История Грина 17 страница

На призыв монарха он.

 

На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий

лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара.

Война!..

Газеты, захлебывающиеся воем...

На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались,

бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился с

остальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок

железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком:

- Едете?

- Садись с нами, дед, - за всех ответил один.

- Милая ты моя... говядинка! - И долго укоризненно качал головой.

 

V

 

 

В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба

дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях его

развертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня стала

постоем в деревне Владиславке.

Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием,

расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный

командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода

отлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленном

коне проскакал подъесаул.

Во дворе зашевелились казаки.

- Либо опять выступать? - высказал предположение Прохор Зыков и

выжидающе прислушался.

Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивал

прохудившиеся шаровары).

- Не иначе, выступать.

- Не дадут и отдохнуть, черти!

- Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет.

"Та-та-та - три-три-та-ти-та!.." - кинул трубач тревогу.

Казаки повскакали.

- Куда кисет запропастил? - заметался Прохор.

- Се-е-длать!

- Пропади он, твой кисет! - на бегу крикнул Григорий.

Во двор вбежал вахмистр. Придерживая рукой шашку, затрусил к коновязям.

Лошадей оседлали в положенный по уставу срок. Григорий рвал приколы

палатки; ему успел шепнуть урядник:

- Война, парень!

- Брешешь?

- И во тебе бог, вахмистр сообчил!

Сорвали палатки. На улице строилась сотня.

Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем.

- Взводными колоннами!.. - повис над рядами его зычный голос.

Зацокотали копыта лошадей. Сотня на рысях вышла из местечка на тракт.

От деревни Кустень переменным аллюром шли к полустанку первая и пятая

сотни.

День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верста-х

от границы. За станционными березками занималась заря. Погожее обещалось

быть утро. На путях погромыхивал паровоз. Блестели отлакированные росой

рельсы. По подмостям, храпя, сходили из вагонов лошади. За водокачкой -

перекличка голосов, басовитая команда.

Казаки четвертой сотни в поводу выводили лошадей за переезд. В

сиреневой рыхлой темноте вязкие плавали голоса. Мутно синели лица, контуры

лошадей рассасывались в невиди.

- Какая сотня?

- А ты чей такой приблудился?

- Я тебе дам, подлец! Как с офицером раз-го-вари-вашь?

- Виноват, ваше благородие!.. Обознался.

- Проезжай, проезжай!

- Чего разлопоушился-то? Паровоз вон идет, двигай.

- Вахмистр, где у тебя третий взвод?

- Со-оотня-а, подтянись!

А в колонне тихо, вполголоса:

- Подтянулись, едрена-матрена, две ночи не спамши.

- Семка, дай потянуть, с вечеру не курил.

- Жеребца потяни...

- Чембур перегрыз, дьяволюка.

- А мой на передок расковался.

Четвертой сотне перегородила дорогу свернувшая в сторону другая сотня.

В синеватой белеси неба четко вырезались, как нарисованные тушью,

силуэты всадников. Шли по четыре в ряд. Колыхались пики, похожие на

оголенные подсолнечные будылья. Изредка звякнет стремя, скрипнет седло.

- Эй, братушки, вы куда ж это?

- К куме на крестины.

- Га-га-га-га!

- Молчать! Что за разговоры!

Прохор Зыков, ладонью обнимая окованную луку седла, всматривался в лицо

Григория, говорил шепотом:

- Ты, Мелехов, не робеешь?

- А чего робеть-то?..

- Как же, ныне, может, в бой пойдем.

- И пущай.

- А я вот робею, - сознался Прохор и нервно перебирал пальцами

скользкие от росы поводья. - Всею ночь в вагоне не спал: нету сну, хучь

убей.

Голова сотни качнулась и поползла, движение передалось третьему взводу,

мерно пошли лошади, колыхнулись и поплыли притороченные к ногам пики.

Пустив поводья, Григорий дремал. Ему казалось: не конь упруго

переступает передними ногами, покачивая его в седле, а он сам идет куда-то

по теплой черной дороге, и идти необычайно легко, подмывающе радостно.

Прохор что-то говорил над ухом, голос его мешался с хрустом седла,

копытным стуком, не нарушая обволакивающей бездумной дремы.

Шли по проселку. Баюкающая звенела в ушах тишина. Вдоль дороги дымились

в росе вызревшие овсы. Кони тянулись к низким метелкам, вырывая из рук

казаков поводья. Ласковый свет заползал Григорию под набухшие от

бессонницы веки; Григорий поднимал голову и слышал все тот же

однообразный, как скрип арбы, голос Прохора.

Пробудил его внезапно приплывший из-за далекого овсяного поля густой

перекатистый гул.

- Стреляют! - почти крикнул Прохор.

Страх налил мутью его телячьи глаза. Григорий поднял голову: перед ним

двигалась в такт с конской спиной серая шинель взводного урядника, сбоку

млело поле с нескошенными делянами жита, с жаворонком, плясавшим на уровне

телеграфного столба. Сотня оживилась, густой орудийный стон прошел по ней

электрическим током. Подъесаул Полковников, подхлестнутый стрельбой, повел

сотню рысью. За узлом проселочных дорог, сходившихся у брошенной корчмы,

стали попадаться подводы беженцев. Мимо сотни промчался эскадрон нарядных

драгун. Ротмистр с русыми баками, на рыжем кровном коне, иронически

оглядел казаков и дал коню шпоры. В ложбинке, болотистой и топкой,

застряла гаубичная батарея. Ездовые мордовали лошадей, около суетилась

прислуга. Рослый рябой батареец нес от корчмы охапку досок, оторванных,

наверное, от забора.

Сотня обогнала пехотный полк. Солдаты со скатанными шинелями шли

быстро, солнце отсвечивало в их начищенных котелках и стекало с жал

штыков. Ефрейтор последней роты, маленький, но бедовый, кинул в Григория

комком грязи:

- Лови, в австрийцев кинешь!

- Не дури, кобылка. - Григорий на лету рассек плетью комок грязи.

- Казачки, везите им от нас поклоны!

- Сами свидетесь!

В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на

бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам.

Офицеры посмеивались. Острый душок недалекой опасности сближал их с

солдатами, делал снисходительней.

От корчмы до деревни Горовищук гусеницами ползли пехотные части, обозы,

батареи, лазареты. Чувствовалось смертное дыхание близких боев.

У деревни Берестечко четвертую сотню обогнал командир полка Каледин. С

ним рядом ехал войсковой старшина. Григорий, провожая глазами статную

фигуру полковника, слышал, как войсковой старшина, волнуясь, говорил ему:

- На трехверстке, Василий Максимович, не обозначена эта деревушка. Мы

можем попасть в неловкое положение.

Ответа полковника Григорий не слышал. Догоняя их, проскакал адъютант.

Конь его улегал на левую заднюю. Григорий машинально определил добротность

адъютантского коня.

Вдали под покатым склоном поля показались халупы деревушки. Полк шел

переменным аллюром, и лошади заметно припотели. Григорий ладонью щупал

потемневшую шею своего Гнедого, посматривал по сторонам. За деревушкой,

зелеными остриями вонзаясь в синеющий купол неба, виднелись вершины леса.

За лесом пухнул орудийный гул; теперь он потрясал слух всадников,

заставляя настораживаться лошадей, в промежутки частили ружейные залпы.

Далекие таяли за лесом дымки шрапнельных разрывов, ружейные залпы

отплывали куда-то правее леса, то замирая, то усиливаясь.

Григорий остро воспринимал каждый звук, нервы его все более

взвинчивались. Прохор Зыков ерзал в седле, болтал не умолкая:

- Григорий, стреляют, - похоже, как ребята палкой по частоколу. Верно

ить?

- Молчи ты, балабон!

Сотня подтянулась к деревушке. Во дворах кишат солдаты; в хатах -

суетня: хозяева собираются выезжать. Всюду на лицах жителей лежала печать

смятения и растерянности. В одном дворе Григорий, проезжая, видел: солдаты

развели огонь под крышей сарая, а хозяин - высокий седой белорус, -

раздавленный гнетом внезапного несчастья, ходил мимо, не обращая внимания.

Григорий видел, как семья его бросала на телегу подушки в красных

наволочках, разную рухлядь, а хозяин заботливо нес сломанный обод колеса,

никому не нужный, пролежавший на погребице, быть может, десяток лет.

Григорий дивился бестолковости баб, тащивших в телеги цветочные горшки,

иконы и оставлявших в хатах вещи необходимые и ценные. По улице метелицей

стлался выпущенный кем-то из перины пух. Воняло пригорелой сажей и

погребным затхлым душком. На выезде попался им бежавший навстречу еврей.

Тонкая, словно разрезанная шашкой, щель его рта раззявлена криком:

- Господин козак! Господин козак! Ах, бож-ж-же ж мой!

Маленький круглоголовый казак ехал рыском, помахивал плетью, не обращая

на крик внимания.

- Стой! - крикнул казаку подъесаул из второй сотни.

Казак пригнулся к луке и нырнул в проулок.

- Стой, мерзавец! Какого полка?

Круглая голова казака припала к конской шее. Он, как на скачках, повел

коня бешеным наметом, у высокого забора поднял его на дыбы и ловко

перемахнул на ту сторону.

- Тут девятый полк, ваше благородие. Не иначе, с ихнего полка, -

рапортовал подъесаулу вахмистр.

- Черт с ним. - Подъесаул поморщился и - обращаясь к еврею, припавшему

к стремени: - Что он у тебя взял?

- Господин офицер... часы, господин офицер!.. - Еврей, поворачивая к

подъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами.

Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперед.

- Немцы придут, все равно заберут, - улыбаясь в усы, отъезжая,

проговорил он.

Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога.

- Дорогу, пане жидове! - строго крикнул командир сотни и замахнулся

плетью.

Четвертая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипе

седел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались:

- Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.

- К казаку всяка вещь прилипает.

- Пущай плохо не кладет.

- А ловкач энтот...

- Ишь махнул через забор, как борзой кобель!

Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам

казаков, опустил пику.

- Беги, а то заколю!..

Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул

плетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями,

повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.

- За что?.. - рыдающим голосом крикнул он.

Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи,

глаза, ответил, отъезжая:

- Не ходи босой, дурак!

За деревней в лощине, поросшей желтыми кувшинками и осокой, саперы

доканчивали просторный мосток. Неподалеку стоял, гудя и сотрясаясь,

автомобиль. Около него суетился шофер. На сиденье, откинувшись, полулежал

толстый седой генерал, с бородкой-эспаньолкой и вислыми сумками щек.

Возле, держа под козырек, стояли командир 12-го полка полковник Каледин и

командир саперного батальона. Генерал, турсуча рукой ремень полевой сумки,

гневно выкрикивал, адресуясь к саперному офицеру:

- Вам приказано еще вчера закончить работу. Молчать! О подвозе

строительного материала вы должны были озаботиться раньше. Молчать! -

гремел генерал, несмотря на то что офицер, замкнув рот, только дрожал

губами. - А теперь как мне проехать на ту сторону?.. Я вас спрашиваю,

капитан, к-а-ак мне проехать?

Сидевший по левую сторону от него молодой черноусый генерал жег спички,

закуривая сигару, улыбаясь. Саперный капитан, изгибаясь, на что-то

указывал в сторону. Сотня прошла мимо, у моста спустилась в лощину.

Буро-черная грязь выше колен забирала ноги лошадей, сверху с моста

сыпались на казаков белые перья сосновых щепок.

В полдень проехали границу. Кони прыгали через поваленный полосатый

пограничный столб. Орудийный гул погромыхивал справа. Вдали краснели

черепичные крыши фольварка. Солнце разило землю отвесно падающими лучами.

Оседала горькая тучная пыль. Командир полка отдал приказ выслать головной

дозор. Из четвертой сотни выехал третий взвод со взводным офицером,

сотником Семеновым. Позади в сером мареве пыли остался расчлененный на

сотни полк. Отряд в двадцать с лишним казаков поскакал, минуя фольварк, по

изморщиненной зачерствелыми колеями дороге.

Сотник отвел разъезд версты на три и остановился, сверяясь с картой.

Казаки съехались кучей покурить. Григорий слез было ослабить подпруги, но

вахмистр блеснул на него глазами:

- Я тебе чертей всыплю!.. На конь!

Сотник закурил, долго протирал вынутый из чехла бинокль. Перед ними,

тронутая полуденным зноем, лежала равнина. Справа зубчатилась каемка леса,

в нее вонзалось отточенное жало дороги. Версты за полторы от них виднелась

деревушка, возле нее изрезанный глинистый крутояр речки и стеклянная

прохлада воды. Сотник долго смотрел в бинокль, щупая глазами омертвелые в

безлюдье улицы, но там было пусто, как на кладбище. Манила зазывно

голубеющая стежка воды.

- Надо полагать - Королевка? - Сотник указал на деревушку глазами.

Вахмистр подъехал к нему молча. Выражение его лица без слов говорило:

"Вам лучше знать. Наше дело маленькое".

- Проедем туда, - нерешительно сказал сотник, пряча бинокль и морщась,

как от зубной боли.

- Не напоремся на них, ваше благородие?

- Мы осторожно. Ну, трогаем.

Прохор Зыков - поближе к Григорию. Лошади их шли рядом. В опустелую

улицу въехали с опаской. Каждое окно сулило расправу, каждая распахнутая

дверь сарая вызывала при взгляде на нее чувство одиночества и противную

дрожь вдоль спинного хребта. Магнитом притягивало взгляды к заборам и

канавам. Въехали хищниками, - так в глубокую зимнюю ночь появляются около

жилья волки, - но улицы пустовали. Одуряющая висела тишина. Из раскрытого

окна одного дома послышался наивный бой стенных часов, звук их лопался

выстрелами, и Григорий заметил, как сотник, ехавший впереди, дрогнул,

судорожно лапнул кобуру револьвера.

В деревне не было ни одной души. Разъезд вброд переехал речушку, вода

подходила лошадям по пузо, они охотно шли в воду и пили на ходу,

взнузданные, понукаемые всадниками. Григорий жадно всматривался во

взмученную воду; близкая и недоступная, она тянула к себе непреодолимо.

Если б можно было, он соскочил бы с седла, лег, не раздеваясь, под

дремотный перешепот струй так, чтобы холодом и ознобом охватило спину и

мокрую от пота грудь.

За деревней с холма виден был город: квадраты кварталов, кирпичные

здания, разлив садов, шпили костелов.

Сотник въехал на впалую вершину холма, приставил к глазам бинокль.

- Вон они! - крикнул, шевеля пальцами левой руки.

Вахмистр, за ним казаки по одному въезжали на выжженную солнцем

вершину, всматривались. По улицам, крохотные отсюда, сновали люди, прудили

переулки обозы, мельтешились конные. Григорий, щуря глаза, глядел из-под

ладони; он различал даже серую, чужую окраску мундиров. Возле города

бурели свежевырытые логова окопов, над ними кишели люди.

- Сколько их... - изумленно протянул Прохор.

Остальные молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Григорий

прислушивался к учащенному бою сердца (будто кто-то маленький, но тяжелый,

там, в левой стороне груди, делал бег на месте) и сознавал, что владеет им

совсем иное чувство при взгляде на этих чужих людей, чем то, которое

испытывал он на маневрах, видя "противника".

Сотник делал в полевой книжке какие-то отметки карандашом. Вахмистр

согнал с холма казаков, спешил их, поднялся к сотнику. Тот поманил

Григория пальцем:

- Мелехов!

- Я.

Григорий поднялся на холм, разминая затекшие ноги. Сотник подал ему

сложенную вчетверо бумажку.

- У тебя лошадь добрей остальных. К командиру полка наметом.

Григорий спрятал в грудной карман бумагу, сошел к лошади, спуская на

подбородок ремень фуражки.

Сотник глядел ему вслед, выждал, пока Григорий сел на коня, и кинул

взгляд на решетку ручных часов.

Полк подтягивался к Королевке, когда Григорий прискакал с донесением.

Полковник Каледин отдал распоряжение адъютанту, и тот запылил к первой

сотне.

Четвертая сотня текла по Королевке и быстро, как на ученье,

развернулась за околицей. От холма подскакал с казаками третьего взвода

сотник Семенов.

Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалил

слепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первой

сотни, проходившей последние дворы деревни.

Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал перед

строй; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживая

дыхание, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня,

разворачиваясь, готовясь.

Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блекло сверкнул голубизной.

- Со-о-от-ня-а-а-а-а! - Шашка накренилась вправо, влево и упала вперед,

задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. "Рассыпаться

лавой, и вперед", - в уме перевел Григорий немую команду. - Пики к бою,

шашки вон, в атаку марш-марш! - обрезал есаул команду и выпустил коня.

Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успел

опустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшим

потоком лошадей, рванулся и понес, забирая вовсю. Впереди рябил на сером

фоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу черный клин

пахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло к

четвертой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назад

сажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далеких еще

выстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист ее

забороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячее

древко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свист

перелетавших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздри

ему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стекла бинокля,

видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемет без

передышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; они

рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.

В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки

суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли

в пальцах левой ноги.

Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжелый, застывающий клубок.

Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор.

Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: конь

Прохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы и

упал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком.

Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго

розовые десны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшего

плашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышал

крика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом и

вылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески дико.

Падали еще. Казаки падали и кони. Сквозь пленку слез, надутых ветром,

Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окопов

австрийцев.

Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь и

ломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальные

топотали где-то сзади.

Высокий белобровый австриец, с надвинутым на глаза кепи, хмурясь, почти

в упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорий

повел пикой, натягивая изо всей силы поводья... Удар настолько был силен,

что пика, пронизав вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошла

в него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть ее и, под тяжестью

оседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, как

австриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клин

подбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжав

пальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки.

Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундиров

дыбились казачьи кони.

В первую минуту, после того как выронил пику, Григорий, сам не зная для

чего, повернул коня. Ему на глаза попался скакавший мимо него оскаленный

вахмистр. Григорий шашкой плашмя ударил коня. Тот, заломив шею, понес его

по улице.

Вдоль железной решетки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец без

винтовки, с кепи, зажатым в кулаке. Григорий видел нависший сзади затылок

австрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его, Распаленный

безумием, творившимся кругом, занес шашку. Австриец бежал вдоль решетки,

Григорию не с руки было рубить, он, перевесившись с седла, косо держа

шашку, опустил ее на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони и

разом повернулся к решетке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал;

повернув, ехал рысью. Квадратное, удлиненное страхом лицо австрийца

чугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами.

С виска его упавшая наосклиэь шашка стесала кожу; кожа висела над щекой

красным лоскутом. На мундир кривым ручьем падала кровь.

Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мертво глядели

залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у

него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар с

длинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словно

поскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепной

коробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы.

По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененная

лошадь протащила мертвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадь

несла, мотая избитое оголенное тело по камням.

Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зеленую

гимнастерку, сбившуюся комом выше головы.

Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимо

него скакали казаки подоспевшей третьей сотни. Пронесли на шинели

раненого, на рысях прогнали толпу пленных австрийцев. Они бежали скученным

серым стадом, и безрадостно-дико звучал стук их окованных ботинок. Лица их

слились в глазах Григория в студенистое, глиняного цвета пятно. Он бросил

поводья и, сам не зная для чего, подошел к зарубленному им австрийскому

солдату. Тот лежал там же, у игривой тесьмы решетчатой ограды, вытянув

грязную коричневую ладонь, как за подаянием. Григорий глянул ему в лицо.

Оно показалось ему маленьким, чуть ли не детским, несмотря на вислые усы и

измученный - страданием ли, прежним ли безрадостным житьем, - покривленный

суровый рот.

- Эй, ты! - крикнул, проезжая посредине улицы, незнакомый казачий

офицер.

Григорий глянул на его белую, покрытую пылью кокарду и, спотыкаясь,

пошел к коню. Путано-тяжел был шаг его, будто нес за плечами непосильную

кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не

мог поднять затяжелевшую ногу.

 

VI

 

 

Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на

второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с

нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро

Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные

стали на одной квартире. Хозяин - высокий дряхлый дед, участник турецкой

войны - завел с ними разговор. Казаки уже легли спать, расстелив в кухне и

горнице полсти, курили остатний перед сном раз.

- На войну, стал быть, служивые?

- На войну, дедушка.

- Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая

оружия пошла.

- Одинаково. Один черт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту

придется, - озлобляясь неизвестно на кого, буркнул Томилин.

- Ты, милок, сепетишь-то без толку. Другая война будет.

- Оно конечно, - лениво, с зевотцей, подтвердил Христоня, о ноготь гася

цигарку.

- Повоюем, - зевнул Петро Мелехов и, перекрестив рот, накрылся шинелью.

- Я вас, сынки, вот об чем прошу. Дюже прошу, и вы слово мое попомните,

- заговорил дед.

Петро отвернул полу шинели, прислушался.

- Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить -

надо человечью правду блюсть.

- Какую? - спросил Степан Астахов, лежавший с краю. Он улыбнулся

недоверчиво. Он стал улыбаться с той поры, когда услышал про войну. Она

его манила, и общее смятение, чужая боль утишали его собственную.

- А вот какую: чужого на войне не бери - раз. Женщин упаси бог трогать,

и ишо молитву такую надо знать.

Казаки заворочались, заговорили все сразу:

- Тут хучь бы свое не уронить, а то чужое.

- А баб как нельзя трогать? Дуриком - это я понимаю - невозможно, а по

доброму слову?

- Рази ж утерпишь?

- То-то и оно!

- А молитва, какая она?

Дед сурово насталил глаза, ответил всем сразу:

- Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову

потеряешь али рану получишь, посля спопашишься, да поздно. Молитву скажу.

Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела,

и жив остался через эту молитву.

Он пошел в горницу, порылся под божницей и принес клеклый, побуревший

от старости лист бумаги.

- Вот. Вставайте, поспешите. Завтра, небось, до кочетов ить тронетесь?

Дед ладонью разгладил на столе хрустящий лист и отошел. Первым поднялся

Аникушка. На голом, бабьем лице его трепетали неровные тени от огня,

колеблемого ветром, проникавшим в оконную щель. Сидели и списывали все,

кроме Степана. Аникушка, списавший ранее остальных, скомкал вырванный из

тетради листок, привязал его на гайтан, повыше креста. Степан, качая

ногой, трунил над ним:

- Вшам приют устроил. В гайтане им неспособно водиться, так ты им

бумажный курень приспособил. Во!

- Ты, молодец, не веруешь, так молчи! - строго перебил его дед. - Ты

людям не препятствуй и над верой не насмехайся. Совестно так-то и грех!

Степан замолчал, улыбаясь; сглаживая неловкость, Аникушка спросил у

деда:

- Там, в молитве, про рогатину есть и про стрелу. Это к чему?

- Молитва при набеге - это ишо не в наши времена сложенная. Деду моему,

покойнику, от его деда досталась. А там, может, ишо раньше была она. В

старину-то с рогатинами воевать шли да с сагайдаками.

Списывали молитвы на выбор, кому какая приглянется.

 

 

МОЛИТВА ОТ РУЖЬЯ

 

Господи, благослови. Лежит камень бел на горе, что конь. В камень

нейдет вода, так бы и в меня, раба божия, и в товарищей моих, и в коня

моего не шла стрела и пулька. Как молот отпрядывает от ковалда, так и от

меня пулька отпрядывала бы; как жернова вертятся, так не приходила бы ко

мне стрела, вертелась бы. Солнце и месяц светлы бывают, так и я, раб

божий, ими укреплен. За горой замок, замкнут тот замок, ключи в море брошу

под бел-горюч камень Алтор, не видный ни колдуну, ни колдунице, ни

чернецу, ни чернице. Из океан-моря вода не бежит, и желтый песок не