История Грина 16 страница

- Имеете ли вы или имели за это время связь с вашей организацией?

- Нет.

- Знают они, что вы поехали сюда?

- Наверное.

Следователь чинил перламутровым перочинным ножичком карандаш, топыря

губы; не смотрел на Штокмана.

- Имеете ли вы с кем из своих переписку?

- Нет.

- А то письмо, которое было обнаружено при обыске?

- Это письмо товарища, не имеющего, пожалуй, никакого отношения ни к

какой революционной организации.

- Получали ли вы какие-либо директивы из Ростова?

- Нет.

- С какой целью собирались у вас рабочие мельницы?

Штокман передернул плечами, словно удивляясь нелепости вопроса.

- Просто собирались зимними вечерами... Просто время коротали. Играли в

карты...

- Читали запрещенные законом книги, - подсказал следователь.

- Нет. Все они малограмотные.

- Однако машинист мельницы и все остальные этого факта не отрицают.

- Это неправда.

- Мне кажется, вы просто не имеете элементарного понятия... - Штокман в

этом месте улыбнулся, и следователь, роняя разговорную нить, докончил со

сдержанной злобой: - Просто не имеете здравого рассудка! Вы запираетесь в

ущерб самому себе. Вполне понятно, что вы посланы сюда вашей партией,

чтобы вести разлагающую работу среди казаков, чтобы вырвать их из рук

правительства. Я не понимаю: к чему тут игра втемную? Все равно это не

может умалить вашей вины...

- Это ваши догадки. Разрешите закурить? Благодарю вас. Это догадки,

притом ни на чем не основанные.

- Позвольте, читали вы рабочим, посещавшим вас, вот эту книжонку? -

Следователь положил ладонь на небольшую книгу, прикрывая заглавие. Вверху

черная на белом углилась надпись: "Плеханов".

- Мы читали стихи, - вздохнул Штокман и затянулся папироской, накрепко

сжимая промеж пальцев костяной с колечками мундштук...

На другой день, хилым и пасмурным утром, выехал из хутора запряженный

парой почтовый тарантас. В задке, кутая бороду в засаленный куцый воротник

пальто, сидел, подремывая, Штокман. По бокам его жались вооруженные

шашками сидельцы. Один из них, рябой и курчавый, крепко сжимал локоть

Штокмана узловатыми грязными пальцами, косясь на него испуганными белесыми

глазами, левой рукой придерживая облезлые ножны шашки.

Тарантас бойко пылил по улице. За двором Мелехова Пантелея, прислонясь

к гуменному плетню, ждала их укутанная в платок маленькая женщина.

Тарантас пропылил мимо, и женщина, сжимая на груди руки, кинулась

следом:

- Ося!.. Осип Давыдыч! Ох, как же?!

Штокман хотел помахать ей рукой, но рябой сиделец, подпрыгнув, склещил

на его руке грязные пальцы, дичалым хриплым голосом крикнул:

- Сиди! Зарублю!..

В первый раз за свою простую жизнь видел он человека, который против

самого царя шел.

 

II

 

 

Где-то позади, в сером слизистом тумане осталась длинная дорога от

Маньково-Калитвенской слободы до местечка Радзивиллово. Пытался Григорий

вспомнить оставшийся позади путь, но ничего связного не выходило; красные

станционные постройки, татакающие под шатким полом колеса вагонов, запах

конских испражнений и сена, бесконечные нити рельсов, стекавшие из-под

паровоза, дым, мимоходом заглядывавший в дверки вагонов, усатая рожа

жандарма на перроне не то в Воронеже, не то в Киеве...

На полустанке, где сгружались, толпились офицеры и какие-то в серых

свитках бритые люди, разговаривавшие на чужом, непонятном языке. Лошадей

долго выводили из вагонов по подмостям, помощник эшелонного скомандовал

седловку, повел триста с лишним казаков к ветеринарному лазарету. Длинная

процедура с осмотром лошадей. Разбивка по сотням. Снующие вахмистры и

урядники. В первую сотню отбирали светло-гнедых лошадей; во вторую - серых

и буланых; в третью - темно-гнедых; Григория отбили в четвертую, где

подбирались лошади золотистой масти и просто гнедой; в пятую -

светло-рыжей и в шестую - вороной. Вахмистры разбили казаков повзводно и

повели к сотням, разбросанным по имениям и местечкам.

Бравый лупоглазый вахмистр Каргин с нашивками за сверхсрочную службу,

проезжая мимо Григория, спросил:

- Какой станицы?

- Вешенской.

- Куцый? [станицы имели каждая свое прозвище: Вешенская - Кобели

(прим.авт.)]

Григорий, под сдержанный смешок казаков-иностаничников, молча проглотил

оскорбление.

Дорога вывела на шоссе. Донские кони, в первый раз увидевшие шоссейную

дорогу, ступили на нее, постригивая ушами и храпя, как на речку, затянутую

льдом, потом, освоились и пошли, сухо выщелкивая свежими, непотертыми

подковами. Искромсанная лезвиями чахлых лесков, лежала чужая, польская,

земля. Парился хмурый теплый день, и солнце, тоже как будто не донское,

бродило где-то за кисейной занавесью сплошных туч.

Имение Радзивиллово находилось в четырех верстах от полустанка. Казаков

на полпути обогнал шибко прорысивший эшелонный с ординарцем. До имения

доехали в полчаса.

- Это что за хутор? - спросил у вахмистра казачок Митякинской станицы,

указывая на купу оголенных макушек сада.

- Хутор? Ты про хутора забывай, стригун митякинский! Это тебе не

Область войска Донского.

- А что это, дяденька?

- Какой я тебе дяденька? Ать нашелся племяш! Это, братец ты мой, имение

княгини Урусовой. Тут, самое, наше четвертая сотня помещается.

 

 

Тоскуя и выглаживая конскую шею, Григорий давил ногами стремена, глядел

на аккуратный двухэтажный дом, на деревянный забор, на чудного вида

дворовые постройки. Ехали мимо сада, и нагие деревья одинаковым языком

шептались с ветром, так же, как и там, в покинутой далекой Донщине.

Нудная и одуряющая потекла жизнь. Молодые казаки, оторванные от работы,

томились первое время, отводя душу в разговорах, перепадавших в свободные

часы. Сотня поселилась в больших, крытых черепицей флигелях; спали на

нарах, раскинутых возле окон. По ночам далеким пастушьим рожком брунжала

отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага, и Григорий, прислушиваясь в

многоголосом храпе к ее звону, чувствовал, как исходит весь каменной

горючей тоской. Тонкое вибрирующее брунжанье щипцами хватало где-то под

сердцем; в такие минуты беспредельно хотелось Григорию встать, пройти в

конюшню, заседлать Гнедого и гнать его, роняя пенное мыло на глухую землю,

до самого дома.

В пять часов побудка на уборку лошадей, чистка. За куценькие полчаса,

пока выкармливали лошадей на коновязях овсом, перекидывались короткими

фразами.

- Погано тут, ребяты!

- Мочи нету!

- А вахмистр - вот сука-то! Копыты коню промывать заставляет.

- Теперя дома блины трескают, масленая...

- Девку бы зараз пошшупал, эх!

- Я, братушки, ноне во сне видал, будто косим мы с батей сено в лугу, а

миру кругом высыпало, как ромашки за гумнами, - говорил, сияя ласковыми

телячьими глазами, смирный Прохор Зыков. - Косим мы это, трава так и

полегает... Ажник дух во мне играет!..

Жена теперича скажет: "Что-то мой Миколушка делает?"

- Ого-го-го! Она, брат, небось, со свекром в голопузика играет.

- Ну, уж ты...

- Да ни в жисть не стерпит любая баба, чтоб без мужа на стороне не

хлебнуть.

- Об чем вы горюете? Кубыть, корчажка с молоком, приедем со службы - и

нам достанется.

На всю сотню весельчак и похабник, бессовестный и нагловатый Егорка

Жарков встревал в разговор, подмигивая и грязно улыбаясь:

- Дело известное: твой батя снохе не спустит. Кобелина добрый. Так же

вот было раз... - Он играл глазами, оглядывая слушателей. - Повадился один

такой-то к снохе, покою не дает, а муж мешается. Он ить что придумал?

Ночью вышел на баз и растворил нарошно ворота, скотина вся и ходит по

базу. Он и говорит сыну: "Ты, такой-сакой, чего ж так дверцы прикрывал?

Гля: скотина вся вышла, поди загони!" Он-то думал, дескать, сын выйдет, а

он тем часом к снохе прилабунится, а сын заленился. "Поди, - шепчет жене,

- загони". Энта и пошла. Вот он лежит, слухает, а отец сполз с пригрубка и

на коленях к кровати гребется. Сын-то, не будь дурак, скалку взял с лавки

и ждет. Вот это отец подполз к кровати и только рукой лапнул, а сын его

скалом кы-ы-ык потянет через лысину. "Тпрусь, шумит, проклятый! Повадился

дерюжку жевать!.." А у них телок в куренях ночевал и все подойдет, да и

жует одежду. Сын-то навроде как на телка, а сам батяню резанул и лежит,

помалкивает... Старик-то дополз до пригрубка, лежит, шишку обминает, а она

взыграла с гусиное яйцо. Вот лежал, лежал и говорит: "Иван, а Иван?" -

"Чего ты, батя?" - "Ты кого ж это вдарил?" - "Да телка", - говорит. А

старик ему со слезьми: "Какой же, грит, из тебя, к чертовой матери, хозяин

будет, ежели ты так скотину бьешь?"

- А здоров ты брехать.

- На цепь тебя, рябого.

- Что за базар? Разойдись! - орал вахмистр, подходя, и казаки

расходились к лошадям, посмеиваясь и перебрасываясь шутками. После чая

выходили на строевые занятия. Урядники выколачивали домашнюю закваску.

- Пузо-то подбери, эй ты, требуха свиная!

- Равнение, на-пра-во, ша-агом...

- Взвод, стой!

- Арш!

- Эй, левофланговый, как стоишь, мать твою?..

Господа офицеры стояли в стороне и, наблюдая, как гоняют по широкому

задворью казаков, курили, иногда вмешиваясь в распоряжения урядников.

Глядя на вылощенных, подтянутых офицеров в нарядных бледно-серых

шинелях и красиво подогнанных мундирах, Григорий чувствовал между собой и

ими неперелазную невидимую стену; там аккуратно пульсировала своя, не

по-казачьи нарядная, иная жизнь, без грязи, без вшей, без страха перед

вахмистрами, частенько употреблявшими зубобой.

На Григория, да и на всех молодых казаков, тяжкое впечатление произвел

случай, происшедший на третий день после приезда в имение. Учились в

конном строю; лошадь Прохора Зыкова, парня с телячье-ласковыми глазами,

которому часто снились сны о далекой, манившей его станице, норовистая и

взгальная, при проездке лягнула вахмистерского коня. Удар был не силен и

слегка лишь просек кожу на стегне левой ноги. Вахмистр наотмашь хлестнул

Прохора плетью по лицу, наезжая на него конем, крикнул:

- Ты чего глядишь?.. Чего глядишь? Я тебе, с-с-сукиному сыну! Ты у меня

продневалишь суток трое...

Сотенный командир, что-то приказывавший взводному офицеру, видел эту

сценку и отвернулся, теребя темляк шашки, скучающе и длинно зевая. Прохор

рукавом шинели вытер со вздувшейся щеки полосу проступившей крови,

задрожал губами.

Выравнивая в строю лошадь, Григорий глядел на офицеров, но те

разговаривали, словно ничего не случилось. Суток пять спустя Григорий на

водопое уронил в колодец цебарку, вахмистр налетел на него коршуном, занес

руку.

- Не трожь!.. - глухо кинул Григорий, глядя в рябившую под срубом воду.

- Что? Лезь, гад, вынимай! Морду искровеню!..

- Выну, а ты не трожь! - не поднимая головы, медленно растягивал слова

Григорий.

Если б у колодца были казаки - по-иному обошлось бы дело: вахмистр,

несомненно, избил бы Григория, но коноводы были у ограды и не могли

слышать разговора. Вахмистр, подступая к Григорию, оглядывался на них,

хрипел, выкатывая хищные, обессмысленные гневом глаза:

- Ты мне что? Ты как гутаришь с начальством?

- Ты, Семен Егоров, не насыпайся!

- Грозишь?.. Да я тебя в мокрое!..

- Вот что, - Григорий оторвал от сруба голову, - ежели когда ты вдаришь

меня - все одно убью! Понял?

Вахмистр изумленно зевал квадратным сазаньим ртом, не находил ответа.

Момент для расправы был упущен. Посеревшее, известкового цвета лицо

Григория не сулило ничего доброго, и вахмистр растерялся. Он пошел от

колодца, оскользаясь по грязи, взметанной у желоба, по которому сливали

воду в долбленые корыта, и, уже отойдя, сказал, обернувшись, размахивая

кулаком, как кувалдой:

- Сотенному доложу! Вот я сотенному отрапортую!

Но сотенному почему-то так и не сказал, а на Григория недели две гнал

гонку, придирался к каждой пустяковине, вне очереди посылал в караулы и

избегал встречаться глазами.

Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое. До вечера, пока

трубач не проиграет зорю, мотались на занятиях в пешем и конном строю,

убирали, чистили и выкармливали на коновязях лошадей, зубрили

бестолковщину "словесности" и лишь в десять часов, после проверки и

назначения на караулы, становились на молитву, и вахмистр, обводя

построенную шеренгу круглыми оловяшками глаз, заводил отроду сиповатым

голосом "Отче наш".

С утра начиналась та же волынка, и шли дни разные и в то же время

похожие, как близнецы.

На все имение, кроме старой жены управляющего, была одна женщина, на

которую засматривалась вся сотня, не исключая и офицеров, - молоденькая,

смазливая горничная управляющего - полька Франя. Она часто бегала из дома

в кухню, где властвовал старый безбровый повар.

Сотня, разбитая на марширующие взводы, со вздохами и подмигиванием

следила за шелестом серой Франиной юбки. Чувствуя на себе постоянные

взгляды казаков и офицеров, Франя словно обмаслилась в потоках похоти,

излучаемых тремястами глаз, и, вызывающе подрагивая бедрами, рысила из

дома в кухню, из кухни в дом, улыбаясь взводам поочередно, господам

офицерам в отдельности. Ее внимания добивались все, но, по слухам,

преуспевал лишь курчавый и густо волосатый сотник.

Уже перед весной случилось это. В этот день Григорий дневалил на

конюшне. Он чаще бывал в одном конце конюшни, где не ладили офицерские

кони, попавшие в общество кобылы. Был обеденный перерыв. Григорий только

что отходил плетью белоногого есаульского коня и заглянул в станок к

своему Гнедому. Конь мокро хрустел сеном, косил на хозяина розовый глаз,

поджимая заднюю, ушибленную на рубке ногу. Поправляя на нем недоуздок,

Григорий услышал топот и приглушенный крик в темном углу конюшни. Он пошел

мимо станков, слегка изумленный необычным шумом. Глаза ему залепила вязкая

темнота, неожиданно хлынувшая в проход. Хлопнула дверь конюшни, и чей-то

сдержанный голос шепотом крикнул:

- Скорей, ребята!

Григорий прибавил шагу.

- Кто такой?

На него наткнулся ощупью пробиравшийся к дверям урядник Попов.

- Ты, Григорий? - шепнул он, лапая плечи Григория.

- Погоди. Что тут такое?..

Урядник подребезжал виноватым смешком, схватил Григория за рукав:

- Тут... Постой, куда ты?

Григорий вырвал руку, распахнул дверь. На обезлюдевшем дворе ходила

пестрая, с подрезанным хвостом курица и, не зная того, что назавтра

помышляет повар приготовить из нее суп пану управляющему, походя копалась

в навозе и клохтала в раздумье, где бы положить яйцо.

Свет, плеснувшийся Григорию в глаза, на секунду ослепил его, Григорий

заслонил глаза ладонью и повернулся, заслышав усилившийся шум в темном

углу конюшни. Касаясь рукой стенки, пошел туда; на стенке и на яслях

против дверей выплясывал солнечный зайчик. Григорий шел, хмурясь от света,

обжегшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков - балагур. Он шел, на ходу

застегивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.

- Ты чего?.. Что вы тут?..

- Иди скорей! - шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом

грязного рта, - там... там чудо!.. Франю там затянули ребята...

Расстелили... - Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о

рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни,

в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там,

где лежали попоны, густо толпились казаки - весь первый взвод. Григорий,

молча раскидывая казаков, протискался вперед. На полу, бессовестно и

страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с

головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один

из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая

место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.

- Ва-а-ахмистр!..

Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот.

Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастерку, успел ударить

другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали голову

попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули

в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать,

бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип дверей,

пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его

развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.

- Ты помалкивай! - сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.

- Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, - улыбнулся Дубок - казак чужого

взвода.

Григорий видел, как двое подняли серый сверток - Франю (у нее, выпирая

под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли,

выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена

выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное

окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что

будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.

Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он

подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки

глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на

спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены

снежок. Лица ее Григорий не видел, но слышал затаенный сап казаков,

торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.

Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали,

подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и,

растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.

И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о

стену и отталкиваясь...

Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.

У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:

- Вякнешь кому - истинный Христос, убьем! Ну?

На занятиях взводный офицер, увидев оторванную пуговицу на шинели

Григория, спросил:

- Кто тебя тягал? Это еще что за мода?

Григорий глянул на кружок, вдавленный в сукне оторванной пуговицей;

пронизанный воспоминанием, в первый раз за длинный отрезок времени

чуть-чуть не заплакал.

 

III

 

 

Над степью - желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные

вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не

поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где

кончается пшеница, - шафранная цветень донника.

Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей,

задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре... Ветер, наплывавший

от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал

колючее солнце.

Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги.

Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и

портки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьем

застревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо, расстегнув прореху

рубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших грудей копился серый зернистый

пот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла Наталья. У нее свекловицей

рдели опаленные щеки, глаза слезились. Пантелей Прокофьевич ходил по

рядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла тело. Казалось,

что не борода стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колесная

мазь.

- Взмылился, Прокофич? - крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня.

- Мокро! - Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахи

скопившуюся на животе влагу.

- Петро, - крикнула Дарья, - ох, кончай!

- Погоди, загон проедем.

- Перегодим жару. Я брошу!

Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку, а не

лошади. К ним шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные, потертые

чириками ноги.

- Петюшка, тут ить пруд недалеко.

- Ну, уж недалеко, версты три!

- Искупаться бы.

- Покель дойдешь оттель... - вздохнула Наталья.

- И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи!

Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой:

- Выпрягайте, бабы!

Дарья отцепила постромки и лихо вскочила на кобылу. Наталья, ежа в

улыбке растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть с

косилочного стула.

- Давай ногу, - услужил Петро, подсаживая ее.

Поехали. Дарья с оголенными коленями и сбитым на затылок платком

поскакала вперед. Она по-казацки сидела на лошади, и Петро не утерпел,

чтобы не крикнуть ей вслед:

- Эй гляди, потрешь!

- Небось! - отмахнулась Дарья.

Пересекая летник, Петро глянул влево. Далеко по серой спине шляха от

хутора быстро двигался меняющий очертания пыльный комок.

- Верхи какой-то бегет. - Петро сощурился.

- Шибко! Ты гля, как пылит! - удивилась Наталья.

- Что бы такое? Дашка! - крикнул Петро рысившей впереди жене. - Погоди,

вон конного поглядим.

Комочек упал в лощину, выбрался оттуда увеличенный до размеров муравья.

Сквозь пыль просвечивала фигура верхового. Минут через пять стало видно

отчетливей. Петро всматривался, положив на поля соломенной рабочей шляпы

грязную ладонь.

- Так недолго и лошадь запалить, наметом идет.

Он, нахмурившись, снял с полей шляпы руку, некое смятение коснулось его

лица и застыло на развилке приподнятых бровей.

Теперь уже ясно виден был верховой. Он шел броским наметом, левой рукой

придерживал фуражку, в правой вяло вился запыленный красный флажок.

Он проскакал мимо съехавшего со шляха Петра так близко, что слышен был

гулкий хрип коня, вдыхавшего в легкие раскаленный воздух, крикнул, оскалив

квадратный серо-каменный рот:

- Сполох!

На след, оставленный в пыли подковой его коня, упала желтоватая пена.

Петро проводил глазами конного. Одно осталось у него в памяти: тяжкий хрип

полузагнанного коня и, когда глянул вслед ему, - мокрый, отливающий

стальным блеском круп.

Не осознав еще окончательно подступившего несчастья, Петро тупо оглядел

трепещущую в пыли пену, степь, сползающую к хутору волнистым скатом. Со

всех концов по желтым скошенным кулигам хлеба скакали к хутору казаки. По

степи, до самого желтеющего в дымчатой непрогляди бугра, вздували комочки

пыли всадники, а там, где, выбравшись на шлях, скакали они толпою, тянулся

к хутору серый хвостище пыли. Казаки, числившиеся на военной службе,

бросали работу, выпрягали из косилок лошадей, мчались в хутор. Петро

видел, как Христоня выпряг из арбы своего гвардейца-коня и ударился

наметом, раскорячивая длинные ноги, оглядываясь на Петра.

- Что же это? - охнула Наталья, испуганно пялясь на Петра, и взгляд ее

- взгляд зайца под прицелом - встряхнул Петра.

Он подскакал к стану; прыгнув на ходу с лошади, натянул скинутые в

разгаре работы шаровары и, махнув отцу рукой, растаял в таком же облачке

пыли, как и те, что серыми текучими веснушками расцветили истлевавшую в

зное степь.

 

IV

 

 

На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа,

мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, как

гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых

фуражках атаманцы.

Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам -

празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация".

Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка,

гневное ржанье. Над площадью - низко повисшая пыль, на площади - порожние

бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.

Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черный

атаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубой

улыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка -

жена ли, любушка ли.

- Я тебе за эту курву чертей всыплю! - обещает казачка.

Она пьяна, в распатлаченных космах - подсолнуховая лузга, развязаны

концы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает,

улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет - не

зацепится.

- Не наскакивай, Машка.

- Кобель проклятый! Бабник!

- Ну так что ж?

- Гляделки твои бесстыжие!

А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:

- Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси.

- А ну как война?

- Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?

Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится:

- Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!

- Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит.

- Потравят копны скотиной.

- У нас уж ячмень зачали косить.

- Астрицкого царя, стал быть, стукнули?

- Наследника.

- Станишник, какого полка?

- Эй, односум, забогател, мать твою черт!

- Га, Стешка, ты откель?

- Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.

- Ну, казацтво, держися!

- Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди.

- А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу?

- Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся.

- Монопольку закрыли!

- Эх, ты, свистюля! У Марфутки хучь бочонок можно купить.

Комиссия начала осмотр. В правление трое казаков провели пьяного

окровавленного казака. Откидываясь назад, он рвал на себе рубаху,

закатывая калмыцкие глаза, хрипел:

- Я их, мужиков, в крровь! Знай донского казака!

Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали:

- Крой их!

- За что его сбатовали?

- Мужика какого-то изватлал!

- Их следовает!

- Мы им ишо врежем.

- Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то

смеху!

- Война будет - нас опять на усмиренья будут гонять.

- Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и

совестно.

У прилавка моховского магазина - давка, толкотня. К хозяевам пристал

подвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам Сергей

Платонович: компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям.

- Ну, цто это такое... Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай к

атаману!

Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренного

Сергея Платоновича:

- Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь? То-то! И морду побью, ищи с

меня! Заграбил наши казацкие права. Эх ты, сучье вымя! Гад!

Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него

казакам:

- Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это

для наглядности. Могете быть спокойными.

- Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.

- Да ить дело стоит!

- Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить более ста десятин

посеву.

- Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся.

- Никак, афишку читают? Айда туда.

Площадь гомонила допоздна.

 

 

Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями

к русско-австрийской границе.

Война...

В приклетях у кормушек - конский сап и смачный запах навоза. В вагонах

- те же разговоры, песни, чаще всего:

 

Всколыхнулся, взволновался

Православный тихий Дон.

И послушно отозвался