История Грина 15 страница

- Сколько? - изумленно спросил один из сидевших за столом.

- Пять пудов, шесть с половиной фунтов, - не опуская вздернутых бровей,

ответил седой доктор.

- В гвардию? - спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной

прилизанной головой к соседу за столом.

- Рожа бандитская... Очень дик.

- Послушай, повернись! Что это у тебя на спине? - крикнул офицер с

погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.

Седой доктор бормотал непонятное, а Григорий, поворачиваясь к столу

спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:

- С весны простыл. Чирьяки это.

К концу обмера чины, посоветовавшись за столом, решили:

- В армию.

- В Двенадцатый полк, Мелехов. Слышишь?

Григория отпустили. Направляясь к двери, он услышал брезгливый шепот:

- Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У

него одни глаза...

- Переродок! С Востока, наверное.

- Притом тело нечисто, чирьи...

Хуторные, ожидавшие очереди, окружили Григория.

- Ну как, Гришка?

- Куда?

- В Атаманский, небось?

- Сколько заважил на весах?

Чикиляя на одной ноге, Григорий просунул ногу в штанину, ответил сквозь

зубы:

- Отвяжитесь, какого черта надо? Куда? В Двенадцатый полк.

- Коршунов Дмитрий, Каргин Иван. - Писарь высунул голову.

На ходу застегивая полушубок, Григорий обежал с крыльца.

Ростепель дышала теплым ветром, парилась оголенная местами дорога.

Через улицу пробегали клохчущие куры, в лужине, покрытой косой плывущей

рябью, шлепали гуси. Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на

зажженные морозом осенние листья.

Через день начался осмотр лошадей. По площади засновали офицеры;

развевая полами шинелей, прошли ветеринарный врач и фельдшер с кономером.

Вдоль ограды длинно выстроились разномастные лошади. К поставленному среди

площади столику, где писарь записывал результаты осмотра и обмера,

оскользаясь, пробежал от весов вешенский станичный атаман Дударев, прошел

военный пристав, что-то объясняя молодому сотнику, сердито дрыгая ногами.

Григорий, по счету сто восьмой, подвел коня к весам. Обмерили все

участки на конском теле, взвесили его, и не успел конь сойти с платформы,

- ветеринарный врач снова, с привычной властностью, взял его за верхнюю

губу, осмотрел рот; сильно надавливая, ощупал грудные мышцы и, как паук,

перебирая цепкими пальцами, перекинулся к ногам.

Он сжимал коленные суставы, стукал по связкам сухожилий, жал кость над

щетками...

Долго выслушивал и выщупывал насторожившегося коня и отошел, развевая

полами белого халата, сея вокруг терпкий запах карболовой кислоты.

Коня забраковали. Не оправдалась надежда деда Сашки, и у дошлого врача

хватило "хисту" найти тот потаенный изъян, о котором говорил дед Сашка.

Взволнованный Григорий посоветовался с отцом и через полчаса, между

очередью, ввел на весы Петрова коня. Врач пропустил его, почти не

осматривая.

Тут же неподалеку выбрал Григорий место посуше и, расстелив попону,

выложил на нее свое снаряжение; Пантелей Прокофьевич держал позади коня,

переговариваясь с другим стариком, тоже провожавшим сына.

Мимо них в бледно-серой шинели и серебристой каракулевой папахе прошел

высокий седой генерал. Он слегка заносил вперед левую ногу, помахивая

рукой, затянутой в белую перчатку.

- Вон окружной атаман, - шепнул Пантелей Прокофьевич, толкая сзади

Григория.

- Генерал, видно?

- Генерал-майор Макеев. Строгий дуром!

Позади атамана толпой шли приехавшие из полков и батарей офицеры. Один

подъесаул, широкий в плечах и бедрах, в артиллерийской форме, громко

говорил товарищу, высокому красавцу офицеру из лейб-гвардии Атаманского

полка:

-...Что за черт! Эстонская деревушка, народ преимущественно белесый, и

таким резким контрастом эта девушка, да ведь не одна! Мы строим различные

предположения и вот узнаем, что лет двадцать назад... - Офицеры шли мимо,

удаляясь от места, где Григорий раскладывал на попоне свою казацкую

справу, и он, за ветром, с трудом расслышал покрытые смехом офицеров

последние слова артиллериста-подъесаула: -...оказывается, стояла в этой

деревушке сотня вашего Атаманского полка.

Писарь пробежал, застегивая дрожащими, измазанными в химических

чернилах пальцами пуговицы сюртука, вслед ему помощник окружного пристава,

распаляясь, кричал:

- В трех экземплярах, оказано тебе! Закатаю!

Григорий с любопытством всматривался в незнакомые лица офицеров и

чиновников. На нем остановил скучающие влажные глаза шагавший мимо

адъютант и отвернулся, повстречавшись с внимательным взглядом; догоняя

его, почти рысью, шел старый сотник, чем-то взволнованный, кусающий

желтыми зубами верхнюю губу. Григорий заметил, как над рыжей бровью

сотника трепетал, трогая веко, живчик.

Под ногами Григория лежала ненадеванная попона, на ней порядком

разложены седло с окованным, крашенным в зеленое ленчиком, с саквами и

задними сумами, две шинели, двое шаровар, мундир, две пары сапог, белье,

фунт и пятьдесят четыре золотника сухарей, банка консервов, крупа и

прочая, в полагаемом для всадника количестве, снедь.

В раскрытых сумах виднелся круг - на четыре ноги - подков, ухнали,

завернутые в промасленную тряпку, шитвянка с двумя иголками и нитками,

полотенце.

В последний раз оглядел Григорий свои пожитки, присел на корточки и

вытер рукавом измазанные края вьючных пряжек. От конца площади медленно

тянулась вдоль ряда выстроившихся около попон казаков комиссия. Офицеры и

атаман внимательно рассматривали казачье снаряжение, приседали, подбирая

полы светлых шинелей, рылись в сумках, разглядывали шитвянки, на руку

прикидывали вес сумок с сухарями.

- Гля, ребята, вон энтот длинный, - говорил парень, стоявший рядом с

Григорием, указывая пальцем на окружного военного пристава, - копает, как

кобель хориную норю.

- Ишь, ишь, чертило!.. Суму выворачивает!

- Должно, непорядок, а то б не стал требушить.

- Чтой-то он, никак, ухнали считает?..

- Во кобель!

Разговоры постепенно смолкли, комиссия подходила ближе, до Григория

оставалось несколько человек. Окружной атаман в левой руке нес перчатку,

правой помахивал, не сгибая ее в локте. Григорий подтянулся, позади

покашливал отец. Ветер нес по площади запах конской мочи и подтаявшего

снега. Невеселое, как с похмелья, посматривало солнце.

Группа офицеров задержалась около казака, стоявшего рядом с Григорием,

и по одному перешла к нему.

- Фамилия, имя?

- Мелехов Григорий.

Пристав за хлястик приподнял шинель, понюхал подкладку, бегло

пересчитал застежки; другой офицер, с погонами хорунжего, мял в пальцах

добротное сукно шаровар; третий, нагибаясь так, что ветер на спину ему

запрокидывал полы шинели, шарил по сумам. Пристав мизинцем и большим

пальцем осторожно, точно к горячему, прикоснулся к тряпке с ухналями,

шлепая губами, считал.

- Почему двадцать три ухналя? Это что такое? - Он сердито дернул угол

тряпки.

- Никак нет, ваше высокоблагородие, двадцать четыре.

- Что я, слепой?

Григорий суетливо отвернул заломившийся угол, прикрывший двадцать

четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к

белым, сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер

ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку.

Григорий заметил это; выпрямившись, зло улыбнулся. Взгляды их

столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:

- Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак? - Щека его, с присохшим у скулы

бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу. - Почему вьючные пряжки не в

порядке? Это еще что такое? Казак ты или мужицкий лапоть?.. Где отец?

Пантелей Прокофьевич дернул коня за повод, сделал шаг вперед, щелкнул

хромой ногой.

- Службу не знаешь?.. - насыпался на него пристав, злой с утра по

случаю проигрыша в преферанс.

Подошел окружной атаман, и пристав стих. Окружной ткнул носком сапога в

подушку седла, - икнув, перешел к следующему. Эшелонный офицер того полка,

в который попал Григорий, вежливенько перерыл все - до содержимого

шитвянки, и отошел последним, пятясь, закуривая на ветру.

Через день поезд, вышедший со станции Чертково, пер состав красных

вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски - Воронеж.

В одном из них, привалившись к дощатой кормушке, стоял Григорий. Мимо

раздвинутых дверок вагона скользила чужая равнинная земля, вдали

каруселила голубая и нежная прядка леса.

Лошади хрустели сеном, переступали, чуя зыбкую опору под ногами.

Пахло в вагоне степной полынью, конским потом, вешней ростепелью, и,

далекая, маячила на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и

недоступная, как вечерняя неяркая звезда.

 

 

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

 

I

 

 

В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру.

Пантелей Прокофьевич заплетал пушистым сизым хворостом разломанный бугаем

плетень. С крыши капало, серебрились сосульки, дегтярными полосками

чернели на карнизе следы стекавшей когда-то воды.

Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее

солнце, и земля набухала, на меловых мысах, залысинами стекавших с

обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава.

Наталья, изменившаяся и худая, подошла сзади к свекру, наклонила

изуродованную, покривленную шею:

- Здорово живете, батя.

- Натальюшка! Здорово, милая, здорово! - засуетился Пантелей

Прокофьевич. Хворостина, выпавшая из рук его, свилась и выпрямилась. - Ты

чего ж это глаз не кажешь? Ну, пойдем в курень, погоди, мать-то тебе

возрадуется.

- Я, батя, пришла... - Наталья неопределенно повела рукой и

отвернулась. - Коль не прогоните, останусь навовсе у вас...

- Что ты, что ты, любушка! Аль ты нам чужая? Григорий вон прописал в

письме... Он, девка, об тебе наказывал справиться.

Пошли в курень. Пантелей Прокофьевич хромал, суетливо и обрадованно.

Ильинична, обнимая Наталью, уронила частую цепку слез, шепнула,

сморкаясь в завеску:

- Дитя б надоть тебе... Оно б его присушило. Ну, садись. Сем-ка я

блинчиков достану?

- Спаси Христос, маманя. Я вот... пришла...

Дуняшка, вся в зареве румянца, вскочила с надворья в кухню и с разбегу

обхватила Натальины колени.

- Бесстыжая! Забыла про нас!..

- Сбесилась, кобыла! - крикнул притворно-строго на нее отец.

- Большая-то ты какая... - роняла Наталья, разжимая Дуняшкины руки и

заглядывая ей в лицо.

Заговорили разом все, перебивая друг друга и замолкая. Ильинична,

подпирая щеку ладонью, горюнилась, с болью вглядываясь в непохожую на

прежнюю Наталью.

- Совсем к нам? - допытывалась Дуняшка, теребя Натальины руки.

- Кто его знает...

- Чего ж там, родная жена да гдей-то будет жить! Оставайся! - решила

Ильинична и угощала сноху, двигая по столу глиняную чашку, набитую

блинцами.

Пришла Наталья к свекрам после долгих колебаний. Отец ее не пускал,

покрикивал и стыдил, разубеждая, но ей неловко было после выздоровления

глядеть на своих и чувствовать себя в родной когда-то семье почти чужой.

Попытка на самоубийство отдалила ее от родных. Пантелей Прокофьевич

сманивал ее все время после того, как проводил Григория на службу. Он

твердо решил взять ее в дом и примирить с Григорием.

С того дня Наталья осталась у Мелеховых. Дарья внешне ничем не

проявляла своего недовольства; Петро был приветлив и родствен, а косые

редкие взгляды Дарьи искупались горячей Дуняшкиной привязанностью к

Наталье и отечески-любовным отношением стариков.

На другой же день, как только Наталья перебралась к свекрам, Пантелей

Прокофьевич под свой указ заставил Дуняшку писать Григорию письмо.

 

"Здравствуй, дорогой сын наш Григорий Пантелеевич! Шлем мы тебе

нижайший поклон и от всего родительского сердца, с матерью твоей Василисой

Ильинишной, родительское благословение. Кланяется тебе брат Петр

Пантелеевич с супругой Дарьей Матвеевной и желает тебе здравия и

благополучия; ишо кланяется тебе сестра Евдокея и все домашние. Письмо

твое, пущенное от февраля пятого числа, мы получили и сердечно благодарим

за него.

А если, ты прописал, конь засекается, то заливай ему свиным нутряным

салом, ты знаешь, и на задок не подковывай, коли нету склизости, или,

сказать, гололедицы. Жена твоя Наталья Мироновна проживает у нас и

находится в здравии и благополучии.

Сушеной вишни мать тебе посылает и пару шерстяных чулок, а ишо сала и

разного гостинцу. Мы все живы и здоровы, а дите у Дарьи померло, о чем

сообщаем. Надысь крыли с Петром сараи, и он тебе велит коня блюсть и

сохранять. Коровы потелились; старая кобыла починает, отбила вымя, и

видно, как жеребенок у ней в пузе стукает. Покрыл ее с станишной конюшни

жеребец по кличке Донец, и на пятой неделе поста ждем. Мы рады об твоей

службе и что начальство одобряет тебя. Ты служи, как и полагается. За

царем служба не пропадет. А Наталья теперича будет у нас проживать, и ты

об этом подумай. А ишо беда: на масленую зарезал зверь трех овец. Ну,

бывай здоров и богом хранимый. Про жену не забывай, мой тебе приказ. Она

ласковая баба и в законе с тобой. Ты борозду не ломай и отца слухай.

Твой родитель, старший урядник

Пантелей Мелехов".

 

Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы, в

местечке Радзивиллово. Григорий писал домой изредка. На сообщение о том,

что Наталья пришла к отцу, ответил сдержанно, просил передать ей поклон;

содержание писем его было уклончиво и мутно. Пантелей Прокофьевич

заставлял Дуняшку или Петра перечитывать их по нескольку раз, вдумываясь в

затаенную меж строк неведомую Григорьеву мысль. Перед пасхой он в письме

прямо поставил вопрос о том, будет ли Григорий по возвращении со службы

жить с женой или по-прежнему с Аксиньей.

Григорий ответ задержал. После троицы получили от него короткое письмо.

Дуняшка читала быстро, глотая концы слов, и Пантелей Прокофьевич с трудом

поспевал улавливать смысл, откидывая бесчисленные поклоны и расспросы. В

конце письма Григорий касался вопроса о Наталье:

 

"...Вы просили, чтоб я прописал, буду я аль нет жить с Натальей, но я

вам, батя, скажу, что отрезанную краюху не прилепишь. И чем я Наталью

теперь примолвлю, как у меня, сами знаете, дите? А сулить я ничего не

могу, и мне об этом муторно гутарить. Нады поймали на границе одного с

контрабандой, и нам довелось его повидать, объясняет, что вскорости будет

с австрийцами война и царь ихний будто приезжал к границе, осматривал,

откель зачинать войну и какие земли себе захапать. Как зачнется война,

может, и я живой не буду, загодя нечего решать".

 

 

Наталья работала у свекра и жила, взращивая бессознательную надежду на

возвращение мужа, опираясь на нее надломленным духом. Она ничего не писала

Григорию, но не было в семье человека, кто бы с такой тоской и болью

ожидал от него письма.

Обычным, нерушимым порядком шла в хуторе жизнь: возвратились

отслужившие сроки казаки, по будням серенькая работа неприметно сжирала

время, по воскресеньям с утра валили в церковь семейными табунами; шли

казаки в мундирах и праздничных шароварах; длинными шуршащими подолами

разноцветных юбок мели пыль бабы, туго затянутые в расписные кофточки с

буфами на морщиненных рукавах.

А на квадрате площади дыбились задранные оглобли повозок, визжали

лошади, сновал разный народ; около пожарного сарая болгары-огородники

торговали овощной снедью, разложенной на длинных ряднах, позади них

кучились оравами ребятишки, глазея на распряженных верблюдов, надменно

оглядывавших базарную площадь, и толпы народа, перекипавшие краснооколыми

фуражками и цветастой россыпью бабьих платков. Верблюды пенно перетирали

бурьянную жвачку, отдыхая от постоянной работы на чигаре, и в зеленоватой

сонной полуде застывали их глаза.

По вечерам в топотном звоне стонали улицы, игрища всплескивались в

песнях, в пляске под гармошку, и лишь поздней ночью догорали в теплой

сухмени последние на окраинах песни.

Наталья на игрища не ходила, с радостью выслушивала бесхитростные

Дуняшкины рассказы. Невидя выровнялась Дуняшка в статную и по-своему

красивую девку. Рано вызрела, как яблоко-скороспелка. В этом Году, отрешая

от ушедшего отрочества, приняли ее старшие подруги в девичий свой круг.

Вышла Дуняшка в отца: приземистая собой, смуглая.

Пятнадцатая весна минула, не округлив тонкой угловатой ее фигуры. Была

в ней смесь, жалкая и наивная, детства и расцветающей юности, крепли и

заметно выпирали под кофтенкой небольшие, с кулак, груди, раздавалась в

плечах; а в длинных чуть косых разрезах глаз все те же застенчивые и

озорные искрились черные, в синеве белков миндалины. Приходя с игрищ, она

Наталье одной рассказывала немудрые свои секреты.

- Наташа, светочка, что-то хочу рассказать...

- Ну, расскажи.

- Мишка Кошевой вчерась целый вечер со мной просидел на дубах возле

гамазинов.

- Чего же ты скраснелась?

- И ничуть!

- Глянь в зеркало - чисто полымя.

- Ну, погоди! Ты ж пристыдила...

- Рассказывай, я не буду.

Дуняшка смуглыми ладонями растирала полыхавшие щеки, прижимая пальцы к

вискам, вызванивала молодым беспричинным смехом:

- "Ты, гутарит, как цветок лазоревый!.."

- Ну-ну? - подбадривала Наталья, радуясь чужой радости и забывая о

своей растоптанной и минувшей.

- А я ему: "Не бреши, Мишка!" А он божится. - Дуняшка бубенцами

рассыпала смех по горнице, мотала головой, и черные, туго заплетенные

косички ящерицами скользили по плечам ее и по спине.

- Чего ж он ишо плел?

- Утирку, мол, дай на память.

- Дала?

- Нет, говорю, не дам. Поди у своей крали попроси. Он ить с Ерофеевой

снохой... Она жалмерка, гуляет.

- Ты подальше от него.

- Я и так далеко. - Дуняшка, осиливая пробивающуюся улыбку,

рассказывала: - С игрищ идем домой, трое нас, девок; и догоняет нас пьяный

дед Михей. "Поцелуйте, шумит; хороши мои, по семаку [семак - две копейки]

отвалю". Как кинется на нас, а Нюрка его хворостиной через лоб. Насилу

убегли!

Сухое тлело лето. Против хутора мелел Дон, и там, где раньше быстрилось

шальное стремя, образовался брод, на тот берег переходили быки, не замочив

спины. Ночами в хутор сползала с гребня густая текучая духота, ветер

насыщал воздух пряным запахом прижженных трав. На отводе горели

сухостойные бурьяны, и сладкая марь невидимым пологом висела над Обдоньем.

Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары,

но не падал на землю, пышущую горячечным жаром, дождь, вхолостую палила

молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи.

По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором

крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами,

стонал над бурыми затравевшими могилами.

- Худому быть, - пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные

выголоски.

- Война пристигнет.

- Перед турецкой кампанией накликал так вот.

- Может, опять холера?

- Добра не жди, с церкви к мертвецам слетает.

- Ох, милостивец, Микола-угодник...

Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую

птицу под кладбищенской оградой, но сыч - невидимый и таинственный -

бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце кладбища, сея

над сонным хутором тревожные клики. Мартин непристойно ругался, стреляя в

черное обвислое пузо проплывающей тучи, и уходил. Жил он тут же под боком.

Жена его, пугливая хворая баба, плодовитая, как крольчиха, - рожавшая

каждый год, - встречала мужа упреками:

- Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как

бог накажет? Хожу вот на последях, а ну как не разрожусь через тебя,

чертяку?

- Цыц, ты! Небось, разродишься! Расходилась, как бондарский конь. А

чего он тут, проклятый, в тоску вгоняет? Беду, дьявол, кличет. Случись

война - заберут, а ты их вон сколько нащенила. - Мартин махал в угол, где

на полсти плелись мышиные писки и храп спавших вповалку детей.

Мелехов Пантелей, беседуя на майдане со стариками, веско доказывал:

- Пишет Григорий наш, что астрицкий царь наезжал на границу и отдал

приказ, чтоб всю свою войску согнать в одну месту и идтить на Москву и

Петербург.

Старики вспоминали минувшие войны, делились предположениями:

- Не бывать войне, по урожаю видать.

- Урожай тут ни при чем.

- Студенты мутят, небось.

- Мы об этом последние узнаем.

- Как в японскую войну.

- А коня сыну-то справил?

- Чего там загодя...

- Брехни это!

- А с кем война-то?

- С турками из-за моря. Море никак не разделют.

- И чего там мудреного? Разбили на улеши, вот как мы траву, и дели!

Разговор замазывался шуткой, и старики расходились.

Караулил людей луговой скоротечный покос, доцветало за Доном

разнотравье, невровень степному, квелое и недуховитое. Одна земля, а соки

разные высасывает трава; за бугром в степи клеклый чернозем что хрящ:

табун прометется - копытного следа не увидишь; тверда земля, и растет по

ней трава сильная, духовитая, лошади по пузо; а возле Дона и за Доном

мочливая, рыхлая почва гонит травы безрадостные и никудышные, брезгает ими

и скотина в иной год.

Отбивали косы по хутору, выстругивали грабельники, бабы квасы томили

косарям на утеху, а тут приспел случай, колыхнувший хутор от края до

другого: приехал становой пристав со следователем и с чернозубым

мозглявеньким офицером в форме, досель невиданной; вытребовали атамана,

согнали понятых и прямиком направились к Лукешке косой.

Следователь нес в руке парусиновую фуражку с форменным значком. Шли

вдоль плетней левой стороной улицы, на стежке лежали солнечные пятна, и

следователь, наступая на них запыленными ботинками, расспрашивал атамана,

по-петушиному забегавшего вперед:

- Приезжий Штокман дома?

- Так точно, ваше благородие.

- Чем он занимается?

- Известно, мастеровщина... стругает себе.

- Ничего не замечал за ним?

- Никак нет.

Пристав на ходу давил пальцами угнездившийся меж бровей прыщ;

отдувался, испревая в суконном мундире. Чернозубый офицерик ковырял в

зубах соломинкой, морщил обмяклые в красноте складки у глаз.

- Кто у него бывает? - допытывался следователь, отводя рукой

забегавшего наперед атамана.

- Бывают, так точно. Иной раз в карты поигрывают.

- Кто же?

- С мельницы больше, рабочие.

- А кто именно?

- Машинист, весовщик, вальцовщик Давыдка и кое-кто из наших казаков

учащивает.

Следователь остановился, поджидая отставшего офицера, фуражкой вытер

пот на переносице. Он что-то сказал офицеру, вертя в пальцах пуговицу его

мундира, и помахал атаману пальцем. Тот подбежал на носках, удерживая

дыхание. На шее его вздулись и дрожали перепутанные жилы.

- Возьми двух сидельцев и пойди их арестуй. Гони в правление, а мы

сейчас придем. Понятно?

Атаман вытянулся, свисая верхней частью туловища так, что на стоячий

воротник мундира синим шнуром легла самая крупная жила, и, мыкнув, зашагал

обратно.

Штокман в исподней рубахе, расстегнутой у ворота, сидел спиной к двери,

выпиливая ручной пилкой на фанере кривой узор.

- Потрудитесь встать. Вы арестованы.

- В чем дело?

- Вы две комнаты занимаете?

- Да.

- Мы у вас произведем обыск. - Офицер, зацепившись шпорой о коврик у

порога, прошел к столику и, щурясь, взял первую попавшуюся книгу.

- Позвольте ключи от этого сундука.

- Чему я обязан, господин следователь?..

- Мы успеем с вами поговорить. Понятой, ну-ка!

Из второй комнаты выглянула жена Штокмана, оставив дверь неприкрытой.

Следователь, за ним писарь прошли туда.

- Это что такое? - тихо спросил офицер, держа на отлете книгу в желтом

переплете.

- Книга. - Штокман пожал плечами.

- Остроты прибереги для более подходящего случая. Я тебя попрошу

отвечать на вопросы иным порядком!

Штокман прислонился к печке, давя кривую улыбку. Пристав заглянул

офицеру через плечо и перевел глаза на Штокмана.

- Изучаете?

- Интересуюсь, - сухо ответил Штокман, маленькой расческой разделив

черную бороду на две равные половины.

- Та-а-ак-с.

Офицер перелистал страницы и бросил книгу на стол; бегло проглядел

вторую; отложив ее в сторону и прочитав обложку третьей, повернулся к

Штокману лицом:

- Где у тебя еще хранится подобная литература?

Штокман прищурил левый глаз, словно целясь:

- Все, что имеется, тут.

- Врешь! - четко кинул офицер, помахивая книгой.

- Я требую...

- Ищите!

Пристав, придерживая рукой шашку, подошел к сундуку, где рылся в белье

и одежде рябоватый, как видно напуганный происходящим, казак-сиделец.

- Я требую вежливого обращения, - договорил Штокман, целясь прищуренным

глазом офицеру в переносицу.

- Помолчите, любезный.

В половине, которую занимал Штокман с женой, перекопали все, что можно

было перекопать. Обыск произвели и в мастерской. Усердствовавший пристав

даже стены остукал согнутым пальцем.

Штокмана довели в правление. Шел он впереди сидельца, посреди улицы,

заложив руку за борт старенького пиджака; другой помахивал, словно

отряхивая прилипшую к пальцам грязь; остальные шли вдоль плетней по

стежке, испещренной солнечными крапинами. Следователь так же наступал на

них ботинками, обзелененными лебедой, только фуражку не в руке нес, а

надежно нахлобучил на бледные хрящи ушей.

Допрашивали Штокмана последним. В передней жались охраняемые сидельцем

уже допрошенные: Иван Алексеевич, не успевший вымыть измазанных мазутом

рук, неловко улыбающийся Давыдка, Валет в накинутом на плечи пиджаке и

Кошевой Михаил.

Следователь, роясь в розовой папке, спросил у Штокмана, стоявшего по ту

сторону стола:

- Почему вы скрыли, когда я вас допрашивал по поводу убийства на

мельнице, что вы член РСДРП?

Штокман молча смотрел выше следовательской головы.

- Это установлено. Вы за свою работу понесете должное, - взвинченный

молчанием, кидал следователь.

- Прошу вас начинать допрос, - скучающе уронил Штокман и, косясь на

свободный табурет, попросил разрешения сесть.

Следователь промолчал; шелестя бумагой, глянул исподлобья на спокойно

усаживавшегося Штокмана:

- Когда вы сюда прибыли?

- В прошлом году.

- По заданию своей организации?

- Без всяких заданий.

- С какого времени вы состоите членом вашей партии?

- О чем речь?

- Я спрашиваю, - следователь подчеркнул "я", - с какого времени вы

состоите членом РСДРП?

- Я думаю, что...

- Мне абсолютно неинтересно знать, что вы думаете. Отвечайте на вопрос.

Запирательство бесполезно, даже вредно. - Следователь отделил одну бумажку

и придавил ее к столу указательным пальцем. - Вот справка из Ростова,

подтверждающая вашу принадлежность к означенной партии.

Штокман узко сведенными глазами скользнул по беленькому клочку бумаги,

на минуту задержал на нем взгляд и, поглаживая руками колено, твердо

ответил:

- С тысяча девятьсот седьмого года.

- Так. Вы отрицаете то, что вы посланы сюда вашей партией?

- Да.

- В таком случае, зачем вы сюда приехали?

- Здесь ощущалась нужда в слесарной работе.

- Почему вы избрали именно этот район?

- По этой же причине.