История Грина 3 страница

Истинный бог - правда!

- К берегу-то прибивайся!

- Так, братцы, и блестит. - Я - глядь, а это, стал быть, сожгенный

уголь. Там его было мер сорок. Батя и говорит: "Лезь, Христан, выгребай

его". Полез. Кидал, кидал этую страмоту, до самого света хватило. Утром,

стал быть, глядь, а он - вот он.

- Кто? - поинтересовался лежавший на попоне Томилин.

- Да атаман, кто же. Едет в пролетке: "Кто дозволил, такие-сякие?"

Молчим. Он нас, стал быть, сгреб - и в станицу. Позапрошлый год в

Каменскую на суд вызывали, а батя догадался - успел помереть. Отписали

бумагой, что в живых его нету.

Христоня снял котел с дымившейся кашей, пошел к повозке за ложками.

- Что ж отец-то? Сулил церкву построить, да так и не построил? -

спросил Степан, дождавшись, пока Христоня вернулся с ложками.

- Дурак ты, Степа, что ж он за уголья, стал быть, строил ба?

- Раз сулил - значит, должен.

- В счет угольев не было никакого уговору, а клад...

От хохота дрогнул огонь. Христоня поднял от котла простоватую голову и,

не разобрав, в чем дело, покрыл голоса остальных густым гоготом.

 

VII

 

 

Аксинью выдали за Степана семнадцати лет. Взяли ее с хутора Дубровки, с

той стороны Дона, с песков.

За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора.

Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и

изнасиловал.

- Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать - справлю плюшевую

кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что... - пообещал он

ей.

Ночью, в одной изорванной исподнице, прибежала Аксинья в хутор. Валяясь

в ногах у матери, давясь рыданиями, рассказывала... Мать и старший брат,

атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в бричку лошадей,

посадили с собой Аксинью и поехали туда, к отцу. За восемь верст брат чуть

не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он на

разостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. На

глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца,

что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в

переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная,

престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат

старался ногами. Аксинья лежала под бричкой, укутав голову, молча

тряслась... Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарил

по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его

стекала на подушку кровь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал

с арбы и убился.

А через год приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью. Высокий,

крутошеий и статный Степан невесте понравился, на осенний мясоед назначили

свадьбу. Подошел такой предзимний, с морозцем и веселым ледозвоном день,

окрутили молодых; с той поры и водворилась Аксинья в астаховском доме

молодой хозяйкой. Свекровь, высокая, согнутая какой-то жестокой бабьей

болезнью старуха, на другой же день после гульбы рано разбудила Аксинью,

привела ее на кухню и, бесцельно переставляя рогачи, сказала:

- Вот что, милая моя сношенька, взяли мы тебя не кохаться да не

вылеживаться. Иди-ка передои коров, а после становись к печке стряпать. Я

- старая, немощь одолевает, а хозяйство ты к рукам бери, за тобой оно

ляжет.

В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену.

Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было

людям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими

жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре или

горенке.

Года полтора не прощал ей обиду: пока не родился ребенок. После этого

притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома.

Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой. Степан

работал с ленцой: начесав чуб, уходил к товарищам покурить, перекинуться в

картишки, побрехать о хуторских новостях, а скотину убирать приходилось

Аксинье, ворочать хозяйством - ей. Свекровь была плохая помощница.

Посуетившись, падала на кровать и, вытянув в нитку блеклую желтень губ,

глядя в потолок звереющими от боли глазами, стонала, сжималась в комок. В

такие минуты на лице ее, испятнанном черными уродливо крупными родинками,

выступал обильный пот, в глазах накапливались и часто, одна за другой,

стекали слезы. Аксинья, бросив работу, забивалась где-нибудь в угол и со

страхом и жалостью глядела на свекровьино лицо.

Через полтора года старуха умерла. Утром у Аксиньи начались предродовые

схватки, а к полудню, за час до появления ребенка, свекровь умерла на

ходу, возле дверей старой конюшни. Повитуха, выбежавшая из куреня

предупредить пьяного Степана, чтобы не ходил к родильнице, увидела лежащую

с поджатыми ногами Аксиньину свекровь.

Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но не было у нее к

нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка. Ребенок умер, не

дожив до года. Старая развернулась жизнь. И когда Мелехов Гришка,

заигрывая, стал Аксинье поперек пути, с ужасом увидела она, что ее тянет к

черному ласковому парню. Он упорно преследовал ее своей настойчивой и

ждущей любовью. И это-то упорство и было страшно Аксинье. Она видела, что

он не боится Степана, нутром чуяла, что так он от нее не отступится, и,

разумом не желая этого, сопротивляясь всеми силами, замечала за собой, что

по праздникам и в будни стала тщательней наряжаться, обманывая себя,

норовила почаще попадаться ему на глаза. Тепло и приятно ей было, когда

черные Гришкины глаза ласкали ее тяжело и исступленно. На заре, просыпаясь

доить коров, она улыбалась и, еще не сознавая отчего, вспоминала: "Нынче

что-то есть радостное. Что же? Григорий... Гриша..." Пугало это новое,

заполнявшее всю ее чувство, и в мыслях шла ощупью, осторожно, как через

Дон по мартовскому ноздреватому льду.

Проводив Степана в лагеря, решила с Гришкой видеться как можно реже.

После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще прочнее.

 

VIII

 

 

За два дня до троицы хуторские делили луг. На дележ ходил Пантелей

Прокофьевич. Пришел оттуда в обед, кряхтя скинул чирики и, смачно

почесывая натруженные ходьбой ноги, сказал:

- Досталась нам делянка возле Красного яра. Трава не особо чтоб дюже

добрая. Верхний конец до лесу доходит, кой-что - голощечины. Пырейчик

проскакивает.

- Когда ж косить? - спросил Григорий.

- С праздников.

- Дарью возьмете, что ль? - нахмурилась старуха.

Пантелей Прокофьевич махнул рукой - отвяжись, мол.

- Понадобится - возьмем. Полудновать-то собирай, что стоишь,

раскрылилась!

Старуха загремела заслонкой, выволокла из печи пригретые щи. За столом

Пантелей Прокофьевич долго рассказывал о дележке и жуликоватом атамане,

чуть было не обмошенничавшем весь сход.

- Он и энтот год смухлевал, - вступилась Дарья, - отбивали улеши, так

он подговаривал все Малашку Фролову конаться.

- Стерва давнишняя, - жевал Пантелей Прокофьевич.

- Батяня, а копнить, гресть кто будет? - робко спросила Дуняшка.

- А ты чего будешь делать?

- Одной, батяня, неуправно.

- Мы Аксютку Астахову покличем. Степан надысь просил скосить ему. Надо

уважить.

На другой день утром к мелеховскому базу подъехал верхом на

подседланном белоногом жеребце Митька Коршунов. Побрызгивал дождь. Хмарь

висела над хутором. Митька, перегнувшись в седле, открыл калитку, въехал

на баз. Его с крыльца окликнула старуха.

- Ты, забурунный, чего прибег? - спросила она с видимым

неудовольствием. Недолюбливала старая отчаянного и драчливого Митьку.

- И чего тебе, Ильинишна, надоть? - привязывая к перилам жеребца,

удивился Митька. - Я к Гришке приехал. Он где?

- Под сараем спит. Тебя, что ж, аль паралик вдарил? Пешки, стал быть,

не могешь ходить?

- Ты, тетенька, кажной дыре гвоздь! - обиделся Митька. Раскачиваясь,

помахивая и щелкая нарядной плеткой по голенищам лакированных сапог, пошел

он под навес сарая.

Григорий спал в снятой с передка арбе, Митька, жмуря левый глаз, словно

целясь, вытянул Григория плетью.

- Вставай, мужик!

"Мужик" у Митьки было слово самое ругательное. Григорий вскинулся

пружиной.

- Ты чего?

- Будя зоревать!

- Не дури, Митрий, покеда не осерчал...

- Вставай, дело есть.

- Ну?

Митька присел на грядушку арбы, обивая с сапога плетью присохшее

грязцо, сказал:

- Мне, Гришка, обидно...

- Ну?

- Да как же, - Митька длинно ругнулся, - он не он, - сотник [офицерские

чины царской армии имели следующие наименования: 1) подпоручик (в

кавалерии - корнет, в казачьих войсках - хорунжий), 2) поручик (у казаков

- сотник), 3) штабс-капитан (в кавалерии - штабс-ротмистр, в казачьих

войсках - подъесаул), 4) капитан (в кавалерии - ротмистр, в казачьих

войсках - есаул), 5) подполковник (у казаков - войсковой старшина), 6)

полковник; первые четыре ступени назывались чинами обер-офицерскими, а

последние две - штаб-офицерскими], так и задается.

В сердцах он, не разжимая зубов, быстро кидал слова, дрожал ногами.

Григорий привстал.

- Какой сотник?

Хватая его за рукав рубахи, Митька уже тише сказал:

- Зараз седлай коня и побегем в займище. Я ему покажу! Я ему так и

сказал: "Давай, ваше благородие, опробуем". - "Веди, грит, всех

друзьев-товарищев, я вас всех покрою, затем что мать моей кобылы в

Петербурге на офицерских скачках призы сымала". Да, по мне, его кобыла и с

матерью, - да будь они прокляты! - а я жеребца не дам обскакать!

Григорий наспех оделся. Митька ходил за ним по пятам; заикаясь от

злобы, рассказывал:

- Приехал на гости к Мохову, купцу, энтот самый сотник. Погоди, чей он

прозвищем? Кубыть, Листницкий. Такой из себя тушистый, сурьезный. Очки

носит. Ну, да нехай! Даром что в очках, а жеребца не дамся обогнать!

Посмеиваясь, Григорий оседлал старую, оставленную на племя матку и

через гуменные ворота - чтоб не видел отец - выехал в степь. Ехали к

займищу под горой. Копыта лошадей, чавкая, жевали грязь. В займище возле

высохшего тополя их ожидали конные: сотник Листницкий на поджарой

красавице кобылице и человек семь хуторских ребят верхами.

- Откуда скакать? - обратился к Митьке сотник, поправляя пенсне и

любуясь могучими грудными мускулами Митькиного жеребца.

- От тополя до Царева пруда.

- Где это Царев пруд? - Сотник близоруко сощурился.

- А вон, ваше благородие, возле леса.

Лошадей построили. Сотник поднял над головою плетку. Погон на его плече

вспух бугром.

- Как скажу "три" - пускать! Ну? Раз, два... три!

Первый рванулся сотник, припадая к луке, придерживая рукой фуражку. Он

на секунду опередил остальных. Митька с растерянно-бледным лицом привстал

на стременах - казалось Григорию, томительно долго опускал на круп жеребца

подтянутую над головой плеть.

От тополя да Царева пруда - версты три. На полпути Митькин жеребец,

вытягиваясь в стрелку, настиг кобылицу сотника. Григорий скакал нехотя.

Отстав с самого начала, он ехал куцым наметом, с любопытством наблюдая за

удалявшейся, разбитой на звенья цепкой скакавших.

Возле Царева пруда - наносный от вешней воды песчаный увал. Желтый

верблюжий горб его чахло порос остролистым змеиным луком. Григорий видел,

как на увал разом вскочили и стекли на ту сторону сотник и Митька, за ними

поодиночке скользили остальные. Когда подъехал он к пруду, потные лошади

уже стояли кучей, спешившиеся ребята окружали сотника. Митька лоснился

сдерживаемой радостью. Торжество сквозило в каждом его движении. Сотник,

против ожидания, показался Григорию нимало не сконфуженным: он, прислонясь

к дереву, покуривая папироску, говорил, указывая мизинцем на свою, словно

выкупанную кобылицу:

- Я на ней сделал пробег в полтораста верст. Вчера только приехал со

станции. Будь она посвежей - никогда, Коршунов, не обогнал бы ты меня.

- Могет быть, - великодушничал Митька.

- Резвей его жеребца по всей округе нету, - завидуя, сказал веснушчатый

паренек, прискакавший последним.

- Конь добрячий. - Митька дрожащей от пережитого волнения рукой

похлопал по шее жеребца и, деревянно улыбаясь, глянул на Григория.

Они вдвоем отделились от остальных, поехали под горою, а не улицей.

Сотник попрощался с ними холодновато, сунул два пальца под козырек и

отвернулся.

Уже подъезжая по проулку к двору, Григорий увидел шагавшую им навстречу

Аксинью. Шла она, ощипывая хворостинку; увидела Гришку - ниже нагнула

голову.

- Чего застыдилась, аль мы телешами едем? - крикнул Митька и подмигнул:

- Калинушка моя, эх, горьковатенькая!

Григорий, глядя перед собой, почти проехал мимо и вдруг огрел мирно

шагавшую кобылу плетью. Та присела на задние ноги - взлягнув, забрызгала

Аксинью грязью.

- И-и-и, дьявол дурной!

Круто повернув, наезжая на Аксинью разгоряченной лошадью, Григорий

спросил:

- Чего не здороваешься?

- Не стоишь того!

- За это вот и обляпал - не гордись!

- Пусти! - крикнула Аксинья, махая руками перед мордой лошади. - Что ж

ты меня конем топчешь?

- Это кобыла, а не конь.

- Все одно пусти!

- За что серчаешь, Аксютка? Неужели за надышнее, что в займище?..

Григорий заглянул ей в глаза. Аксинья хотела что-то сказать, но в

уголке черного ее глаза внезапно нависла слезинка; жалко дрогнули губы.

Она, судорожно глотнув, шепнула:

- Отвяжись, Григорий... Я не серчаю... Я... - И пошла.

Удивленный Григорий догнал Митьку у ворот.

- Придешь ноне на игрище? - спросил тот.

- Нет.

- Что так? Либо ночевать покликала?

Григорий потер ладонью лоб и не ответил.

 

IX

 

 

От троицы только и осталось по хуторским дворам: сухой чабрец,

рассыпанный на полах, пыль мятых листьев да морщиненная, отжившая зелень

срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец.

С троицы начался луговой покос. С самого утра зацвело займище

праздничными бабьими юбками, ярким шитвом завесок, красками платков.

Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и гребельщицы одевались будто

на годовой праздник. Так повелось исстари. От Дона до дальних ольховых

зарослей шевелился и вздыхал под косами опустошаемый луг.

Мелеховы припозднились. Выехали на покос, когда уже на лугу была чуть

не половина хутора.

- Долго зорюешь, Пантелей Прокофьич! - шумели припотевшие косари.

- Не моя вина, бабья! - усмехался старик и торопил быков плетенным из

сырца кнутом.

- Доброе здоровье, односум [сослуживец по полку]. Припозднился, браток,

припозднился... - Высокий казак в соломенной шляпе качал головой, отбивая

у дороги косу.

- Аль трава пересохнет?

- Рысью поедешь - успеешь, а то и пересохнет. Твой улеш в каком месте?

- А под Красным яром.

- Ну погоняй рябых, а то не доедешь ноне.

Позади на арбе сидела Аксинья, закутавшая от солнца платком все лицо.

Из узкой, оставленной для глаз щели она смотрела на сидевшего против нее

Григория равнодушно и строго. Дарья, тоже укутанная и принаряженная,

свесив между ребер арбы ноги, кормила длинной, в прожилках, грудью

засыпавшего на руках ребенка. Дуняшка подпрыгивала на грядушке,

счастливыми глазами разглядывая луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо

ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы веснушками, словно говорило:

"Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже

весел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне

радостно, и больше я ничего не хочу". Пантелей Прокофьевич, натягивая на

ладонь рукав бязевой рубахи, вытирал набегавший из-под козырька пот.

Согнутая спина его, с плотно прилипшей рубахой, темнела мокрыми пятнами.

Солнце насквозь пронизывало седой каракуль туч, опускало на далекие

серебряные обдонские горы, степь, займище и хутор веер дымчатых

преломленных лучей.

День перекипал в зное. Обдерганные ветром тучки ползли вяло, не обгоняя

тянувшихся по дороге быков Пантелея Прокофьевича. Сам он тяжело поднимал

кнут, помахивая им, словно в нерешительности: ударить по острым бычьим

кострецам или нет. Быки, видно, понимая это, не прибавляли шагу, так же

медленно, ощупью переставляли клешнятые ноги, мотали хвостами.

Пыльно-золотистый с оранжевым отливом слепень кружился над ними.

Луг, скошенный возле хуторских гумен, светлел бледно-зелеными пятнами;

там, где еще не сняли травы, ветерок шершавил зеленый с глянцевитой чернью

травяной шелк.

- Вон наша делянка. - Пантелей Прокофьевич махнул кнутом.

- От лесу будем зачинать? - спросил Григорий.

- Можно и с этого краю. Тут я глаголь вырубил лопатой.

Григорий отпряг занудившихся быков. Старик, посверкивая серьгой, пошел

искать отметину - вырубленный у края глаголь.

- Бери косы! - вскоре крикнул он, махая рукой.

Григорий пошел, уминая траву. От арбы по траве потек за ним

колыхающийся след. Пантелей Прокофьевич перекрестился на беленький стручок

далекой колокольни, взял косу. Горбатый нос его блистал, как

свежелакированный, во впадинах черных щек томилась испарина. Он улыбнулся,

разом обнажив в вороной бороде несчетное число белых, частых зубов, и

занес косу, поворачивая морщинистую шею вправо. Саженное полукружье

смахнутой травы легло под его ногами.

Григорий шел за ним следом, полузакрыв глаза, стелил косой травье.

Впереди рассыпанной радугой цвели бабьи завески, но он искал глазами одну,

белую с прошитой каймой; оглядывался на Аксинью и, снова приноравливаясь к

отцову шагу, махал косой.

Аксинья неотступно была в его мыслях; полузакрыв глаза, мысленно

целовал ее, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и ласковые

слова, потом отбрасывал это, шагал под счет - раз, два, три; память

подсовывала отрезки воспоминаний: "Сидели под мокрой копной... в ендове

свиристела турчелка... месяц над займищем... и с куста в лужину редкие

капли вот так же - раз, два, три... Хорошо, ах, хорошо-то!.."

Возле стана засмеялись. Григорий оглянулся: Аксинья, наклоняясь, что-то

говорила лежащей под арбой Дарье, та замахала руками, и снова обе

засмеялись. Дуняшка сидела на вие [дышло в бычачьей упряжке], тонюсеньким

голоском пела.

"Дойду вон до энтого кустика, косу отобью, - подумал Григорий и

почувствовал, как коса прошла по чему-то вязкому. Нагнулся посмотреть:

из-под ног с писком заковылял в травку маленький дикий утенок. Около ямки,

где было гнездо, валялся другой, перерезанный косой надвое, остальные с

чулюканьем рассыпались по траве. Григорий положил на ладонь перерезанного

утенка. Изжелта-коричневый, на днях только вылупившийся из яйца, он еще

таил в пушке живое тепло. На плоском раскрытом клювике розовенький пузырек

кровицы, бисеринка глаза хитро прижмурена, мелкая дрожь горячих еще лапок.

Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек,

лежавший у него на ладони.

- Чего нашел, Гришунька?..

По скошенным рядам, подпрыгивая, бежала Дуняшка. На груди ее метались

мелко заплетенные косички. Морщась, Григорий уронил утенка, злобно махнул

косой.

Обедали на скорях. Сало и казачья присяга, - откидное кислое молоко,

привезенное из дому в сумке, - весь обед.

- Домой ехать не из чего, - сказал за обедом Пантелей Прокофьевич. -

Пущай быки пасутся в лесу, а завтра, покель подберет солнце росу, докосим.

После обеда бабы начали гресть. Скошенная трава вяла и сохла, излучая

тягучий дурманящий аромат.

Смеркалось, когда бросили косить. Аксинья догребла оставшиеся ряды,

пошла к стану варить кашу. Весь день она зло высмеивала Григория, глядела

на него ненавидящими глазами, словно мстила за большую, незабываемую

обиду. Григорий, хмурый и какой-то полинявший, угнал к Дону - поить -

быков. Отец наблюдал за ним и за Аксиньей все время. Неприязненно

поглядывая на Григория, сказал:

- Повечеряешь, а после постереги быков. Гляди, в траву не пущай. Зипун

мой возьмешь.

Дарья уложила под арбой дитя и с Дуняшкой пошла в лес за хворостом.

Над займищем по черному недоступному небу шел ущербленный месяц. Над

огнем метелицей порошили бабочки. Возле костра на раскинутом ряднище

собрали вечерять. В полевом задымленном котле перекипала каша. Дарья

подолом исподней юбки вытерла ложки, Крикнула Григорию:

- Иди вечерять!

Григорий в накинутом на плечи зипуне вылез из темноты, подошел к огню.

- Ты чего это такой ненастный? - улыбнулась Дарья.

- К дождю, видно, поясницу ломит, - попробовал Григорий отшутиться.

- Он быков стеречь не хочет, ей-богу. - Дуняшка улыбнулась,

подсаживаясь к брату, заговорила с ним, но разговор как-то не плелся.

Пантелей Прокофьевич истово хлебал кашу, хрустел на зубах недоваренным

пшеном. Аксинья села, не поднимая глаз, на шутки Дарьи нехотя улыбалась.

Испепеляя щеки, сжигал ее беспокойный румянец.

Григорий встал первый, ушел к быкам.

- Гляди, траву чужую быкам не потрави! - вслед ему крикнул отец и

поперхнулся кашей, долго трескуче кашлял.

Дуняшка пыжила щеки, надуваясь смехом. Догорал огонь. Тлеющий хворост

обволакивал сидевших медовым запахом прижженной листвы.

 

 

В полночь Григорий, крадучись, подошел к стану, стал шагах в десяти.

Пантелей Прокофьевич сыпал на арбу переливчатый храп. Из-под пепла золотым

павлиньим глазком высматривал не залитый с вечера огонь.

От арбы оторвалась серая укутанная фигура и зигзагами медленно

двинулась к Григорию. Не доходя два-три шага, остановилась. Аксинья. Она.

Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце; приседая, шагнул вперед, откинув

полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались

в коленях ноги, дрожала вся, сотрясаясь, вызванивая зубами. Рывком кинул

ее Григорий на руки - так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу,

- путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошел.

- Ой, Гри-и-иша... Гри-шень-ка!.. Отец...

- Молчи!..

Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью

раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

- Пусти, чего уж теперь... Сама пойду!

 

X

 

 

Не лазоревым алым цветом [лазоревым цветком называют на Дону степной

тюльпан], а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветет поздняя бабья

любовь.

С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на ее

лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали

головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою

счастливую, но срамную голову.

Скоро про Гришкину связь узнали все. Сначала говорили об этом шепотом,

- верили и не верили, - но после того как хуторской пастух Кузька Курносый

на заре увидел их возле ветряка, лежавших под неярким светом закатного

месяца в невысоком жите, мутной прибойной волной покатилась молва.

Дошло и до ушей Пантелея Прокофьевича. Как-то в воскресенье пошел он к

Мохову в лавку. Народу - не дотолпишься. Вошел - будто раздались,

заулыбались. Протиснулся к прилавку, где отпускали мануфактуру. Товар ему

взялся отпускать сам хозяин, Сергей Платонович.

- Что-то тебя давненько не видать, Прокофьич?

- Делишки все. Неуправка в хозяйстве.

- Что так? Сыны вон какие, а неуправка.

- Что ж сыны-то: Петра в лагеря проводил, двое с Гришкой и ворочаем.

Сергей Платонович надвое развалил крутую гнедоватую бородку,

многозначительно скосил глаза на толпившихся казаков.

- Да, голубчик, ты что же это примолчался-то?

- А что?

- Как что? Сына задумал женить, а сам ни гугу.

- Какого сына?

- Григорий у тебя ведь неженатый.

- Покедова ишо не собирался женить.

- А я слышал, будто в снохи берешь... Степана Астахова Аксинью.

- Я? От живого мужа... Да ты что ж, Платоныч, навроде смеешься? А?

- Какой смех! Слышал от людей.

Пантелей Прокофьевич разгладил на прилавке развернутую штуку материи и,

круто повернувшись, захромал к выходу. Он направился прямо домой. Шел,

по-бычьи угнув голову, сжимая связку жилистых пальцев в кулак; заметней

припадал на хромую ногу. Минуя астаховский двор, глянул через плетень:

Аксинья, нарядная, помолодевшая, покачиваясь в бедрах, шла в курень с

порожним ведром.

- Эй, погоди-ка!..

Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку. Аксинья стала, поджидая

его. Вошли в курень. Чисто выметенный земляной пол присыпан красноватым

песком, в переднем углу на лавке вынутые из печи пироги. Из горницы пахнет

слежалой одеждой и почему-то - анисовыми яблоками.

Под ноги Пантелею Прокофьевичу подошел было поластиться рябой

большеголовый кот. Сгорбил спину и дружески толкнулся о сапог. Пантелей

Прокофьевич шваркнул его об лавку и, глядя Аксинье в брови, крикнул:

- Ты что ж это?.. А? Не остыл мужьин след, а ты уж хвост набок! Гришке

я кровь спущу за это самое, а Степану твоему пропишу!.. Пущай знает!.. Ишь

ты, курва, мало тебя били... Чтоб с нонешнего дня и ноги твоей на моем

базу не ступало. Шашлы заводить с парнем, а Степан придет да мне же...

Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом,

обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него,

кривляясь и скаля зубы.

- Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь! Иди свою

толстозадую учи! На своем базу распоряжайся!.. Я тебя, дьявола хромого,

культяпого, в упор не вижу!.. Иди отсель, не спужаешь!

- Погоди, дура!

- Нечего годить, тебе не родить!.. Ступай, откель пришел! А Гришку

твоего, захочу - с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на!

Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши

хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду

владать!..

Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она

под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз,

сыпала слова - одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич,

подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль

и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев,

задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:

- За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка!

Мой!

Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.

Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем

вдоль спины. Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке.

- За что, батя?

- За дело, су-у-у-кин сын!..

- За что?

- Не пакости соседу! Не срами отца! Не таскайся, кобелина! - хрипел

Пантелей Прокофьевич, тягая по горнице Григория, силясь вырвать костыль.

- Драться не дам! - глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул

костыль. На колено его и - хряп!..

Пантелей Прокофьевич - сына по шее тугим кулаком.

- На сходе запорю!.. Ах ты чертово семя, прокляяя-а-а-тый сын! - Он

сучил ногами, намереваясь еще раз ударить. - На Марфушке-дурочке женю!.. Я

те выхолощу!.. Ишь ты!..

На шум прибежала мать.

- Прокофьич, Прокофьич!.. Охолонь трошки!.. Погоди!..

Но старик разошелся не на шутку: поднес раз жене, опрокинул столик со

швейной машиной и, навоевавшись, вылетел на баз. Не успел Григорий скинуть

рубаху с разорванным в драке рукавом, как дверь крепко хлястнула и на

пороге вновь тучей буревой укрепился Пантелей Прокофьевич.