История Грина 21 страница

Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы

противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды

входили в соприкосновение с неприятельскими разведками.

Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом,

пытался и не мог найти в душе точку опоры, чтобы остановиться в

болезненных раздумьях и вернуть себе прежнее ровное настроение. С

последней маршевой сотней влили в полк третьеочередников. Один из них,

казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.

Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими

косицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на

возраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклого

черепа кустились редкие русые волосы. С первого же дня дали казаки ему

прозвище Чубатый.

Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял с Чубатым в

одной халупе. Они разговорились.

- Ты, Мелехов, какой-то линялый.

- Как линялый? - Григорий нахмурился.

- Квелый, вроде хворый, - пояснил Чубатый.

Они кормили на коновязи лошадей, курили, прислонясь к обомшелому

ветхому заборчику. По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборами

валялись неубранные трупы (вытесняя австрийцев, дрались на улицах

предместья), чадный дымок сочился из-под развалин сожженной синагоги.

Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в этот предвечерний

пышно расшитый красками час.

- Здоровый я. - Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул.

- Брешешь! Вижу.

- Чего видишь?

- Робеешь, сопатый? Смерти боишься?

- Глупой ты, - презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти.

- Скажи: убил ты человека? - чеканил, испытующе вглядываясь в лицо

Григория, Чубатый.

- Убил. Ну?

- Стенить душа?

- Сте-нить? - усмехнулся Григорий.

Чубатый выдернул из ножен шашку.

- Хочешь, голову срублю?

- Потом?

- Убью и не вздохну - нет во мне жалости! - Глаза Чубатого смеялись, но

Григорий по голосу, по хищному трепету ноздрей понял, что говорит он

серьезно.

- Дикой ты и чудак, - сказал Григорий, внимательно осматривая лицо

Чубатого.

- У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!

Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на

нее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие в

кисти руки висели неподвижно.

- Гляди!

Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинул

косой взмах. Березка, срезанная на два аршина от корня, падала, цепляя

ветвями голые рамы окон, царапая стену дома.

- Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у него была - на

стоке ртуть залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет - коня пополам. Вот!

Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.

- Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, - учил Чубатый, и шашка его

в косом полете разила цель с чудовищной силой.

- Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый,

смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить,

не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого

скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы

нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай.

Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде

гриба-поганки.

На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.

Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все

лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну

кучу, будто зверь шел к ним, а не человек. Под Станиславчиком сотня,

наступая по лесистой и топкой местности, вынуждена была спешиться.

Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под прикрытие. Чубатому

досталось коноводить, но он отказался наотрез.

- Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?

- налетел на него взводный урядник.

- Они меня боятся. Ей-богу! - уверял тот, тая постоянный смешок в

глазах.

Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холил

его заботой, но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил к

коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками, - по спине коня

волною шла дрожь: конь беспокоился.

- Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-то

Григорий.

- Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.

- Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.

- Во мне сердце твердое, они чуют.

- Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо

него заложенный.

- Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.

Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводным

офицером выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщил

командованию о дислокации австрийских частей и предполагаемом

контрнаступлении по линии Гороши - Ставинцкий; требовалось постоянное

наблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение частей

противника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырех

казаков со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся за

взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.

На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием,

остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый

и Мишка Кошевой.

- Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи коней вон

за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.

Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз не

отрывал от бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное,

растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбно

шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то

правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам

и, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое, перестоявшееся

зерно.

- Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.

- Где? - встрепенулся Силантьев.

- Вон, из леса. Правей гляди!

Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, они

разглядывали поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись по

направлению на казаков.

- Мелехов! - позвал урядник.

Григорий ползком добрался до сосны.

- Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! -

лихорадочно шептал урядник.

Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо лежали под сосной

молча, тая дыхание.

-...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.

Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых

шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном коне, держал

на руке карабин и негромко басовито смеялся.

- Крой! - шепнул урядник.

"Гу-гу-гак!" - гукнул залп.

"Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.

- Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и по лошадям: -

Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос его прозвучал отрезвляюще

громко.

По хлебам скакали, разбившись, цепкой, гусары. Один из них, тот,

который ехал передним на сытом вороном коне, стрелял вверх. Последний,

отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи.

Чубатый вскочил первый и побежал, путаясь ногами в житах, держа

наперевес винтовку. Саженях в Ста взбрыкивала и сучила ногами упавшая

лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное при

падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на

скакавших вдали товарищей.

Все это произошло так быстро, что Григорий опомнился только тогда,

когда Чубатый подвел пленника к сосне.

- Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.

Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать

ремень, но руки его заметно дрожали, ему никак не удавалось отстегнуть

пряжку. Григорий осторожно помог ему, и гусар - молодой, рослый,

пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке бритой

верхней губы, - благодарно ему улыбаясь, закивал головой. Он словно

обрадовался, что его избавили от оружия, пошарил в карманах, оглядывая

казаков, достал кожаный кисет и залопотал что-то, жестами предлагая

покурить.

- Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.

- Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.

Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил

в головы.

- Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.

- Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.

- Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в "языке". Кто погонит,

ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.

- Я провожу, - вызвался Чубатый.

- Ну, гони.

Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой; пересиливая

себя, он суетился, вывернул карманы и совал казакам помятый влажный

шоколад.

- Русин их... русин... нихт австриц! - Он коверкал слова, смешно

жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.

- Оружие есть окромя? - спросил его урядник. - Да ты не лопочи, не

поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах есть? - Урядник нажал мнимый

спуск.

Пленный яростно замотал головой.

- Не есть! Не есть!

Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.

Из разорванных на колене рейтуз стекала кровь, виднелась на розовом

теле ссадина. Он прикладывал к ней носовой платок, морщился, чмокал

губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле убитой лошади, он

просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь

фотография его родных. Урядник тщетно силился его понять и безнадежно

махнул рукой:

- Гони.

Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,

указал рукой:

- Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!

Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и, шагая рядом с лошадью,

даже с заискивающей фамильярностью хлопнул ладонью по сухой голени

Чубатого. Тот сурово откинул его руку, натянул поводья, пропуская его

вперед.

- Иди, черт! Шутки шутишь?

Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на

оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он

и остался в памяти Григория - накинутая внапашку расшивная гусарская

куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.

- Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и с сожалением

плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.

Григорий снял с убитой лошади седло, зачем-то поднял лежавшее

неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и

пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя

на корточках у сосны, копались в сумках, рассматривая невиданной формы

седло.

- Табачок хорош у него, надо бы ишо на цигарку попросить, - пожалел

Силантьев.

- Да, что верно, то верно, хорош табак.

- Будто ажник сладкий, так маслом по глотке и идет... - Урядник

вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.

Спустя несколько минут из-за сосны показалась голова лошади. Чубатый

ехал обратно.

- Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?

Помахивая плетью. Чубатый подъехал, спешился, потянулся, разминая

плечи.

- Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.

- Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...

- Упустил?

- Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.

- Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!

- Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные

глаза.

- Ка-а-ак? - Григорий медленно привстал, шарил вокруг себя

подпрыгивающими руками.

- Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.

Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.

Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшее

лицо.

- Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.

Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запела

тягуче-тонко.

- Что ж это! - ахнул Кошевой.

Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.

Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку, лишь Чубатый

не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу, держался левой

рукой за поясок.

- Стреляй ишо.

- Убью!.. - рванулся к нему Григорий.

- Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -

заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем расклячив

руки.

- Брешешь, не убьешь!.. - сдержанно смеялся Чубатый, подрыгивая

отставленной ногой.

На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый заметил на просеке

труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего

коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,

зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним листом

желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по всей вероятности, сзади,

расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.

- Полохнул он его... - глухо проговорил урядник, проезжая, испуганно

косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.

Казаки ехали молча до места стоянки сотни. Сгущались сумерки. Черную

перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал пресный

запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья; гукала выпь. Дремная тишина

прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом

хвои под копытами лошадей. Над просекой меркли на стволах сосен

темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый часто курил. Тлеющий огонек

освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко сжимавшие

цигарку.

Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,

непередаваемо-грустные краски вечера.

 

XIII

 

 

Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на

флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса с

рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя;

211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг;

во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляла

своя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкала

планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,

во всяком случае, неудачей. Пока перетасовывалась пехота и выручали

артиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночью

в болото, 11-я дивизия пошла в наступление. Лесистая и болотистая

местность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на некоторых

участках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти в атаку повзводно.

Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные уже

втянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часа

гул и трясучий рвущийся вой:

- "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.."

- Тронулись наши!

- Пошли.

- Пулемет-то частит.

- Наших, должно, выкашивает...

- Замолчали, а?

- Добираются, значит.

- Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки.

Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не на

рысях, прошла рота солдат. Молодецки затянутый фельдфебель приотстал;

пропуская последние ряды, крикнул хрипато:

- Не мни ряды!

Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью.

Совсем издалека, из-за лесистого увала, удаляясь, опять приплыл

ослабевший перекатистый крик: "Ра-аа - а-урр-ррра-а-а!.. Аа-а!.." - и

сразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина.

- Вот когда добрались!

- Ломают один одного... Секутся!

Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На правом

фланге громила наступающих австрийская артиллерия и частой строчкой

прошивали слух пулеметы.

Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,

будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал сизую потную

лысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка Кошевой.

Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так бывает,

когда не спишь всю ночь.

Сотни простояли в резерве часа три. Стрельба утихала и нарастала с

новой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.

Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая все выше;

под ним в голубом плесе вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов:

били из зенитки.

Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был весь запас махорки и

люди изныли в ожидании, когда прискакал ординарец-гусар. Сейчас же

командир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.

(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут двадцать ехали по чаще,

смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то неподалеку,

сзади, беглым огнем садила батарея; над ними с клекотом и скрежетом,

одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды. Сотня, расчлененная

блужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте от них

на опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи.

- Сотня, стройся!

Не успели разомкнуть строй:

- Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш!

Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет.

Возле запряжки крайнего орудия суетилось человек шесть венгерских

гусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй бил их

палашом, остальные, спешенные, пытались стронуть орудие, помогали,

вцепившись в спины колес. В стороне на куцехвостой шоколадной масти

кобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели казаков

и, бросив оружие, поскакали.

"Вот так, вот так, вот так!" - мысленно отсчитывал Григорий конские

броски. Нога его на секунду потеряла стремя, и он, чувствуя свое

неустойчивое положение в седле, ловил стремя с внутренним страхом;

свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную запряжку

шестерней, на передней - обнявшего руками конскую шею зарубленного

ездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта коня опустились

на хрустнувшее под ними тело убитого номерного. Возле опрокинутого

зарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался на лафете.

Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерский

офицер на куцехвостой кобылице. Подпрыгнув на седле, Силантьев падал,

ловил, обнимал руками голубую даль... Григорий дернул поводья, норовя

зайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив его

маневр, выстрелил из-под руки. Он расстрелял в Григория револьверную

обойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как видно искусный

фехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый

раз, привстал на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорий

видел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и номерную нашивку на

воротнике мундира), он обманул бдительность венгерца ложным взмахом и,

изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес в шею,

где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,

выпрямился, выгнул грудь, как от укуса, слег на луку седла. Чувствуя

чудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашка

по стоки въелась в кость выше уха.

Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во

рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась,

стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.

Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он

открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дух

лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увидел

раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", -

змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.

 

XIV

 

 

В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из

лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он

подал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один из

полков, находившихся в действующей армии. Оформив назначение, он перед

отъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом:

 

"Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодня

я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса. Вас,

по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю его

следующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилось

вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мне

оскомину. Приелось все это до тошноты, хочется живого дела и... если

хотите - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровь

Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры в

венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На той

неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этого

человека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел с Родзянко и,

проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказал

по-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью карту

Вильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам в

этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко волнуют

те дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им не

верю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова за то,

что он в моем присутствии осмелился непочтительно отозваться об ее

императорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только люди, в

жилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до грязной сплетни.

Этот инцидент произошел в присутствии нескольких офицеров. Меня охватил

пароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить одну пулю на

хама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем мне все тяжелее было

пребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,

- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать - нет даже любви к

династии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется мой

разрыв с полком. Я не могу общаться с людьми, которых не уважаю. Ну,

кажется, все. Простите за некоторую несвязность, спешу, надо увязать

чемодан и ехать к коменданту. Будьте здоровы, папа. Из армии пришлю

подробное письмо.

Ваш Евгений".

 

Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера. Листницкий на извозчике

доехал до вокзала. Позади в сизовато-голубом мерцании огней лег Петроград.

На вокзале тесно и шумно. Преобладают военные. Носильщик уложил чемодан

Листницкого и, получив мелочь, пожелал их благородию счастливого пути.

Листницкий снял портупею и шинель, развязал ремни, постелил на скамье

цветастое шелковое кавказское одеяло. Внизу, у окна, разложив на столике

домашнюю снедь, закусывал худой, с лицом аскета, священник. Отряхивая с

волокнистой бороды хлебные крошки, он угощал сидевшую против него смуглую

москлявенькую девушку в форме гимназистки.

- Отпробуйте-ко. А?

- Благодарю вас.

- Полноте стесняться, вам, при вашей комплекции, надо больше кушать.

- Спасибо.

- Ну вот ватрушечки испробуйте. Может быть, вы, господин офицер,

отведаете?

Листницкий свесил голову.

- Вы мне?

- Да, да. - Священник буравил его угрюмыми глазами и улыбался одними

тонкими глазами под невеселой порослью волокнистых, в проталинках усов.

- Спасибо. Не хочу.

- Напрасно. Входящее в уста не оскверняет. Вы не в армию?

- Да.

- Помогай вам бог.

Листницкий сквозь пленку дремы ощущал будто издалека добиравшийся до

слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит

жалующимся басом, а есаул Громов.

-...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в полковые духовники.

Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли, вера крепнет.

Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик за

бога крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас, и опять поток

слов, уже не проникающих в сознание.

Листницкий засыпал. Последнее, что ощутил наяву, - запас свежей краски

дощатого в мелкую полоску потолка и окрик за окном:

- Багажная принимала, а мне дела нет!

"Что багажная принимала?" - ворохнулось сознание, и ниточка незаметно

оборвалась. Освежающий после двух бессонных ночей, навалился сон.

Проснулся Листницкий, когда поезд оторвал уже от Петрограда верст сорок

пространства. Ритмично татакали колеса, вагон качался, волнуемый рывками

паровоза, где-то в соседнем купе вполголоса пели, лиловые косые тени

бросал фонарь.

Полк, в который получил назначение сотник Листницкий, понес крупный

урон в последних боях, был выведен из сферы боев и спешно ремонтировался

конским составом, пополнялся людьми.

Штаб полка находился в большой торговой деревне Березняги. Листницкий

вышел из вагона на каком-то безымянном полустанке. Там же выгрузился

походный лазарет. Справившись у доктора, куда направляется лазарет,

Листницкий узнал, что он перебрасывается с Юго-Западного фронта на этот

участок и сейчас же тронется по маршруту Березняги - Ивановка -

Крышовинское. Большой багровый доктор очень нелюбезно отзывался о своем

непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и, лохматя бороду,

поблескивая из-под золотого пенсне злыми глазами, изливал свою желчную

горечь перед случайным собеседником.

- Вы меня можете подвезти до Березнягов? - перебил его на полуслове

Листницкий.

- Садитесь, сотник, на двуколку. Поезжайте, - согласился доктор и,

фамильярно покручивая пуговицу на шинели сотника, ища сочувствия, грохотал

сдержанным басом: - Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст в

скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на

том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие

бои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь. -

Доктор со злым сладострастием повторил: "кровопролитнейшие бои", налегая

на "р", прирыкивая.

- Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.

- Чем? - Доктор иронически вспялил поверх пенсне брови, рыкнул: -

Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вот

чем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет

здравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем в

квадрате-с.

Листницкий откозырял, направился к транспорту, вслед ему каркал

сердитый доктор:

- Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками

закидаем, так что уж там... - и пошел по путям, перешагивая лужицы,

задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая головой.

Смеркалось, когда лазарет подъехал к Березнягам. Желтую щетину жнивья

перебирал ветер. На западе корячились, громоздясь, тучи. Вверху фиолетово

чернели, чуть ниже утрачивали чудовищную свою окраску и, меняя тона, лили

на тусклую ряднину неба нежно-сиреневые дымчатые отсветы; в средине вся