Текст лекции 10 страница

 

— Да не про это, уймись ты наконец.

 

— А про что же?

 

— Ни про что. Отвали, я сказала. Дай отдохнуть спокойно, мне скоро опять на работу.

 

Танька вздохнула и нехотя выплыла из комнаты. Ира залпом допила пепси из чашки и отложила обратно в пакет недоеденный бутерброд. От разговора с Танькой аппетит пропал, есть совсем не хотелось. Она вытянулась на диване, укрывшись старым большим пуховым платком. Вчера вдруг резко похолодало, и ближе к вечеру в комнате становилось зябко и сыро. Нет, ну откуда берутся такие бессовестные люди, как Танька-паразитка? Мало того, что на работу не выходит, мало того, что ейные бугаи всех запугали, так у нее еще наглости хватает беспокоиться, не взялась ли за нее милиция. Ирусечка, Ириночка! Вот сволочь. Слов других на нее нет. Интересно, откуда она узнала, что дядя Владик приводил к ней женщину из милиции? Впрочем, какая разница, откуда. Наверное, ей сказал тот милиционер, которому она деньги отстегивает. Небось сам же и послал ее узнать, о чем спрашивали, не под него ли копают. Через некоторое время она услышала, как хлопнула входная дверь — Танька ушла. И почти сразу же снова раздался стук в дверь. Ильяс, что ли?

 

— Ира, будете кушать со мной?

 

Это что-то новенькое! Он же собирался с Танькой ужинать. И вообще, к столу ее приглашал только Георгий Сергеевич, все эти мусы-шамили таких порядков не держали. Для всех ее жильцов было одно непреложное условие: обращаться к ней на «вы» и держать дистанцию. Чтоб никакого панибратства. А то не заметишь, как на шею сядут и начнут друг под друга подкладывать. До сих пор ей удавалось держать их на расстоянии, поэтому обходилось без эксцессов. Ира напряглась и вспомнила все вежливые слова, которые когда-то знала.

 

— Спасибо, Ильяс, я уже поела. Не беспокойтесь, пожалуйста, — громко ответила она через дверь.

 

Шаги удалились в сторону кухни. Хорошо, что новый жилец не навязывается. А то такие бывают... Ира вспомнила самого первого своего жильца, азербайджанца Натика. Он ей просто проходу не давал своими угощениями. Не могу, говорил, один кушать, у нас так не принято, у нас к столу зовут всех, кто есть поблизости. Ира один раз дала слабину, села с ним за стол, так потом еле жива осталась. И чего они в свои национальные блюда кладут? Все жирное, перченое, и вкус какой-то непривычный. А Натик все потом приставал: ты, дескать, теперь моя сестра, раз я с тобой хлеб преломил. Очень ей надо быть его сестрой! Сегодня — сестра, а завтра — еще что-нибудь выдумает. Нет уж.

 

Ира почувствовала, что замерзла. Пуховый платок уже не спасал, нужно бы выпить горячего чаю. Она нехотя поднялась с дивана и побрела на кухню. К ее удивлению, там царила чистота, Ильяс посуду за собой помыл и даже пол подмел. На плите стояла большая кастрюля с вкусно пахнущим мясом, а рядом — кастрюлька поменьше, в ней был сваренный рис. Ира подожгла газ под чайником и уселась на табуретку, поставив локти на стол и опершись подбородком на руки. И почти сразу же скрипнула дверь, послышались осторожные шаги — из своей комнаты вышел Ильяс.

 

— Ира, если вы голодны — покушайте, пожалуйста. Я друзей ждал, наготовил много, а они не могут прийти.

 

Вежливость и еще раз вежливость, только это ее спасет.

 

— Большое спасибо, Ильяс, я не хочу. Сейчас чайку выпью, чтобы согреться, и побегу на работу. Вы лучше Георгия Сергеевича угостите, когда он придет.

 

— Обязательно, — кивнул Ильяс. — Вы извините, что с Таней так получилось. Я ее не звал, она сама пришла и попросила разрешения вас подождать. Я разрешил. Я не знал, что вам это неприятно.

 

— Все в порядке, — улыбнулась Ира.

 

Этот парень ей нравился, он не был похож на прежних жильцов, громких и бесцеремонных, оставляющих за собой грязную посуду и мокрые следы на полу.

 

— Она очень тревожилась насчет милиции, — продолжал Ильяс извиняющимся тоном, — и я подумал, что у вас что-то серьезное. У вас проблемы? Может быть, помощь нужна? У меня есть знакомые...

 

— Все в порядке, Ильяс, никаких проблем. Спасибо за заботу.

 

Он ушел к себе. Ира наспех выпила чай, с сомнением глянула на недоеденный бутерброд, но поняла, что есть не может, и снова сунула пакет в холодильник.

 

Без пятнадцати десять она натянула теплый свитер, сверху набросила куртку и ушла в «Глорию». Она уже спустилась по лестнице и быстро шагала к перекрестку, когда ее новый жилец Ильяс снова вышел из комнаты в коридор и снял трубку висящего на стене телефона.

 

— Это я, — произнес он, когда ему ответили. — Она ничего не сказала. Ни мне, ни этой дворничихе.

 

 

* * *

 

— Мы все проморгали!

 

Полковник Гордеев по прозвищу Колобок в ярости метался по кабинету, расшвыривая попадающиеся под руку стулья.

 

— Вы все проспали! Он начал убирать тех, кто может его опознать. Монахиня в доме инвалидов, где находится Галина Терехина. Медсестра в больнице, где лежат дети. И даже Елена Романовская, которая знает его имя. Как так могло получиться?

 

Настя молчала. Она прекрасно знала, почему так вышло. Это она виновата, только она одна. Она в этом самом кабинете несколько дней назад настаивала на том, что оставлять засады в доме инвалидов и в больнице бессмысленно, неуловимый «дядя Саша» может появиться там еще очень не скоро. Но он появился и начал убивать. Это ее ошибка.

 

Но тут же вставал и другой вопрос: а откуда он, этот «дядя Саша», вообще узнал, что его ищут, что есть его приметы и даже более или менее приличный портрет? Неужели идет утечка информации? От кого?

 

— Этого можно было бы избежать, если бы мы не увлеклись с самого начала версией о коллекции. На проверку этой версии ушло много времени, а он тем временем успел добраться до Романовской. Если бы мы сразу, с самого первого дня начали работать с окружением убитой Анисковец, мы нашли бы Романовскую куда раньше и узнали бы его имя. Кстати, Анастасия, у тебя есть объяснение, почему он убил именно эту медсестру, а не какую-нибудь другую? Ведь он, как я понял из твоих рассказов, навещал детей в больнице все шесть лет, его в лицо должны знать многие. Так почему именно она?

 

— Он приходил к детям только в ее дежурство. Я виновата, Виктор Алексеевич, я допустила ошибку, положившись на показания персонала. Все знали, что к детям Терехиным ходит, кроме сестры, еще какой-то мужчина, не то родственник, не то друг их родителей. Мне этого показалось достаточным, и я не придала должного внимания тому, что приметы внешности мне назвала только одна медсестра. Та, которая оказалась убитой.

 

— Плохо. Ладно, нечего волосы на голове рвать, работать надо. Кто еще может опознать этого человека?

 

— Дети. И еще соседи Анисковец. Но это уже совсем слабые звенья. На самом деле по-настоящему опасной для него может быть только Наташа Терехина. Оля и Павлик по интеллектуальному развитию примерно равны, их показаниям грош цена, они их будут менять по десять раз на дню. Старуха Дарья Лукинична может опознать мужчину, которого видела много лет назад. Ну приходил он много лет назад к Анисковец, дальше что? Как привязать его к убийству? Никак. Соседка, которая видела искомого мужчину незадолго до убийства, не видела его раньше. Таким образом, факт знакомства человека, которого она могла бы опознать, с Анисковец ничем не доказывается.

 

— А врач, который лечил Елену Романовскую от вензаболеваний? Его не нашли?

 

— Нашли, — вступил в разговор Коля Селуянов. — Но он умер несколько лет назад. Он уже старый был.

 

— Что ж, — задумчиво проговорил Гордеев, — значит, остается одна Наташа Терехина. Это наше самое слабое звено. Я договорюсь насчет ее круглосуточной охраны, но, видит Бог, дети мои, это самое большее, что я смогу сделать. Сейчас предвыборная пора, ситуация в городе сверхсложная, очень многие люди нуждаются в охране, сами видите, кандидата в вице-мэры чуть не убили. Охранять двух соседок Анисковец мы не сможем, нам столько людей не дадут, остается надеяться только на то, что они сами за себя постоят. А девочка-калека — на нашей с вами совести. Она полностью беззащитна, и мы отвечаем за ее безопасность. И она — последний человек, при помощи которого мы сможем привязать этого «дядю Сашу» к убийству. С одной стороны, он навещает ее в больнице и, таким образом, демонстрирует небезразличное отношение к семье Терехиных. С другой стороны, он — врач, и если покопаться в его биографии, то можно будет найти его связь с покойным врачом Романовской, который, в свою очередь, хорошо знал Анисковец. Никак иначе у нас это дело с места не сдвинется.

 

— Но, Виктор Алексеевич, у нас руки связаны, — заметил Коротков. Вся больница переполошилась из-за убийства медсестры, и если мы оставим там засаду, об этом будут знать все без разбора. Как знать, не поставят ли убийцу в известность о засаде. Тогда мы ничего не сможем сделать в смысле его поимки.

 

— Но по крайней мере девочку убережем, — ответил полковник. — Ты прав, Юра, полноценную засаду нам там не организовать, слишком многие окажутся в курсе дела. И потом, там все-таки дети, а не взрослые, а они более непоседливы и непосредственны, они заметят незнакомых дяденек и начнут трезвонить об этом. Нам нужен человек, обладающий прекрасной зрительной памятью. Такой человек, который по имеющимся у нас субъективным портретам сможет отследить всех приходящих в отделение мужчин, которые хотя бы в малейшей степени напоминают того, кто изображен на рисунках. Человек ответственный, глазастый и внимательный. Есть на примете такой?

 

— Поищем, Виктор Алексеевич, — кивнул Селуянов, но, впрочем, не очень уверенно. — Но я бы предложил Мишу Доценко. Он так много работал по установлению примет убийцы и по составлению рисованного портрета, что этого человека наверняка во сне уже видит. Миша лучше всех представляет себе его внешность. Да ведь, Мишаня?

 

— Ты не у Мишани спрашивай, а у меня, — строго осадил его Гордеев. Доценко загружен не меньше вас всех, а ты предлагаешь снять его со всех дел, которыми он занимается, и посадить в больнице? С твоими доводами я согласен, они мне представляются разумными, действительно Михаил помнит приметы «дяди Саши» лучше любого другого человека. Но кто, скажи мне на милость, будет его дела раскрывать? Ты, Николай, как сверчок, только свой шесток и видишь.

 

Но было ясно, что Колобок-Гордеев упирается только для виду. Конечно, даже младенцу понятно, что лучше Миши Доценко с этим заданием никто не справится.

 

Убийство медсестры детского отделения было как две капли воды похоже на убийство сестры Марфы, в миру — Раисы Петровны Селезневой. Обе женщины были задушены, оба убийства произошли среди бела дня, то есть как раз тогда, когда, кроме постоянных обитателей и персонала, вокруг находится множество посетителей, не знающих друг друга в лицо, и потому появление убийцы не вызвало ни у кого ни малейшего подозрения. Медсестра Алевтина Мырикова погибла в комнате, где хранится верхняя одежда детей, в которой их и доставили в больницу. Какой-то девочке было холодно, погода в последние несколько дней резко испортилась, и дети, разомлевшие от долгой жары, стали простужаться один за другим. Алевтина отправилась в эту комнату, чтобы принеси девочке теплую кофточку, и уже не вышла оттуда. Комната, где хранилась одежда, была расположена в подвальном помещении, спуститься туда можно было и по лестнице, и на лифте. Никто не обратил внимания, каким именно путем медсестра отправилась в подвал. Время было самое горячее, начало шестого, с пяти часов разрешены посещения родителей, и народу в отделении было огромное количество. Такая же картина была и с убийством сестры Марфы, с той только разницей, что посещения обитателей дома инвалидов разрешались не в определенные часы, а в течение всего дня.

 

К работе по обоим преступлениям были подключены оперативники из территориальных отделов милиции, но все равно постоянно возникало чувство, что людей не хватает, да и времени тоже. Тут вон префектов и крупных функционеров убивают, а вы с какими-то монахинями, пенсионерками и медсестрами...

 

Главный врач дома инвалидов был не особенно доволен назойливым присутствием работников милиции. Он, как и любой хозяин, не любил, когда в дом приходят посторонние и начинают наводить свои порядки. Настю Каменскую искренне позабавил тот факт, что лечащий врач Галины Терехиной нервничал и постоянно оглядывался по сторонам.

 

— Знаете, если главврач увидит, сколько времени я трачу на беседы с вами, он меня убьет, — виновато объяснил он.

 

— Но вы же не бездельничаете, — удивилась Настя. — Помогать милиции это ваш долг, и никто не имеет права вас в этом упрекать.

 

— Это как в старом анекдоте, — усмехнулся врач. — «Скажите, а я имею право?..» — «Да, имеете». — «Значит, я могу?..» — «Нет, не можете». Никто не может мне запретить беседовать с вами, тут вы правы, но если, не дай Бог, какой-нибудь больной пожалуется, что не смог долгое время попасть на прием или дождаться меня в своей палате, потому что я полностью отключился от работы и занимался только вами, мне не поздоровится. Все-таки я в первую голову врач, на мне тяжело больные люди, инвалиды, которым в любой момент может понадобиться моя помощь. Я бы хотел, чтобы вы отнеслись к этому с пониманием.

 

— Я отнесусь с пониманием, — пообещала Настя. — Скажите, как Терехина восприняла тот факт, что в ее комнате была убита сестра Марфа?

 

— Сначала, конечно, она была в шоке. Но потом появилась положительная динамика. Кощунственно так говорить, но трагическая смерть сиделки повлияла на Галину благотворно.

 

— В каком смысле?

 

— У нее стали появляться воспоминания о том периоде, который предшествовал травме черепа.

 

— И вы молчите?! — почти закричала Настя. — Это же очень важно!

 

— Почему? — искренне удивился он. — Какое это имеет отношение к убийству?

 

Да, он прав, подумала Настя. Откуда ему знать, что корни этого убийства тянутся как раз в тот период, о котором несчастная Терехина не может ничего вспомнить. И вообще, как он может знать, что убийство сестры Марфы связано с Галиной?

 

— Что именно вспомнила Терехина? — спросила она уже спокойнее.

 

— Ну, я бы не стал так ставить вопрос, — улыбнулся доктор. — Пока ничего конкретного она не вспомнила, до этого еще очень и очень далеко. Просто у нее стали появляться некие размытые неуловимые образы, не связанные с ее настоящим. Но я называю это положительной динамикой, потому что на протяжении всех лет, что она здесь находится, и этого не было. Ее память была как чистый лист бумаги, а сейчас, я бы сказал, это лист, на который нанесены отрывочные, беспорядочные штрихи и пятна. И нужно очень много работать, чтобы из этих штрихов и пятен сложилось хотя бы подобие картинки.

 

— Но вы будете с ней работать?

 

— Это все не так просто, — вздохнул он. — Я в этом деле не специалист, а здесь нужен именно специалист. У нас в доме инвалидов таких нет, нужно приглашать со стороны, но это стоит денег и значительных усилий. Этим должен заняться как раз главный врач.

 

— Вы ему говорили о Терехиной?

 

— Конечно, сразу же.

 

— И как он отреагировал?

 

— Сказал, подумает, что можно сделать.

 

— Он у вас как, очень суровый? — спросила Настя.

 

— Когда как. Он — человек настроения. Когда в хорошем расположении духа — милейший человек, а если под горячую руку ему попадешься — только и думаешь, как бы ноги унести. Вы собираетесь с ним поговорить?

 

— Собираюсь. Но чуть позже. Скажите, вы плотно занимались Терехиной после того, как в ее комнате обнаружили труп монахини?

 

— Разумеется. Видите ли, так вышло, что труп обнаружила сама Галина. Она, по-видимому, долго ждала сестру Марфу в парке, потом ей надоело ждать, и она попросила, чтобы ее отвезли в здание. Коляска у Галины хорошая, но руки слабоваты, после переломов они плохо срослись и сильно болят, ей трудно самостоятельно проехать такое большое расстояние. Из парка ее привезла наша сестричка, и когда они поднялись в лифте на третий этаж, где живет Галина, дальше она уже сама поехала, там недалеко до палаты. Въехала в комнату, а там на полу сестра Марфа лежит. Галина принялась кричать, визжать, потом с ней был обморок, и меня сразу же вызвали, я был на месте, рабочий день еще не закончился. И пока ей не стало лучше, я постоянно ее наблюдал.

 

— Расскажите мне о Терехиной побольше, — попросила Настя. — Характер, образ мыслей, привычки.

 

— Почему вас это интересует? Разве Галина имеет какое-то отношение к смерти сестры Марфы?

 

Настя подумала, что, может быть, не стоит темнить и устраивать тут тайны мадридского двора. Но, с другой стороны, уж очень предусмотрительным и опасным был неуловимый убийца, так что следовало где только можно предотвращать утечку информации. Как знать, кому можно доверить секрет и попросить молчать, а кому нельзя? Всем в душу не заглянешь...

 

— Я хочу понять, какой была сестра Марфа, — солгала Настя на голубом глазу. — Она столько лет ухаживала за Галиной, сблизилась с ней, и если я буду хорошо представлять себе саму Галину, может быть, я и Раису Петровну начну лучше понимать.

 

— Раису Петровну? Кто это? — вздернул брови врач.

 

— Так звали сестру Марфу до того, как она стала монахиней, — пояснила Настя. — Раиса Петровна Селезнева.

 

— Надо же, — он покачал головой, — а я и не знал. Все привыкли называть ее сестрой Марфой, никто про мирское имя и не вспоминал. А что касается Галины Терехиной, то это, я вам скажу, дамочка с норовом. Характер тяжелейший. Капризна, нетерпима к чужому мнению, авторитарна. При этом любит прикидываться овцой, жалуется на жизнь. Очень часто сетует на то, что старшая дочь ее терроризирует.

 

— Что, вот прямо так и говорит? Терроризирует? — не поверила Настя.

 

Ей трудно было представить себе Иру Терехину в роли человека, терроризирующего собственную мать. Конечно, девушка далека от того, чтобы называться ангелом во плоти, она резка и грубовата, но все-таки не стерва. Младших-то как любит!

 

— Да, так и говорит, — кивнул доктор. — Более того, она искренне считает, что дочь делает все ей назло. Приносит специально не то, что Галина ей заказывает.

 

— Как это «не то»? — не поняла Настя.

 

— Мыло не того сорта, зубную пасту не такую, как она любит, платок не того цвета. Терехина вечно всем недовольна. И мной в том числе. Она считает, что я мало ею занимаюсь, и если бы я был к ней более внимателен, то мог бы успешно поставить ее на ноги. Полагаю, что сестра Марфа была бесконечно терпелива и добра, если сносила это достаточно долго. Поговорив с лечащим врачом Терехиной, Настя отправилась искать кабинет главного врача. Кажется, ей повезло, во всяком случае, главный врач показался ей именно милейшим человеком. Стало быть, ей удалось попасть на хорошее настроение. Сергей Львович Гуланов был румяным брюнетом с весело блестящими глазками и лукавой улыбкой, говорливым и добродушным.

 

— Прошу, прошу, — радостно приветствовал он Настю, вставая и делая приглашающий жест. — Присаживайтесь. Догадываюсь, что вы пришли по поводу сестры Марфы? Удивительная была женщина, поистине удивительная! Море доброты и терпения! Вот что значит набожность. Разве от атеистов можно ждать такого самопожертвования?

 

Сергей Львович охотно рассказывал о монахине, не переставая хвалить ее и восхищаться ее душевными качествами. Наконец Насте удалось перевести разговор на Галину.

 

— Сергей Львович, вы собираетесь предпринимать что-нибудь, чтобы помочь Галине восстановить память?

 

Добродушная улыбка сползла с его лица, Гуланов вмиг стал серьезным и больше не напоминал веселого балагура. Теперь перед ней сидел профессионал, который собирался обсуждать профессиональные вопросы.

 

— Я пока не решил, но признаюсь вам честно: скорее всего я ничего предпринимать не буду.

 

— Но почему же? Лечащий врач Галины сказал, что теперь, после перенесенного ею потрясения, появилась реальная возможность помочь ей. Почему же не воспользоваться этим?

 

— Вы разговаривали с доктором Замятиным? Напрасно вы не пришли сразу ко мне, я бы объяснил вам то, чего он не в состоянии понять. Его интересует только физическое здоровье человека. У нас с ним, я бы сказал, разные научные школы. Замятин — сухой материалист, впитавший в себя все худшее, что принес науке воинствующий атеизм. Душа не имеет силы, воздействующей на материальные объекты, а поскольку человеческий организм самый что ни на есть материальный объект, то в своих методах лечения он и следует этой доктрине. Правильное лечение, считает Замятин, — оно и есть правильное, и оно обязательно должно помочь, независимо от того, что думает по этому поводу сам больной. Я же придерживаюсь других воззрений, вероятно, благодаря тому, что вырос в Литве, мединститут заканчивал в свое время в Вильнюсе, а там достаточное количество католиков среди населения, и научный атеизм там никогда не был в почете. Так вот, уважаемая Анастасия Павловна, я твердо убежден, что человек, у которого, говоря простым языком, черно на душе, никогда не будет чувствовать себя физически здоровым. Если он болен, то он никогда не поправится. Если он здоров, то будет болеть чем-нибудь хроническим. Поясню на примере той же самой Терехиной. То, что она в свое время сделала, — ужасно и не подлежит никакому прощению. Она подняла руку на собственных детей. Трудно придумать грех более страшный и тяжкий, согласитесь. Но к этому ее должно было что-то подвигнуть, в ее жизни должно было случиться что-то поистине чудовищное, чтобы она решилась на такой шаг. Сейчас она этого не помнит. Ей сказали, что она сделала это, и она приняла эту информацию просто как информацию. Она не помнит вида детских тел, распластанных на тротуаре, разбитых и окровавленных, она не помнит, как гонялась за ними по квартире, как они вырывались из ее рук, кричали и плакали от ужаса. Она не помнит тех чудовищных событий, которые подвигли ее на преступление против детей и себя. И я говорю себе: а надо ли, чтобы она вспомнила? Состояние ее здоровья стабилизировалось, она, конечно, не может передвигаться самостоятельно, у нее поврежден позвоночник и переломаны конечности, но во всем остальном она чувствует себя очень неплохо. Сердце, почки, печень в относительном порядке, учитывая ее возраст и перенесенную травму, а также последующее лечение, несколько операций. Вам, вероятно, сказали, что у нее тяжелый характер, она капризничает и придирается, правда? Сказали? Но это, на мой взгляд, свидетельствует о том, что она живет в ладу сама с собой. Она смеет жаловаться на дочь только потому, что не чувствует и не понимает своей вины перед ней. Она не понимает, что хотела убить ее, а теперь девочка вынуждена фактически содержать свою мать-убийцу. И представьте себе, что произойдет, если к ней вернется память. Она остается один на один с этим кошмаром. Беспомощная, больная, одинокая, кругом и перед всеми виноватая. После этого, уверяю вас, болезни начнутся беспрерывные. Человек, оставшийся наедине с такими воспоминаниями, не захочет жить, он на уровне подсознания начнет стремиться к собственной смерти, к саморазрушению и самоуничтожению. Именно это и будет провоцировать болезни, одна тяжелее и коварнее другой. Проконсультируйтесь у хорошего психиатра, он вам расскажет, что в клинически непонятных случаях нужно сразу же исследовать психику больного. Человек болеет, болеет, непонятно чем болеет, никто не может диагноз поставить, или ставят диагноз, назначают лечение, а оно не помогает, и врачи ничего не понимают, руками разводят. А потом оказывается, что у этого человека жуткий комплекс вины, им овладела идея самообвинения или собственной греховности и порочности, и ему просто жить не хочется. И его подсознание разрушает организм, не дает ему выздороветь. Я очень боюсь, что с Галиной Терехиной именно это и произойдет, хотя доктор Замятин моих опасений не разделяет. Но я уже говорил вам, мы придерживаемся разных научных школ. Я лично считаю, что пытаться вернуть Галине память было бы неосторожно с точки зрения медицины и негуманно с чисто человеческих позиций. Пусть все идет как идет. В конце концов, я призываю вас, Анастасия Павловна, подумать о будущем. Старшая дочь Терехиной сегодня еще слишком молода, поэтому вполне естественно, что она не может забрать мать домой и ухаживать за ней. Девушке нужно работать, получать образование, становиться на ноги. Но пройдут годы, и у нее появится возможность взять мать к себе. До меня долетали разговоры о том, что девушка, кажется, ее зовут Ирина, не очень-то ласкова с матерью, грубит ей. Но, согласитесь, ее можно понять. Она еще очень молода. С годами она станет мудрее и терпимее и, вполне возможно, простит Галину. Тем более что сама Галина своего греха не помнит. Это объективное обстоятельство, и с ним придется считаться всем, в том числе и ее дочери. Повзрослевшая и нормально зарабатывающая дочь сможет обеспечить своей несчастной матери достойную старость, будет жить вместе с ней и ухаживать за Галиной. Но если Галина вспомнит все, то я очень сомневаюсь, что такое сосуществование у них получится. Сама Галина будет без конца терзаться своей виной и преследующими ее кошмарными воспоминаниями, а учитывая ее властный и авторитарный склад, она совершенно точно начнет изводить дочь. У нее вина трансформируется в агрессию, это бывает довольно часто. Люди склонны ненавидеть тех, перед кем виноваты, об этом еще великий Лабрюйер писал. Если Терехина вспомнит все, мать и дочь просто не смогут жить вместе. А ведь это неправильно, если Галина до конца дней будет находиться здесь при живой взрослой дочери. Это не по-человечески. Это, если хотите, против божеского закона.

 

Настя слушала его внимательно и понимала, что Гуланов прав. Больше всего на свете сейчас ей хотелось, чтобы к Галине Терехиной вернулась память, но она отдавала себе отчет, что это на самом деле нужно только для раскрытия убийств. А по большому-то счету это никому не нужно. И даже опасно. Можно проявлять настойчивость, можно найти специалистов и организовать их работу с Галиной, это потребует определенных усилий, но это вполне возможно. Можно даже найти спонсоров, которые оплатят это лечение. Работа с разрушенной или блокированной памятью интересна многим ведомствам, как медицинским, так и весьма далеким от медицины, и вполне реально найти заинтересованных специалистов, нуждающихся в отработке методик и в сборе материала для научных работ, такие даже и бесплатно поработают с большим удовольствием, если случай необычный или сложный. Но нужно ли это делать? Разоблачить убийцу и знать, что оставляешь за спиной страдающую от невыносимости собственного греха больную немолодую женщину? В конце концов, убийцу можно найти и другим способом, да, это невероятно трудно, но возможно. А сделать вспомнившую все Галину Терехину спокойной и довольной уже не сможет никто. Это необратимо. И она, Настя Каменская, не может взять на себя такую ответственность, не может, даже во имя поимки жестокого и опасного убийцы.

 

ГЛАВА 8

 

 

Вера еще крепко спала, когда в квартире Жестеровых зазвонил телефон. Олег торопливо схватил трубку, боясь, что громкий звонок разбудит жену. Пусть поспит, пока есть возможность. Когда родится ребенок, бессонные ночи обеспечены, и к гадалке не ходи.

 

— Олег Викторович? — послышался в трубке незнакомый голос.

 

— Да, я слушаю.

 

— Это Валерий Васильевич, врач Веры Николаевны. Я не очень рано звоню? Прошу прощения, если разбудил.

 

— Нет-нет, все в порядке, — торопливо ответил Олег. — Вам нужна Вера? Сейчас я ее разбужу.

 

— Мне, собственно, нужны вы, Олег Викторович. Я назначил вам и вашей знакомой консультацию на завтра, на двенадцать тридцать. Дело в том, что завтра у меня никак не получается, возникли неожиданные обстоятельства. Вы не будете возражать, если мы перенесем консультацию на понедельник?

 

— А у вас найдется время в понедельник? — недоверчиво уточнил Олег.

 

Он хорошо помнил, как Вера рассказывала ему, что Валерий Васильевич страшно занятой человек и ей с большим трудом удалось уговорить его найти время на этой неделе, потому что у него все дни расписаны на месяц вперед.

 

— Непременно. Дело в том, что больной, которому я назначил прийти в понедельник, должен срочно уезжать за границу, у него билеты на субботу, и он очень просил, чтобы я принял его пораньше. Вот я и подумал, что мог бы поменять вас местами, если вы не возражаете. Он придет в пятницу в ваше время, а вы, в свою очередь, придете ко мне в понедельник, в то время, которое было зарезервировано для него. У вас ведь, как я понял, ничего срочного?

 

— Нет, ничего срочного, — подтвердил Олег. — Я хотел просить вас, чтобы вы посмотрели мою знакомую и определили возможность ее лечения. Но она со своими болячками живет много лет, так что два-три дня роли не играют. Конечно, мы придем в понедельник. В котором часу?