится агрессивным. Уэйн этого не терпит и часто берет

на себя роль сварливой жены, тоесть беспощадно пилит его, пока тот наконец не

протрезвеет и не успокоится, а на лице у него не появится бессмысленная улыбка,

как у виноватого пса. Их менеджер, Питер Кроули, которого я за глаза зову

Алистер (Алистер Кроули - известный сатанист и оккультный философ двадцатого

века, автор "Дневника наркомана"), выглядит как стареющий член бандитской

группировки из любительской постановки "Вестсайдской истории". У него большая

голова и нелепая прическа с валиком, который болтается у него между бровей, как

обмякший пенис. Чрезмерно большие накладные плечи его кожаной косухи создают

впечатление, что его тонкие ноги слишком коротки, и все вместе выглядит как

плохая фотография, сделанная с неудачного ракурса. Когда он говорит, с его лица

не сходит презрительная усмешка, словно он страдает каким-то расстройством

лицевых мускулов, а звук его голоса представляет собой гнусавый вой. Он

постоянно ворчит на английскую погоду, английскую еду, английские дороги и

английский способ вождения, причем он не прекращает клясть Англию даже в

Голландии. Я начинаю думать, уж не страдает ли он синдромом Туретта, - настолько

сильными бывают вспышки его гнева.

 

На таможне я случайно через плечо заглядываю в его американский паспорт и, к

своему удивлению, вижу, что мистер Кроули в усыпанной металлическими клепками

косухе и с серьгой в виде серебряного креста в ухе - епископ англиканской церкви.

Я, конечно, не уверен, что он настоящий епископ, но вся эта компания такая

странная, что я не удивлюсь ничему. Ударником у них - беженец из Венгрии с

седыми волосами по имени Крис Даст. Он одет совершенно по-летнему. Он пытается

получить в Англии политическое убежище и не имеет права выезжать за границу,

пока его прошение рассматривается. Я спрашиваю его, каким же образом в таком

случае он оказался на пароме, идущем в Остенде. - Мне приходится выступать,

парень. Я должен что-то есть. Должен купить зимнюю одежду, - говорит он,

показывая на свою поношенную летнюю рубашку.

 

Басист - довольно милый англичанин по имени Эдриан, хотя его сценический

псевдоним Валгалла. У него огромная обезьянья челюсть и крашеные иссиня-черные

волосы, поэтому создается впечатление, как будто он сбежал из "Маппет-шоу".

 

Вместе со Стюартом, мной и корсиканским разбойником Генри эта разношерстная

компания весьма странных личностей въезжает по мосткам на паром, который отходит

из Дувра. Паром отправляется в десять минут первого ночи при очень неспокойном

море и проливном дожде. Однако переправа проходит вполне сносно, и мне даже

удается часок поспать. Мы прибываем в Остенде в четыре часа утра. Еще темно, и

дождь не перестает. У нас есть разрешение на ввоз оборудования, но, поскольку

нам не удалось подписать его на британской таможне, оно не стоит и бумаги, на

которой напечатано, и бельгийский таможенник отказывается считать его

действительным. Он говорит, что нам придется ждать до восьми часов утра и

разбираться с его начальником. Потом он скрывается в своем теплом офисе и

захлопывает за собой дверь. Генри сидит за рулем, дождь, наконец, прекратился, а

таможенные ворота приветливо распахнуты. За ними простирается пустая дорога, и,

подсчитав, мы решаем, что к восьми часам утра уже успеем добраться до Голландии.

Мы смотрим на двери офиса, на открытые ворота и на дорогу за ними, бросаем друг

на друга еще один понимающий взгляд, и машина трогается с места, устремляясь

вперед по пустой ночной дороге. Нашего бензина едва хватает, чтобы дотянуть до

границы, но с первыми лучами солнца мы оказываемся на территории Голландии, а

значит, бельгийские чиновники больше не имеют над нами власти.

 

Питер Кроули - или Алистер, как я теперь уже открыто его называю - предлагает

себя в качестве водителя. Поскольку мы все к этому моменту уже достаточно

измождены дорогой, мы соглашаемся, не подозревая, какая это чудовищная ошибка.

Этот тип не только неприятен сам по себе, он еще и один из худших водителей, с

какими я когда-либо имел несчастье путешествовать. Из всех способов вождения он

признает только лихачество и, ведя машину, держится за руль только одной

унизанной кольцами рукой. Даже самые короткие дистанции ему нравится проезжать с

до отказа нажатой педалью газа, а потом резко тормозить, если едущие впереди

автомобили останавливаются. Я пытался урезонить его, но безуспешно, и теперь

начинаю терять терпение. Бедный Генри, сидящий на заднем сиденье, превратился в

дрожащий комок нервов. На одном отрезке дороги с целой чередой светофоров,

автомобиль, двигающийся по соседней с нами полосе, пересекает сплошную линию и

примерно на дюйм заступает на нашу полосу. Я вижу, как глаза Алистера сужаются,

а сквозь его стиснутые зубы вырывается: "Мать твою..." Потом он направляет машину

так, что наш фургон ударяет автомобиль по крылу на большой скорости и с громким

стуком.

 

- Что за черт? - кричу я.

 

- Эта сволочь хотела занять нашу полосу, - кричит он мне в ответ.

 

- Это неправда. Ты нарочно ударил его.

 

Тем временем вышеупомянутая "сволочь" вышла из своей машины, чтобы осмотреть

повреждения. Несчастный водитель выглядит смущенным и немного испуганным, а

увидев полную машину каких-то странных личностей, пугается еще больше.

 

Алистер опускает стекло, как будто для того, чтобы дать какие-то объяснения. "Ты,

безмозглый идиот", - кричит он и, увидев, что загорелся зеленый свет, немедленно

трогается с места на первой передаче, но до отказа нажав на газ.

 

- Кроули, это ты безмозглый идиот! - кричу я, в то время как он с треском

переключается навторую передачу, совершенно забыв при этом нажать на сцепление.

- И ты, черт возьми, неумеешь водить!

 

Он резко нажимает на тормоза, надеясь, вероятно, что я вылечу через лобовое

стекло, но вместо этого, с задней части фургона в переднюю, словно управляемая

ракета, летит усилитель Генри. Я готов свернуть Кроули голову.

 

- Утверждать, что я не умею водить, - произносит он своим воющим голосом, - это

все равно, что утверждать, будто Кит Мун не умеет играть на ударных.

 

От этих слов я просто лишаюсь дара речи. Что за жестокая карма поместила меня в

один фургон с этим сумасшедшим? Когда ко мне возвращается самообладание, я

заявляю, что он больше не сядет за руль, если не хочет вернуться в Англию в

цинковом гробу.

 

Наше первое выступление должно состояться в Гронингене, в здании, похожем на

деревенский клуб. Звукоусилитель, который был заранее заказан промоутером, еще

не привезли из Амстердама. Он прибывает только в половине восьмого вечера, так

что у нас не остается времени на то, чтобы проверить исправность оборудования.

Тем не менее мы начинаем, но на середине первой песни звук начинает то исчезать,

то появляться снова - и так несколько раз. Потом раздаются оглушительные

завывания, грохот и высокочастотный визг, которые вынуждают слушателей заткнуть

уши. У меня был тяжелый день, и я, совершенно нехарактерным для себя образом,

обрушиваю свой гнев на несчастных голландских звукооператоров, угрожая разорвать

их на части в случае, если они не наладят звук. Во время моей тирады Стюарт

играет еще более неистово, чем обычно, и слушатели - большинство из которых

типичные хиппи, сидящие со скрещенными ногами на полу (и считающие, что панк-рок

- это синоним насилия) решают, что мое поведение

 

- часть представления, и это злит меня еще больше. Я спускаюсь с довольно низкой

сцены в зал ипытаюсь расшевелить эту вялую аудиторию. Я пинаю их, толкаю их,

хожу у них по головам. Ксчастью, они начинают отбиваться, и я возвращаюсь в

относительную безопасность сцены. Тем временем звук, кажется, приведен в порядок,

после чего, хотя и с некоторым запозданием, начинается отличный рок-н-ролл.

Аудитория поднимается на ноги и разражается восторженнаябуря, после чего у

Стюарта, который играет, как одержимый, внезапно ломается педаль

басовогобарабана, а потом и вся ударная установка разлетается на части. Тарелки,

тамтамы и цимбалыраскатываются по всей сцене. Установка замолкает на

душераздирающей ноте, и в полной немогоошеломления тишине мы покидаем сцену. Уже

закрыв за собой дверь гримерной, мы слышимзвуки овации. Аплодисменты, свист и

топот. Мне кажется, что все они сошли с ума. Ведь мывыступали ужасно. Впрочем,

мы все равно не можем сыграть на бис, потому что ударнаяустановка Стюарта

представляет собой груду отдельных деталей. К моменту этого нашеговыступления

его продолжительность достигла пятнадцати минут по сравнению с десятью вначале,

и теперь - очередь Уэйна. Аудитория, уже наученная нами реагировать

правильнымобразом, награждает овацией и его.

 

В конце вечера каждый из нас получает по банкноте в двадцать гульденов, и мы

отправляемся в маленькую дешевую гостиницу в квартале публичных домов. Нас

встречает унылая, стареющая женщина, которая, сидя в своем окошке, читает

дешевые романы и вяжет детскую одежду в красном мерцании дешевой лампы с

абажуром. Мне достается крошечная комната, и хотя из нее, как на ладони, видны

обитательницы публичного дома на той стороне улицы, в ней нет ни горячей воды,

ни отопления, а кровать застелена непросохшими простынями. Засыпая прямо в

одежде, я думаю о Фрэнсис и малыше.

 

В течение следующих дней мы дадим еще несколько подобных концертов в Эйндховене,

Роттердаме, Наймегене, Маасбрее и, наконец, в Амстердаме. Самым запомнившимся

мне моментом за все время гастролей с Уэйном Каунта стало выступление в клубе "Paradiso"

в Амстердаме. Этот клуб располагается в центре города, в помещении бывшей церкви.

Сцена занимает место бывшего алтаря, под светящимся витражом, чей стрельчатый

верх устремляется к небу, исчезая в темноте высокого готического потолка.

Рассеянный свет освещает публику, немногочисленную и разношерстную, разбросанную

по всему помещению, причем каждый по-своему наслаждается жизнью. Некоторые спят

с блаженной улыбкой на лице, другие - сгрудились по углам, прикрывшись грязными

спальными мешками, третьи - исполняют безумные танцы, кружась, словно танцующие

дервиши. В своем беспорядочном движении они натыкаются на других людей, которые

отталкивают их, и те начинают кружиться в обратном направлении. Один человек

падает и сильно ударяется головой об пол. Несколько секунд он неподвижно лежит

на полу, потом встает и продолжает свое безумное кружение. Все это

сопровождается ужасающими звуками, которые доносятся со сцены. В целом

происходящее носит оттенок какого-то сюрреалистического кошмара, причем центром

его является Уэйн, с безумной яростью выкрикивающий слова "The Last Time" группы

Rolling Stones, в то время как Грег, в стельку пьяный, а потому опасный, держит

свою единственную гитару за гриф и, подняв инструмент высоко над головой,

несколько раз с силой ударяет им о сцену. Все это - просто конец наших гастролей,

но мне происходящее представляется концом мира. На следующий день в Зеебрюгге мы

садимся на паром, идущий в Англию. Грег мучается от тяжелейшего похмелья. Он

сидит на верхней палубе раскачивающегося парома, держась руками за голову, а в

это время на него с двух сторон нападают Уэйн и Алистер.

 

- Эх ты, идиот безмозглый!

 

- Где мы теперь возьмем деньги на новую гитару? А? Скажи, где? Ты, дурак набитый!

 

- Пропил все до последнего цента! А теперь посмотрите-ка на него! Кроули

картинно сплевывает против ветра, и слюна стекает по его кожаной куртке.

 

- Дурак набитый, - повторяет он.

 

Внезапно Грег перегибается через перила палубы, и содержимое его измученного

желудка извергается прямо в воды Ла-Манша.

 

- Идиот, - рычит Алистер, давая несчастному Грегу окончательное определение.

 

- Оставь его в покое, - говорит Уэйн, глядя на жалкую фигуру, висящую на перилах.

Потом Уэйн направляется к Грегу, чтобы успокоить его, и тут я понимаю, что Уэйн

любит Грега и что Грег, как обычно, получит свою порцию ласки и заботы. Алистер

с отвращением уходит прочь, не забыв, впрочем, пригвоздить меня ненавидящим

взглядом.

 

На другой стороне парома сидит ударник Крис и наблюдает, как из тумана выплывает

приближающийся берег Англии. Несмотря на мороз, он по-прежнему одет в свою

жалкую летнюю рубашку, которая была на нем в течение всех гастролей и на каждом

выступлении. По мере того как паром входит в порт Фолкстоун, Крис выглядит все

более обеспокоенным.

 

- Как дела, Крис?

 

- Нормально. Надеюсь, они впустят меня обратно.

 

- А что, если нет?

 

- Не знаю. Если меня отправят обратно в Венгрию, я попаду в тюрьму.

 

Он пытается зажечь сигарету, но огонь гаснет на ветру, и сигарета остается

висеть у него на губе, как у французской кинозвезды: "Может быть, мне стоит

прыгнуть в воду и добраться до берега вплавь".

 

- Я не думаю, что это надо делать, Крис. Я уверен, что все будет в порядке. Он

пожимает плечами и исчезает на нижней палубе, а я вдруг осознаю, насколько

благополучнамоя жизнь в сравнении с его жизнью.

 

Когда мы прибываем в Фолкстоун, иммиграционные власти задерживают американцев на

целых шесть часов. Они проверяют наличие у них разрешений на работу, обыскивают

их сумки и одежду и вообще всячески отравляют им жизнь. Мы дожидаемся их на

автомобильной стоянке. Потом, уже вместе с американцами, мы в течение четырех

часов дожидаемся Криса, пока нам не сообщают, что вечерним паромом его

отправляют обратно в Зеебрюгге. Бедный парень. Но мы ничего не можем для него

сделать, и в страшно подавленном состоянии возвращаемся в Лондон. Когда же я

наконец оказываюсь дома, вместе с женой и сыном, которого я едва могу узнать -

так сильно он вырос, Фрэнсис спрашивает меня, есть ли у меня знакомая по имени

Дебора. Я чувствую, как что-то внутри меня сжимается.

 

- Да, есть. А что?

 

- Звонила твоя мама. Она сказала, что Дебора умерла. Этой ночью я лежу без сна и

смотрю на жену и сына,

 

спящих в нашей маленькой спальне в глубине квартиры на Бэйсуотер. Я пробовал

уснуть, пробовал молиться, но все было напрасно. Потом мной внезапно овладело

удивление тем, как страшно и странно устроена жизнь. Моему замутненному,

беспомощному сознанию судьба впервые представилась огромной безжалостной машиной,

которая непостижимым для нас образом вершит свою работу. Как же я дошел до

своего теперешнего положения? До встречи с Фрэнсис моя жизнь представляла собой

какую-то мозаику, собранную из кусочков. Она была совокупностью мелких поступков

и решений, которые не влекли за собой никаких значительных последствий. И вот

это не вполне осознанное следование компасу моей судьбы привело меня к

действительно серьезной ответственности. Я пытаюсь проследить свой жизненный

путь от настоящего момента назад, в прошлое, как человек, страдающий амнезией,