История Грина 26 страница

На спуске с горы в хутор Татарский он, недоумевая, увидел в руках своих

кнут, бросил его, крупно зашагал по проулку. К окошкам липли лица,

изумленные его появлением, низко кланялись узнававшие его встречные бабы.

У ворот своего база сухощавая черноглазая красавица девка с разбегу с

визгом кинулась ему на шею, забилась на груди. Стиснув ладонями ее щеки,

Григорий приподнял ей голову и узнал Дуняшку.

С крыльца хромал Пантелей Прокофьевич, в курене в голос заплакала мать.

Григорий левой рукой обнимал отца, правую целовала Дуняшка.

Знакомый до боли скрип порожков - и Григорий на крыльце. Постаревшая

мать подбежала с живостью девочки, вымочила слезами петлицы шинели и,

неотрывно обнимая сына, лепетала что-то свое, несвязное, не передаваемое

словами, а в сенцах - цепляясь за дверь, чтобы не упасть, стояла

побледневшая Наталья, мучительно улыбаясь, падала, срезанная беглым

растерянным взглядом Григория...

 

 

Ночью Пантелей Прокофьевич, толкая в бок Ильиничну, шептал:

- Глянь потихоньку: вместе легли али нет?

- Я постелила им на кровати.

- А ты глянь, глянь!

Ильинична глянула сквозь дверную щель в горницу, вернулась.

- Вместе.

- Ну, слава богу! Слава богу! - закрестился старик, приподнимаясь на

локте, всхлипывая.

 

 

* КНИГА ВТОРАЯ *

 

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

 

I

 

 

Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер.

Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные

заграждения. В окопах холодная слякоть. Меркло блестит мокрый щит

наблюдателя. В землянках редкие огни. У входа в одну из офицерских

землянок на минуту задержался приземистый офицер; скользя мокрыми пальцами

по застежкам, он торопливо расстегнул шинель, стряхнул с воротника воду,

наскоро вытер сапоги о втоптанный в грязь пучок соломы и только тогда

толкнул дверь и, пригибаясь, вошел в землянку.

Желтый стяг света, падавшего от маленькой керосиновой лампы, маслено

блеснул в лицо пошедшему. С дощатой кровати приподнялся офицер в

распахнутой тужурке, провел рукою по всклокоченным седеющим волосам,

зевнул:

- Дождь?

- Идет, - ответил гость и, раздевшись, повесил на гвоздь у входа шинель

и обмякшую от влаги фуражку. - У вас тепло. Надышали.

- Мы недавно протопили. Скверно то, что выступает подпочвенная вода.

Дождь, черти б его нюхали, выживает нас... а? Как вы думаете. Бунчук?

Потирая руки, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки:

- Настил положите. В нашей землянке - красота: босым можно ходить. Где

же Листницкий?

- Спит.

- Давно?

- Вернулся с обхода и лег.

- Будить пора?

- Валяйте. В шахматы поиграем.

Бунчук указательным пальцем смахнул с широких и густых бровей дождевую

сырость, - не поднимая головы, тихонько окликнул:

- Евгений Николаевич!

- Спит, - вздохнул седоватый офицер.

- Евгений Николаевич!

- Ну? - Листницкий приподнялся на локте.

- В шахматы сыграем?

Листницкий свесил ноги, долго растирал розовой мягкой подушечкой ладони

пухлую грудь.

К концу первой партии пришли офицеры пятой сотни - есаул Калмыков и

сотник Чубов.

- Новость! - еще с порога крикнул Калмыков, - Полк, по всей

вероятности, снимут.

- Откуда это? - недоверчиво улыбнулся седоватый подъесаул Меркулов.

- Не веришь, дядя Петя?

- Признаться, нет.

- По телефону передал командир батареи. Откуда он знает? Как же, ведь

он вчера только из штаба дивизии.

- В баньке попариться не плохо бы.

Чубов, блаженно улыбаясь, сделал вид, будто хлещет себя по ягодицам

веником. Меркулов засмеялся:

- В нашей землянке остается котел лишь поставить: воды хоть отбавляй.

- Мокро, мокро, хозяева, - брюзжал Калмыков, оглядывая бревенчатые

стены и хлюпкий земляной пол.

- Болото под боком.

- Благодарите всевышнего, что сидите у болота, как у Христа за пазухой,

- вмешался в разговор Бунчук. - На чистом наступают, а мы тут за неделю по

обойме расстреливаем.

- Лучше наступать, чем гнить здесь заживо.

- Не для того держат казаков, дядя Петя, чтобы уничтожать их в атаках.

Ты лицемерно наивничаешь.

- Для чего же, по-твоему?

- Правительство в нужный момент попытается, по старой привычке,

опереться на плечо казака.

- Ересь несешь. - Калмыков махнул рукой.

- Как это - ересь?

- А так.

- Оставь, Калмыков! Истину нечего опровергать.

- Какая уж там истина...

- Да ведь это же общеизвестно. Что ты притворяешься?

- Внимание, гас-па-да афицеры! - крикнул Чубов и, театрально

раскланиваясь, указал на Бунчука: - Хорунжий Бунчук сейчас начнет вещать

по социал-демократическому соннику.

- Петрушку валяете? - ломая глазами взгляд Чубова, усмехнулся Бунчук. -

А впрочем, продолжайте - у всякого свое призванье. Я говорю, что мы не

видим войны со средины прошлого года. С той поры, как только началась

позиционная война, казачьи полки порассовали по укромным местам и держат

под спудом до поры до времени.

- А потом? - спросил Листницкий, убирая шахматы.

- А потом, когда на фронте начнутся волнения, - а это неизбежно: война

начинает солдатам надоедать, о чем свидетельствует увеличение числа

дезертиров, - тогда подавлять мятежи, усмирять кинут казаков.

Правительство держит казачье войско, как камень на палке. В нужный момент

этим камнем оно попытается проломить череп революции.

- Увлекаешься, милейший мой! Предположения твои довольно-таки шатки.

Прежде всего, нельзя предрешить ход событий. Откуда ты знаешь о будущих

волнениях и прочем? А если мы предположим такую вещь: союзники разбивают

немцев, война завершается блистательным концом, - тогда какую роль ты

отводишь казачеству? - возразил Листницкий.

Бунчук скупо улыбнулся.

- Что-то не похоже на конец, а тем более блистательный.

- Кампанию затянули...

- И еще туже затянут, - пообещал Бунчук.

- Ты когда из отпуска? - спросил Калмыков.

- Позавчера.

Бунчук, округляя рот, вытолкнул языком клубочек дыма, бросил окурок.

- Где побывал?

- В Петрограде.

- Ну, каково там? Гремит столица? Э, черт, чего бы не дал, чтобы пожить

там хоть недельку.

- Отрадного мало, - взвешивая слова, заговорил Бунчук. - Не хватает

хлеба. В рабочих районах голод, недовольство, глухой протест.

- Благополучно мы не вылезем из этой войны. Как вы думаете, господа? -

Меркулов вопрошающе оглядел всех.

- Русско-японская война породила революцию тысяча девятьсот пятого

года, - эта война завершится новой революцией. И не только революцией, но

и гражданской войной.

Листницкий, слушая Бунчука, сделал неопределенный жест, словно пытаясь

прервать хорунжего на полуфразе, потом встал и зашагал по землянке,

хмурясь. Он заговорил со сдержанной злобой:

- Меня удивляет то обстоятельство, что в среде нашего офицерства есть

такие вот, - жест в сторону ссутулившегося Бунчука, - субъекты. Удивляет -

потому, что до сих пор мне не ясно его отношения к родине, к войне...

Однажды в разговоре он выразился очень туманно, но все же достаточно ясно

для того, чтобы понять, что он стоит за наше поражение в этой войне. Так я

тебя понял. Бунчук?

- Я - за поражение.

- Но почему? По-моему, каких бы ты ни был политических взглядов, но

желать поражения своей родине - это... национальная измена. Это -

бесчестье для всякого порядочного человека!

- Помните, думская фракция большевиков агитировала против

правительства, тем самым содействуя поражению? - вмешался Меркулов.

- Ты разделяешь, Бунчук, их точку зрения? - задал вопрос Листницкий.

- Если я высказываюсь за поражение, то, следовательно, разделяю, и было

бы смешно мне, члену РСДРП, большевику, не разделять точки зрения своей

партийной фракции. Гораздо больше меня удивляет, Евгений Николаевич, что

ты, человек интеллигентный, политически безграмотен...

- Я прежде всего преданный монарху солдат. Меня коробит один вид

"товарищей социалистов".

"Ты прежде всего болван, а потом уж самодовольный солдафон", - подумал

Бунчук и загасил улыбку.

- Нет бога, кроме аллаха...

- В военной среде была исключительная обстановка, - словно извиняясь,

вставил Меркулов, - мы все как-то в стороне стояли от политики, наша хата

с краю.

Есаул Калмыков сидел, обминая вислые усы, остро поблескивая горячими

монгольскими глазами. Чубов лежал на кровати и, вслушиваясь в голоса

разговаривающих, рассматривал прибитый к стене, пожелтевший от табачного

дыма рисунок Меркулова: полуголая женщина, с лицом Магдалины, томительно и

порочно улыбаясь, смотрит на свою обнаженную грудь. Двумя пальцами левой

руки она оттягивает коричневый сосок, мизинец настороженно отставлен, под

опущенными веками тень и теплый свет зрачков. Чуть вздернутое плечо ее

удерживает сползающую рубашку, во впадинах ключиц - мягкий пух света.

Столько непринужденного изящества и подлинной правды было в позе женщины,

так непередаваемо красочны были тусклые тона, что Чубов, непроизвольно

улыбаясь, залюбовался мастерским рисунком, и разговор, достигая слуха, уже

не проникал в его сознание.

- Вот хорошо-то! - отрываясь от рисунка, воскликнул он, и очень

некстати, потому что Бунчук только что кончил фразой:

-...царизм будет уничтожен, можете быть уверены!

Сворачивая папиросу, едва улыбаясь, Листницкий посматривал то на

Бунчука, то на Чубова.

- Бунчук! - окликнул Калмыков. - Подождите, Листницкий!.. Бунчук,

слышите?.. Ну хорошо, допустим что эта война превратится в гражданскую

войну... потом что? Ну свергнете вы монархию... какое же, по-вашему,

должно быть правление? Власть-то какая?

- Власть пролетариата.

- Парламент, что ли?

- Мелко! - улыбнулся Бунчук.

- Что же именно?

- Должна быть рабочая диктатура.

- Вон ка-ак!.. А интеллигенции, крестьянству какая же роль?

- Крестьянство пойдет за нами, часть мыслящей интеллигенции тоже, а

остальных... а с остальными мы вот что сделаем... - Бунчук быстрым жестом

скрутил в тугой жгут какую-то бумагу, бывшую у него в руках, потряс ею,

процедил сквозь зубы: - Вот что сделаем!

- Высоко вы летаете... - усмехнулся Листницкий.

- Высоко и сядем, - докончил Бунчук.

- Соломки надо заранее постелить...

- За каким же чертом вы добровольно отправились на фронт и даже

выслужились до офицерского чина? Как это совместить с вашими воззрениями?

Уди-витель-но! Человек против войны... хе-хе... против уничтожения своих

этих... классовых братьев - и вдруг... хорунжий!

Калмыков, шлепнув ладонями по голенищам сапог, искренне расхохотался.

- Сколько вы немецких рабочих извели со своей пулеметной командой? -

спросил Листницкий.

Бунчук вынул из бокового кармана шинели большой сверток бумаг, долго

рылся в нем, стоя спиной к Листницкому, и, подойдя к столу, разгладил

широкой жилистой ладонью пожелтевший от старости газетный лист.

- Сколько немецких рабочих я перестрелял, - это... вопрос. Ушел-то я

добровольно потому, что все равно и так взяли бы. Думаю, что те знания,

которые достал тут, в окопах, пригодятся в будущем... в будущем. Вот тут

сказано... И он прочел слова Ленина:

- "Возьмем современное войско. Вот - один из хороших образчиков

организации. И хороша эта организация только потому, что она - _гибка_,

умея вместе с тем миллионам людей давать _единую волю_. Сегодня эти

миллионы сидят у себя по домам, в разных концах страны. Завтра приказ о

мобилизации - и они собрались в назначенные пункты. Сегодня они лежат в

траншеях, лежат иногда месяцами. Завтра они в другом порядке идут на

штурм. Сегодня они проявляют чудеса, прячась от пуль и от шрапнели. Завтра

они проявляют чудеса в открытом бою. Сегодня их передовые отряды кладут

мины под землей, завтра они передвигаются на десятки верст по указаниям

летчиков над землей. Вот это называется организацией, когда во имя одной

цели, одушевленные одной волей, миллионы людей меняют форму своего общения

и своего действия, меняют место и приемы деятельности, меняют орудия и

оружия сообразно изменяющимся обстоятельствам и запросам борьбы.

То же самое относится к борьбе рабочего класса против буржуазии.

Сегодня нет налицо революционной ситуации..."

- А что такое "ситуация"? - перебил Чубов.

Бунчук пошевелился, как только что оторванный от сна, и, пытаясь понять

вопрос, тер суставом большого пальца шишкастый лоб.

- Я спрашиваю, что значит слово "ситуация"?

- Понимать - я понимаю, а вот объяснить дельно не умею... - Бунчук

улыбнулся ясной, простой, ребяческой улыбкой; странно было видеть ее на

крупном угрюмом лице, будто по осеннему, тоскливому от дождей полю прожег,

взбрыкивая и играя, светло-серый сосунок-зайчишка. - Ситуация - это

положение, обстановка, что ли, - в этом роде. Так я говорю?

Листницкий неопределенно мотнул головой:

- Читай дальше.

 

- "Сегодня нет налицо революционной ситуации, нет условий для брожения

в массах, для повышения их активности, сегодня тебе дают в руки

избирательный бюллетень - бери его, умей организоваться для того, чтобы

бить им своих врагов, а не для того, чтобы проводить в парламент на теплые

местечки людей, цепляющихся за кресло из боязни тюрьмы. Завтра у тебя

отняли избирательный бюллетень, тебе дали в руки ружье и великолепную, по

последнему слову машинной техники оборудованную скорострельную пушку, -

бери эти орудия смерти и разрушения, не слушай сентиментальных нытиков,

боящихся войны; на свете еще слишком много осталось такого, что _должно_

быть уничтожено огнем и железом для освобождения рабочего класса, и, если

в массах нарастает злоба и отчаяние, если налицо революционная ситуация,

готовься создать новые организации и пустить _в ход_ столь полезные орудия

смерти и разрушения _против своего_ правительства и _своей_ буржуазии..."

 

Бунчук еще не кончил читать, как в землянку, постучавшись, вошел

вахмистр пятой сотни.

- Ваш благородье, - обратился он к Калмыкову, - из штаба полка

ординарец.

Калмыков и Чубов, одевшись, ушли. Меркулов, насвистывая, сел рисовать.

Листницкий все так же ходил по землянке, пощипывая усики, что-то

обдумывая. Вскоре, распрощавшись, ушел и Бунчук. Он пробирался по залитому

грязью ходу сообщения, придерживая левой рукой воротник, правой запахивая

полы шинели. Ветер струею бил по узкому канальцу хода; цепляясь за уступы,

свистал и кружился. Чему-то смутно улыбался шагавший в темноте Бунчук. Он

добрался до своей землянки, вновь весь пропитанный дождевой сыростью и

запахом изопревшей ольховой листвы. Начальник пулеметной команды спал. На

смуглом черноусом лице его синели следы, оставленные бессонницей (три ночи

резался в карты). Бунчук порылся в своем оставшемся от прежних времен

солдатском мешке, возле дверей сжег кучку бумаг, сунул в карманы шаровар

две банки консервов и несколько горстей револьверных патронов, вышел. В

распахнутую на секунду дверь ворвался ветер, разметал серый пепел,

оставшийся от сожженных у порога бумаг, потушил чадившую лампочку.

После ухода Бунчука Листницкий минут пять ходил молча, потом подошел к

столу. Меркулов, косо наклонив голову, рисовал. Тонко очиненный карандаш

стлал дымчатые тени. Лицо Бунчука, перерезанное обычной для него скупой,

словно вынужденной, улыбкой смотрело с белого квадрата бумаги.

- Сильная морда, - отводя руки с рисунком, сказал Меркулов и поднял на

Листницкого глаза.

- Ну, как? - спросил тот.

- Черт его знает! - догадываясь о существе вопроса, ответил Меркулов. -

Парень он странный, теперь объяснился, и многое стало ясным, а раньше я не

знал, как его расшифровать. Знаешь, ведь он огромным успехом пользуется у

казаков, в особенности у пулеметчиков. Ты не замечал этого?

- Да, - как-то неопределенно ответил Листницкий.

- Пулеметчики - все поголовно большевики. Он их сумел настроить. Я

поразился, что он раскрыл нынче свои карты. Для чего? Назло говорил,

ей-богу! Знает, что взглядов этих из нас никто не может разделять, а для

чего-то разоткровенничался. Ведь он не из горячих. Опасный тип.

Рассуждая о странном поведении Бунчука, Меркулов отложил рисунок, стал

раздеваться. Сырые чулки повесил на печурку, завел часы и, выкурив

папироску, лег. Вскоре уснул. Листницкий сел на табурет, на котором за

четверть часа до этого сидел Меркулов, на обратной стороне рисунка, ломая

остро очиненное жало карандаша, размашисто написал:

 

"Ваше Высокоблагородие!

Те предположения, которые сообщал я Вам ранее, сегодня полностью

подтвердились. Хорунжий Бунчук в сегодняшней беседе с офицерами нашего

полка (присутствовали, помимо меня, пятой сотни есаул Калмыков, сотник

Чубов, третьей сотни подъесаул Меркулов), с целями, которые, признаюсь,

мне не совсем понятны, разъяснил те задачи, которые выполняет он, согласно

своим политическим убеждениям и, наверное, по заданию партийной власти.

При нем был сверток бумаг запретного характера. Так, например, он читал

отрывки из своего партийного органа "Коммунист", издающегося в Женеве.

Хорунжий Бунчук, несомненно, ведет подпольную работу в нашем полку (есть

предположения, что поэтому он и поступил в полк вольноопределяющимся),

пулеметчики были прямым объектом его агитации. Они разложены. Вредное

влияние его сказывается на моральном состоянии полка - были случаи отказа

от выполнения боевых задач, о чем я своевременно уведомлял ООШД [особый

отдел штаба дивизии] и т.д.

Хорунжий Бунчук на днях возвратился из отпуска (был в Петрограде), в

изобилии снабженный разрушительной литературой; теперь он с большей

интенсивностью попытается развернуть работу.

Резюмируя все вышеизложенное, прихожу к выводам: а) виновность

хорунжего Бунчука установлена (гг. офицеры, присутствовавшие при разговоре

с ним, могут под присягой подтвердить сообщаемое мною); б) теперь же

необходимо, в целях пресечения его революционной деятельности, арестовать

его и предать военно-полевому суду; в) срочно надо перетрясти пулеметную

команду, изъять особо опасных, а остальных или отправить в тыл, или

распылить по полкам.

Прошу не забывать о моем искреннем стремлении служить на пользу родине

и Монарху. Копию данного письма направляю С.Т.Корп.

Есаул Евг.Листницкий.

20 октября 1916 г.

участок N 7".

 

Наутро Листницкий отправил с вестовым в штаб дивизии донесение,

позавтракал, вышел из землянки. За осклизлой стеной бруствера над болотом

качался туман, хлопья его висели, словно пригвожденные к колючкам

проволочных заграждений. На дне траншей на полвершка стояла жидкая грязь.

Из бойниц выползали коричневые ручейки. Казаки, в мокрых, измазанных

шинелях, кипятили на щитах котелки с чаем, курили, сидя на корточках,

прислонив к стене винтовки.

- Сколько раз говорено, чтобы на щитах не смели разводить огня! Что вы,

сволочи, не понимаете? - злобно крикнул Листницкий, доходя до первой

группы сидевших вокруг дымного огонька казаков.

Двое нехотя встали, остальные продолжали сидеть, подобрав полы шинели,

покуривая. Смуглый бородатый казак, с серебряной серьгой, болтавшейся в

морщеной мочке уха, ответил, подсовывая под котелок пучок мелкого

хвороста:

- Душой рады бы без щита обойтиться, да как его, ваше благородие,

разведешь, огонек-то? Гля, сколь тут воды! Чуть не на четверть.

- Сейчас же вынь щит!

- Что же нам, значится, голодными сидеть?! Та-а-ак... - хмурясь и глядя

в сторону, сказал широколицый рябой казак.

- Я тебе поговорю... Снимай щит! - Листницкий носком сапога выбросил

из-под котелка горевший хворост.

Бородатый казак с серьгой, смущенно и озлобленно улыбаясь, выплеснул из

котелка горячую воду, шепнул:

- Попили чайку, ребяты...

Казаки молча провожали глазами уходившего по линии есаула. Во влажном

взгляде бородатого дрожали огненные светлячки.

- Обидел, сука!

- Э-э-эх!.. - протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень

винтовки.

На участке четвертого взвода Листницкого догнал Меркулов. Он подошел,

запыхавшись, поскрипывая новенькой кожаной тужуркой, от него резко пахло

махорочным перегаром. Отозвав Листницкого в сторону, дыхнул скороговоркой:

- Слышал новость? Бунчук-то этой ночью дезертировал.

- Бунчук? Что-о-о?

- Дезертировал... Понимаешь? Игнатьич, начальник пулеметной команды, -

ведь он в одной землянке с Бунчуком, - говорит, что он не приходил от нас.

Значит, как вышел от нас, так и махнул... Вот оно что.

Листницкий долго протирал пенсне, щурился.

- Ты как будто взволнован? - Меркулов испытующе посмотрел на него.

- Я? Ты что, в уме? Отчего бы это я был взволнован? Просто ты огорошил

меня неожиданностью.

 

II

 

 

На другой день утром смущенный вахмистр вошел в землянку Листницкого;

помявшись, сообщил:

- Нынче утром казаки, ваше благородие, нашли в окопах вот эти

бумажонки. Неловко так-то... Я вот и пришел доложить вам. А то как бы

какого греха не нажить...

- Какие бумажонки? - приподнимаясь с койки, спросил Листницкий.

Вахмистр подал скомканные в кулаке листки. На четвертке дешевой бумаги

четко рябили размноженные пишущей машинкой слова. Листницкий прочитал

залпом:

 

 

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

 

Товарищи солдаты!

 

Два года длится проклятая война. Два года вы изнываете в траншеях,

защищая чуждые вам интересы. Два года льется кровь рабочих и крестьян всех

наций. Сотни тысяч убитых и искалеченных, сотни тысяч сирот и вдов - вот

результаты этой бойни. За что вы воюете? Чьи интересы вы защищаете?

Царское правительство поставило под огонь миллионы солдат, для того чтобы

захватить новые земли и угнетать население этих земель так, как угнетаются

порабощенные Польша и другие национальности. Мировые промышленники не

поделят рынки, где они могли бы сбывать продукцию своих фабрик и заводов;

не поделят барыши - раздел производится вооруженной силой, - и вы, темные

люди, в борьбе за их интересы идете на смерть, убиваете таких же

тружеников, как и вы сами.

Довольно пролито братской крови! Опомнитесь, трудящиеся! Враг ваш не

австрийский и немецкий солдат, такой же обманутый, как и вы, а собственный

царь, собственный промышленник и помещик. Против них поверните ваши

винтовки. Братайтесь с немецкими и австрийскими солдатами. Через

проволочные заграждения, которыми, как зверей, отделили вас друг от друга,

протяните друг другу руки. Вы братья по труду, на руках ваших еще не

зажили следы кровавых мозолей труда, делить вам нечего. Долой

самодержавие! Долой империалистическую войну! Да здравствует нерушимое

единство трудящихся всего мира!

 

 

Последние строки Листницкий прочитал задыхаясь. "Вот оно. Начинается!"

- подумал он, охваченный ненавистью и сдавленной тяжестью надвинувшихся

предчувствий. Созвонившись по телефону с командиром полка, Листницкий

сообщил о случившемся.

- Что прикажете сделать, ваше превосходительство? - спросил под конец.

Сквозь комариное нытье и далекие звонки телефона из трубки сгустками

падали слова генерала:

- Сейчас же с вахмистром и взводными офицерами произвести обыск.

Поголовный, не исключая и самих офицеров. Сегодня запрошу штаб дивизии,

когда они думают сменить полк. Потороплю их. Если при обыске что-либо

обнаружите - сообщите немедленно.

- Я полагаю, что это - работа пулеметчиков.

- Да? Сейчас же прикажу Игнатьичу обыскать своих казаков. Всего

доброго.

"Собрав в свою землянку взводных офицеров, Листницкий сообщил им о

приказе командира полка.

- Что за безобразие! - возмутился Меркулов. - Что же, мы друг друга

будем обыскивать?

- Вас первого, Листницкий! - крикнул молодой безусый сотник Раздорцев.

- Давайте жребий метнем.

- По алфавиту.

- Господа, шутки в сторону, - строго перебил Листницкий. - Старик наш,

конечно, пересолил: офицеры в нашем полку - как жена Цезаря [Листницкий

имеет в виду ставшие поговоркой слова, которыми будто бы ответив Юлий

Цезарь на высказанные ему подозрения относительно поведения его жены:

"Жена Цезаря - выше подозрений"]. Был один лишь - хорунжий Бунчук, да и

тот дезертировал, а вот казаков надо пощупать. Позовите вахмистра.

Пришел вахмистр - немолодой уже казак, георгиевский кавалер трех

степеней. Покашливая, он оглядел офицеров.

- Кто у тебя в сотне из подозрительных? Кто, думаешь, мог бы разбросать

эти воззвания? - обратился к нему Листницкий.

- Нету таких, ваш бла'родие, - уверенно ответил вахмистр.

- Однако ведь воззвание на участке нашей сотни? Кто из чужих был в

траншеях?

- Никого чужих не было. Из иных сотен не было.

- Пойдемте стричь всех подряд. - Меркулов махнул рукой, направляясь к

выходу.

Обыск начался. Лица казаков выражали разнородные чувства: одни

хмурились, недоумевая, другие испуганно поглядывали на офицеров, рывшихся

в скудных казачьих пожитках, третьи посмеивались. Молодцеватый урядник,

разведчик, спросил:

- Да вы скажите, что ищете? Ежели покража какая - может, кто у кого

видал.

Обыск не дал никаких результатов. У одного лишь казака первого взвода

нашли в кармане шинели скомканный листок воззвания.

- Читал? - спросил Меркулов, с комическим испугом бросая вынутый

листок.

- На курево поднял, - не поднимая опущенных глаз, улыбнулся казак.

- Ты чему улыбаешься? - запальчиво крикнул Листницкий, багровея,

подступая к казаку; под пенсне его нервно помигивали короткие золотистые

ресницы.

Лицо казака сразу стало серьезным, улыбку - как ветер стряхнул.

- Помилуйте, ваше благородие! Да я почти что неграмотный! Читаю вовсе

тупо. А поднял затем, что бумаги на завертку нету, табак есть, а бумажка

вышла, вот и поднял.

Казак говорил обиженно-громким голосом, в нотках его звучало

озлобление.

Плюнув, Листницкий отошел. За ним потянулись офицеры.

Через день полк сняли с позиции и отвели в тыл верст за десять. Из

пулеметной команды двоих арестовали и предали военно-полевому суду,

остальных - часть отправили в запасные полки, часть разбросали по полкам

2-й казачьей дивизии. За несколько дней отдыха полк привел себя в

относительный порядок. Казаки вымылись, вычистились, побрились тщательно -

не так, как в окопах, где зачастую освобождались от растительности на

щеках простым, но болезненным способом: волосы поджигались спичкой, и едва

лишь огонь, слизывая щетину, добирался до кожи, - по щеке проводили

заранее смоченным полотенцем. Способ этот именовался "свинячим".

- Тебя по-свинячьи обрить али как? - спрашивал какой-нибудь взводный

парикмахер у клиента.

Полк отдыхал. Казаки наружно стали щеголеватей, веселей, но Листницкий,

да и все офицеры знали, что веселость эта - как погожий день в ноябре:

нынче есть, а завтра нет. Стоило заикнуться о выступлении на позиции, как

сразу менялось выражение лиц и под опущенными веками растекались

недовольство, угрюмая неприязнь. Чувствовалась смертельная усталость,

надорванность, и усталость-то эта рождала моральную неустойчивость.

Листницкий великолепно знал, как страшен бывает человек, когда в таком

состоянии рвется к какой-либо цели.

В 1915 году на его глазах рота солдат пять раз ходила в атаку, неся