История Грина 27 страница

небывалый урон и получая повторные приказы: "Атаку возобновить". Остатки

роты самовольно снялись со своего участка и пошли в тыл. Листницкий с

сотней получил приказ задержать их, и, когда он, рассыпав сотню цепью,

попытался прекратить движение, в них начали стрелять. От роты осталось не

больше шестидесяти человек, и он видел, с какой безумно-отчаянной

храбростью защищались эти люди от казаков, никли под сабельными ударами,

умирали, а лезли напролом, на гибель, уничтожение, решив, что все равно,

где принимать смерть.

Грозным напоминанием вставал в памяти этот случай, и Листницкий с

волнением и по-новому всматривался в лица казаков, думал: "Неужели и эти

когда-нибудь вот так же повернут и пойдут, и ничто, кроме смерти, не в

силах будет их удержать?" И, сталкиваясь с усталыми, озлобленными

взглядами, честно решал: "Пойдут!"

Коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами. Даже

песни - и те были новые, рожденные войной, окрашенные черной

безотрадностью. Вечерами, проходя мимо просторного заводского сарая, где

селилась сотня, Листницкий чаще всего слышал одну песню, тоскливую,

несказанно грустную. Пели ее всегда в три-четыре голоса. Над густыми

басами, взлетывая, трепетал редкой чистоты и силы тенор подголоска:

 

Ой, да разродимая моя сторонка,

Не увижу больше я тебя.

Не увижу, голос не услышу

На утренней зорьке в саду соловья.

А ты, разродимая моя мамаша,

Не печалься дюже обо мне.

Ведь не все же, моя дорогая,

Умирают на войне.

 

Листницкий, останавливаясь, прислушивался и чувствовал, что и его

властно трогает бесхитростная грусть песни. Какая-то тугая струна

натягивалась в учащающем удары сердце, низкий тембр подголоска дергал эту

струну, заставлял ее больно дрожать. Листницкий стоял где-нибудь

неподалеку от сарая, вглядывался в осеннюю хмарь вечера и ощущал, что

глаза его увлажняются слезой, остро и сладко режет веки:

 

Еду, еду по чистому полю,

Сердце чувствует во мне,

Ой, да сердце чует, оно предвещает -

Не вернуться молодцу домой.

 

Басы еще не обрывали последних слов, и подголосок уже взметывался над

ними, и звуки, трепеща, как крылья белогрудого стрепета в полете,

торопясь, звали за собой, рассказывали:

 

Просвистела пуля свинцовая,

Поразила грудь она мою.

Я упал коню своему на шею,

Ему гриву черну кровью обливал...

 

За время стоянки на отдыхе единственный раз услышал Листницкий

подмывающие, бодрящие слова старинной казачьей песни. Совершая обычную

вечернюю прогулку, он шел мимо сарая. До него донеслись полухмельные

голоса и хохот. Листницкий догадался, что каптенармус, ездивший в местечко

Незвиску за продуктами, привез оттуда самогонки и угостил казаков.

Подвыпившие житной водки казаки о чем-то спорили, смеялись. Возвращаясь с

прогулки, Листницкий еще издали услышал мощные раскаты песни и дикий,

пронзительный, но складный присвист:

 

На войне кто не бывал,

Тот и страху не видал.

День мы мокнем, ночь дрожим,

Всею ноченьку не спим.

 

"Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю! Фи-ю-ю-ю-ю-ю-ю! Фю-ю-ю!" - сплошной вибрирушей струей

тек, спирально вился высвист, и, покрывая его, гремело, самое малое,

голосов тридцать:

 

В чистом поле страх и горе

Каждый день, каждый час.

 

Какой-то озорник, видно из молодых, оглушительно и коротко высвистывая,

бил по деревянному настилу пола вприсядку. Четко раздавались удары

каблуков, заглушаемые песней:

 

Море Черное шумит,

В кораблях огонь горит.

Огонь тушим,

Турок душим,

Слава донским казакам!

 

Листницкий шел, непроизвольно улыбаясь, норовя шагать в такт голосам.

"Быть может, в пехотных частях не так резко ощущается эта тяга домой, -

думал он. Но рассудок подсовывал холодные возражения: - А в пехоте разве

иные люди? Несомненно, казаки болезненней реагируют на вынужденное сидение

в окопах - по роду службы привыкли к постоянному движению. А тут в течение

двух лет приходится отсиживаться или топтаться на месте в бесплодных

попытках наступления. Армия слаба, как никогда. Нужны сильная рука,

крупный успех, движение вперед - это встряхнуло бы. Хотя история знает

такие примеры, когда в эпоху затяжных войн самые устойчивые и

дисциплинированные войска расшатывались морально. Суворов - и тот испытал

на себе... Но казаки будут держаться. Если и уйдут, то последними. Все же

это - маленькая обособленная нация, по традиции воинственная, а не то что

какой-либо фабричный или мужицкий сброд".

Словно желая разубедить его, в сарае чей-то надтреснутый ломкий голос

затянул "Калинушку". Голоса подхватили, и Листницкий, уходя, слышал все ту

же тоску, перелитую в песнь:

 

Офицер молодой богу молится.

Молодой казак домой просится:

- Ой, да офицер молодой,

Отпусти меня домой,

Отпусти меня домой

К отцу.

К отцу, матери родной,

К отцу, Матери родной

Да к жененке молодой.

 

 

Через три дня, после того как бежал с фронта, вечером Бунчук вошел в

большое торговое местечко, лежавшее в прифронтовой полосе. В домах уже

зажгли огни. Морозец затянул лужи тонкой коркой льда, и шаги редких

прохожих слышались еще издали. Бунчук шел, чутко вслушиваясь, обходя

освещенные улицы, пробираясь по безлюдным проулкам. При входе в местечко

он едва не наткнулся на патруль и теперь шел с волчьей торопкостью,

прижимаясь к заборам, не вынимая правой руки из кармана невероятно

измазанной шинели: день лежал, зарывшись в стодоле в мякину.

В местечке находилась база корпуса, стояли какие-то части, была

опасность нарваться на патруль, поэтому-то волосатые пальцы Бунчука и

грели неотрывно рубчатую рукоять нагана в кармане шинели.

На противоположном краю местечка Бунчук долго ходил по пустому

переулку, засматривая в ворота, изучающе разглядывая форму каждого бедного

домишка. Минут через двадцать подошел к угловому неказистому домику,

заглянул в щель ставни и, улыбнувшись, решительно вошел в калитку. На стук

отворила ему пожилая, в платке, женщина.

- Борис Иванович у вас на квартире? - спросил Бунчук.

- Да. Проходите, пожалуйста.

Бунчук боком протиснулся мимо нее. Услышал позади холодный лязг

щеколды. В низенькой комнате, освещенной крохотной лампенкой, за столом

сидел немолодой в военной форме человек. Жмурясь, он вгляделся и встал, со

сдержанной радостью протягивая Бунчуку руки.

- Откуда?

- С фронта.

- Ну?

- Видишь вот... - улыбнулся Бунчук и, тронув концом пальца солдатский

ремень человека в военном, невнятно сказал: - Комната есть?

- Да, да. Проходи сюда вот.

Он ввел Бунчука в еще меньшую комнату: не зажигая огня, усадил его на

стул и, притворив дверь в соседнюю комнату, задернув окно занавеской,

сказал:

- Ты совсем?

- Совсем.

- Как там?

- Все готово.

- Надежные ребята?

- О да.

- Я думаю, ты сейчас разденешься, а потом мы поговорим. Давай твою

шинель. Я сейчас принесу умыться.

Пока Бунчук умывался над позеленевшим медным тазом, человек в военном,

поглаживая остриженные ежиком волосы, говорил устало и тихо:

- Сейчас они неизмеримо сильнее нас. Наше дело - расти, расширять свое

влияние, работать не покладая рук над разъяснением истинных причин войны.

И мы растем - можешь быть уверен в этом. И то, что отходит от них,

неизбежно приходит к нам. Взрослый человек по сравнению с мальчиком,

безусловно, сильнее, но когда этот взрослый стареет, становится дряхлым,

то этот же хлопец уберет его. А в этом случае мы видим не только

старческую дряхлость, но и прогрессирующий паралич всего организма.

Бунчук кончил умывание и, растирая лицо черствым холстинным полотенцем,

сказал:

- Я перед уходом высказал офицерикам свои взгляды... Знаешь, смешно так

вышло... После моего ухода пулеметчиков, несомненно, будут трясти, может

быть, кто-либо из ребят под суд пойдет, но раз доказательств нет, какой

разговор? Я надеюсь, что их рассеют по разным частям, а нам это на руку:

пусть оплодотворяют почву... Ах, какие ребятки там есть! Кремневой породы.

- Я получил от Степана записку. Просит прислать парня, знающего в

военном деле. Ты поедешь к нему. Но вот как с документами? Удастся ли?

- Какая работа у него? - спросил Бунчук и поднялся на цыпочки, вешая на

гвоздь полотенце.

- Инструктировать ребят. А ты все не растешь? - улыбнулся хозяин.

- Незачем, - отмахнулся Бунчук. - Особенно при теперешнем моем

положении. Мне надо быть с гороховый стручок ростом, чтобы не так заметно

было.

Они проговорили до серой зорьки. А через день Бунчук, переодетый и

подкрашенный до неузнаваемости, с документами на имя солдата 441-го

Оршанского полка Николая Ухватова, получившего чистую отставку по случаю

ранения в грудь, вышел из местечка, направляясь на станцию.

 

III

 

 

На Владимиро-Волынском и Ковельском направлениях, в районе действий

Особой армии (армия была по счету тринадцатой, но так как 13 - цифра

несчастливая, а суеверием страдали и большие генералы, то армию

наименовали "Особой"), в последних числах сентября началась подготовка к

наступлению. Неподалеку от деревни Свинюхи командованием был избран

плацдарм, удобный для развертывания наступления, и артиллерийская

подготовка началась.

Небывалое количество артиллерии было стянуто к указанному месту. Сотни

тысяч разнокалиберных снарядов в течение девяти дней месили пространство,

занятое двумя линиями немецких окопов. В первый же день, как только

начался интенсивный обстрел, немцы покинули первую линию окопов, оставив

одних наблюдателей. Через несколько дней они бросили и вторую линию,

перейдя на третью.

На десятый день части Туркестанского корпуса, стрелки, пошли в

наступление. Наступали французским способом - волнами. Шестнадцать волн

выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев

смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя. А с

немецкой стороны, оттуда, из-за обугленных пней сизого ольшаника, из-за

песчаных сгорбленных увалов, рвало, трясло, взметывало и полыхало густым

беспрерывным гулом, трескучим пожаром выстрелов:

Гууууу... Гуууу... Гук! Гак! Бууууу-м!

Изредка прорывался залп отдельной батареи и снова полз, подступал,

полонил многоверстную округу:

Гууууу... Гууууу... Гууууу...

Трррррааа-рррааа-та-та-та-та! - безумно спешили немецкие пулеметы.

На пространстве с версту в поперечнике на супесной изуродованной земле

вихрем рвались черные столбы разрывов, и волны наступающих дробились,

вскипали, брызгами рассыпались от воронок и все ползли, ползли...

Все чаще месили землю черные вспышки разрывов, гуще поливал наступающих

косой, резучий визг шрапнели, жестче хлестал приникающий к земле

пулеметный огонь. Били, не подпуская к проволочным заграждениям. И не

подпустили. Из шестнадцати волн докатились три последних, а от

изуродованных проволочных заграждений, поднявших к небу опаленные укрепы

на скрученной проволоке, словно разбившись о них, стекали обратно

ручейками, каплями...

Девять с лишним тысяч жизней выплеснули в тот день на супесную

невеселую землю неподалеку от деревни Свинюхи.

Через два часа наступление возобновилось сызнова. Пошли части 2-й и 3-й

дивизий Туркестанского стрелкового корпуса. Левее по щелям стягивались к

первой линии окопов части 53-й пехотной дивизии и 307-я Сибирская

стрелковая бригада, на правом фланге туркестанцев шли батальоны 3-й

гренадерской дивизии.

Командир 30-го армейского корпуса Особой армии, генерал-лейтенант

Гаврилов получил из штабарма приказ перебросить в район Свинюхи две

дивизии. Ночью были сняты с позиций 320-й Чембарский, 319-й Бугульминский

и 318-й Черноярский полки 80-й дивизии. Их заменили латышскими стрелками и

только что прибывшими ополченцами. Полки сняли ночью, но, несмотря на это,

один из полков был еще с вечера демонстративно двинут в противоположную

сторону и, только сделав переход в двенадцать верст по линии фронта,

получил приказ повернуть в обратную сторону. Полки шли в одном

направлении, но разными дорогами. Левее маршрута 80-й дивизии

передвигались 283-й Павлоградский и 284-й Венгровский полки 71-й дивизии.

По пятам за ними шел полк уральских казаков и 44-й пластунский.

318-й Черноярский полк до переброски стоял у реки Стоход, в районе

местечка Сокаль, неподалеку от фольварка Рудка-Меринское. Наутро, после

первого же перехода, полк разместили в лесу, в брошенных землянках, и

четыре дня обучали французскому способу наступления; вместо батальонов в

цепи шли полуроты, бомбометчики учились с наивозможнейшей быстротой резать

проволочные заграждения, вновь проходили курс метания ручных гранат. Потом

опять тронули полк. В течение трех дней шли по лесам, по прогалинам, по

одичалым проселкам, исполосованным следами орудийных колес. Хлопчатый

редкий туман, движимый ветром, плыл, цепляясь за верхушки сосен, тек над

прогалинами и, как коршун над падалью, кружился меж ольхами над сизой

прозеленью парных болот. С неба сочилась дождевая мгла. Люди шли

промокшие, озлобленные. Через три дня остановились неподалеку от района

наступления - в деревнях Большие и Малые Порек. Отдыхали, готовясь к

смертной дороге, сутки.

В это время вместе со штабом 80-й дивизии передвигалась к месту близких

боев и особая казачья сотня. В сотню влили казаков-третьеочередников с

хутора Татарского. Второй взвод сплошь состоял из хуторцев: два брата

безрукого Алексея Шамиля - Мартин и Прохор, бывший машинист моховской

паровой мельницы Иван Алексеевич, щербатый Афонька Озеров, бывший

хуторской атаман Маныцков, колченогий чубатый сосед Шамилей - Евлантий

Калинин, нескладно длинный казачина Борщев, короткошеий и медвежковатый

Захар Королев, веселая сердцевина всей сотни Гаврила Лиховидов - казак на

редкость зверского вида, известный тем, что постоянно и безропотно сносил

побои семидесятилетней старухи матери и жены - бабы неказистой, но

вольного нрава; и многие другие были во втором взводе и остальных взводах

сотни. Часть казаков была ординарцами при штабе дивизии, но 2 октября их

сменили уланы, и сотня, по распоряжению начдива генерала Китченко, была

послана на позиции.

Ранним утром 3 октября сотня вошла в деревню Малые Порек. Оттуда в этот

момент выступал первый батальон 318-го Черноярского полка. Солдаты,

выбегая из покинутых, полуразрушенных халуп, строились тут же на улице.

Около головного возвода топтался смуглый молоденький прапорщик. Он

развертывал, вынимая из планшетки, шоколад (мокрые ярко-розовые губы его

по краям были измазаны шоколадом), ходил вдоль колонны, и захлюстанная

длинная шинель с присохшей к подолу грязью болталась меж ног, как овечий

курдюк. Казаки шли левой стороной улицы. В одном из рядов второго взвода,

крайним справа, шагал машинист Иван Алексеевич. Он тщательно смотрел под

ноги, норовя переступать колдобины лужиц. Его окрикнули со стороны солдат,

и он повернул голову, заскользил глазами по пехотным рядам.

- Иван Алексеевич! Друг милый!..

Оторвавшись от взвода, к нему утиной рысью бежал маленький солдатишка.

На бегу он откидывал назад винтовку, но ремень сползал, и приклад глухо

вызванивал по манерке.

- Не угадаешь? Забыл?

В подбежавшем солдатишке, заросшем до скул ежистой дымчато-серой

щетиной, Иван Алексеевич с трудом опознал Валета:

- Откуда ты, шкалик?..

- А вот... Служу.

- Да ты в каком полку?

- В Триста восемнадцатом Черноярском. Не чаял... не чаял, что со своими

встречусь.

Иван Алексеевич, не выпуская из жесткой ладони маленькой грязной руки

Валета, радостно и взволнованно улыбался. Валет, поспешая за его крупным

шагом, перебивал на рысь, снизу вверх засматривал Ивану Алексеевичу в

глаза, и взгляд его узко посаженных злых глазок был небывало мягок,

влажен:

- В наступление идем... Видишь...

- Мы сами туда.

- Ну, как ты, Иван Алексеевич?

- Эх, об чем речь-то!

- Вот и я так. С четырнадцатого не вылазию из окопов. Ни угла, ни семьи

не было, а вот за кого-то пришлось натдуваться... Кобыла - за делом, а

жеребенок - так.

- Штокмана-то помнишь? Ягодка - наш Осип Давыдович! Он бы теперь нам

все разложил. Человек-то... а? Каков был... а?

- Он бы расшифровал! - в восторге закричал Валет, потрясая кулачком и

морща в улыбке крохотную ежиную мордочку. - Помню об нем! Я об нем более

отца понимаю. Отец-то мне дешево стоил... И не слыхать об нем? Нету слуха?

- В Сибири он, - вздохнул Алексеевич. - Отсиживает.

- Как? - переспросил Валет, синичкой подпрыгивая рядом с большим своим

спутником, наставляя острый хрящ уха.

- Сидит в тюрьме. А может, и помер теперь.

Валет некоторое время шел молча, поглядывая то назад, где строилась

рота, то на крутой подбородок Ивана Алексеевича, на глубокую круглую ямку,

приходившуюся как раз под срединой нижней губы.

- Прощай! - сказал он, высвобождая руку из холодных ладоней Ивана

Алексеевича. - Должно, не свидимся.

Тот снял левой рукой фуражку и нагнулся, обнимая сухонькие плечи

Валета. Поцеловались крепко, прощаясь словно навсегда, и Валет отстал. Он

вдруг суетливо втянул голову в плечи, так что над серым воротником

солдатской шинели торчали лишь смугло-розовые острые хрящи ушей, пошел,

горбатясь и спотыкаясь на ровном.

Иван Алексеевич выступил из рядов, окликнул с дрожью в голосе:

- Эй, браток, кровинушка родимая! Ты ить злой был... помнишь? Крепкий

был... а?

Валет повернул постаревшее от слез лицо, крикнул и застучал кулаком по

смуглой реброватой груди, видневшейся из-под распахнутой шинели и

разорванного ворота рубахи:

- Был! Был твердым, а теперь помяли!.. Укатали сивку!..

Он еще что-то кричал, но сотня свернула на следующую улицу, и Иван

Алексеевич потерял его из виду.

- Ить это Валет? - спросил его шагавший позади Прохор Шамиль.

- Человек это, - глухо ответил Иван Алексеевич, дрожа губами, пестая на

плече женушку-винтовку.

На выходе из деревни стали попадаться раненые, вначале единицами, потом

группами в несколько человек, а дальше - густыми толпами. Несколько

повозок, до отказа набитых тяжелоранеными, еле передвигались. Клячи,

тащившие их, были худы до ужаса. Острые хребтины их были освежеваны

беспрестанными ударами кнутов, обнажали розовые в красных крапинках кости

с прилипшими кое-где волосками шерсти. Лошади тащили четырехколки, хрипя и

налегая так, что запененные морды едва не касались грязи. Иногда

какая-нибудь кобылка останавливалась, немощно раздувая ввалившиеся

остроребрые бока, понуря большую от худобы голову. Удар кнута силком

толкал ее с места, и она, качнувшись сначала в одну сторону, потом в

другую, срывалась и шла. Цепляясь со всех сторон за грядушки повозок,

тянулись около раненые.

- Какой части? - спросил сотенный командир, выбрав лицо подобродушней.

- Туркестанского корпуса, Третьей дивизии.

- Сегодня ранен?

Солдат отвернулся, не отвечая. Сотня, свернув с дороги, шла к лесу,

видневшемуся в полуверсте. Позади тяжким пехотным шагом чавкали

выбравшиеся из деревни роты 318-го Черноярского. Вдали, на вылинявшем от

дождей хмарном небе, желто-серым недвижным пятном висел немецкий привязной

аэростат.

- Гляньте, станишники, какая чуда висит!

- Колбасятина.

- Он оттель зирит, проклятущий, как войска передвигаются.

- А ты думал - зря выперся на такую вышину?

- Ох, далеко он!

- Да то близко? Снарядом - и то небось не докинешь.

В лесу казаков нагнала первая рота черноярцев. До вечера жались под

мокрыми соснами, за воротники текло, по спинам гуляла дрожь: огонь

запретили разводить, да и трудно было развести его на дожде. Уже перед

сумерками ввели в щель. Неглубокий, чуть выше человеческого роста, ров был

залит на полчетверти водой. Пахло илом, прелой хвоей и пресным

бархатисто-мягким запахом дождя. Казаки, подобрав полы шинелей, сидели на

корточках, курили, расплетали серую рвущуюся нить разговоров. Второй

взвод, разделив выданный перед уходом паек махорки, жался на повороте,

окружив взводного урядника. Тот сидел на брошенной кем-то катушке

проволоки, рассказывал об убитом в прошлый понедельник генерале

Копыловском, в бригаде которого служил еще в мирное время. Он не докончил

рассказа, так как взводный офицер крикнул: "В ружье!" - и казаки

повскакали; обжигая пальцы, жадно докуривали цигарки. Из щелей сотня вновь

вылезла в сосновый темнеющий лес. Шли, подбадривая друг друга шутками.

Кто-то насвистывал.

На небольшой прогалине наткнулись на длинную стежку трупов. Они лежали

внакат, плечом к плечу, в различных позах, зачастую непристойных и

страшных. Тут же похаживал солдат с винтовкой и противогазовой маской,

привешенной сбоку у пояса. Около трупов была густо взмешена влажная земля,

виднелись следы многих ног, глубокие шрамы на траве, оставленные колесами

повозки. Сотня шла в нескольких шагах от трупов. От них уже тек тяжкий,

сладковатый запах мертвечины. Командир сотни остановил казаков и со

взводными офицерами подошел к солдату. Они о чем-то говорили. В это время

казаки, изломав ряды, надвинулись ближе к трупам, снимая фуражки,

рассматривая убитых с тем чувством скрытого трепетного страха и звериного

любопытства, которое испытывает всякий живой к тайне мертвого. Все убитые

были офицеры. Казаки насчитали их сорок семь человек. Большинство из них

были молодые, судя по виду - в возрасте от 20 до 25 лет, лишь крайний

справа, с погонами штабс-капитана, был пожилой. Над его широко раскрытым

ртом, таившим немые отзвуки последнего крика, понуро висели густые черные

усы, на выбеленном смертью лице хмурились в смелом размете широкие брови.

Некоторые из убитых были в изватланных грязью кожаных тужурках, остальные

- в шинелях. На двух или трех не было фуражек. Казаки особенно долго

смотрели на красивую и после смерти фигуру одного поручика. Он лежал на

спине, левая рука его была плотно прижата к груди, в правой, кинутой в

сторону, навсегда застыла рукоять нагана. Наган, видимо, пытались вынуть,

- желтая широкая кисть руки белела царапинами, но, знать, плотно вкипела

сталь, - не расстаться. Белокурая курчавая голова, со сбитой фуражкой,

словно ласкаясь, никла щекой к земле, а оранжевые, тронутые синевой губы

скорбно. недоуменно кривились. Сосед его справа лежал вниз лицом, на спине

горбом бугрилась шинель с оторванным хлястиком, обнажая сильные

напружиненные мускулами ноги в брюках цвета хаки и коротких хромовых

сапогах, с покривленными на сторону каблуками. На нем не было фуражки, не

было верхушки черепа, чисто срезанной осколком снаряда; в порожней

черепной коробке, обрамленной мокрыми сосульками волос, светлая розовая

вода - дождь налил. За ним в распахнутой тужурке и изорванной гимнастерке

лежал плотный, невысокий, без лица; на обнаженной груди косо лежала нижняя

челюсть, а ниже волос белела узкая полоска лба с опаленной, скатавшейся в

трубочку кожей, в середине между челюстью и верхушкой лба - обрывки

костей, черно-красная жидкая кашица. Дальше - небрежно собранные в кучу

куски конечностей, шмотья шинели, истрощенная мятая нога на месте головы;

а еще дальше - совсем мальчишка, с пухлыми губами и отроческим овалом

лица; по груди резанула пулеметная струя, в четырех местах продырявлена

шинель, из отверстий торчат опаленные хлопья.

- Этот... этот в смертный час кого кликал? Матерю? - заикаясь, клацая

зубами, спросил Иван Алексеевич и, круто повернувшись, пошел как слепой.

Казаки отходили поспешно, крестясь и не оглядываясь. И после долго

берегли молчание, пробираясь по узким прогалинам, спеша уйти от

воспоминаний виденного. Возле густой цепи пустых, покинутых кем-то

землянок сотню остановили. Офицеры вместе с ординарцем, прискакавшим из

штаба Черноярского полка, вошли в одну из землянок; тут только щербатый

Афонька Озеров, лапая руку Ивана Алексеевича, шепотом сказал:

- Этот, парнишка... последний, гляди, небось, за всю жисть бабу не

целовал... И зарезали, это как?

- Это где же их так наворочали? - вмешался Захар Королев.

- В наступление шли. Солдат, какой охранял мертвяков, гутарил, -

помолчав, ответил Борщев.

Казаки стояли "вольно". Над лесом замыкалась темь. Ветер торопил тучи

и, раздирая их, оголял лиловые угольки далеких звезд.

В это время в землянке, где собрались офицеры сотни, командир, отпустив

ординарца, вскрыл пакет и при свете свечного огарка, ознакомившись с

содержанием, прочитал:

 

"На рассвете 3 октября немцы, употребив удушливые газы, отравили три

батальона 256-го полка и заняли первую линию наших окопов. Приказываю вам

продвинуться до второй линии окопов и, завязав связь с первым батальоном

318-го Черноярского полка, занять участок второй линии, с тем чтобы этой

же ночью выбить противника из первой линии. На правом фланге у вас будут

две роты второго батальона и батальон Фанагорийского полка 3-й

гренадерской дивизии."

 

Обсудив положение и выкурив по папиросе, офицеры вышли. Сотня

тронулась.

Пока казаки отдыхали возле землянок, первый батальон черноярцев

опередил их и подошел к мосту через Стоход. Мост охранялся сильной

пулеметной заставой одного из гренадерских полков. Фельдфебель выяснил

командиру батальона обстановку, и батальон, перейдя мост, разделился: две

роты пошли вправо, одна - влево, последняя, с командиром батальона,

осталась в резерве. Роты шли, рассыпавшись в цепь. Жидкий лес был

изрытвлен. Солдаты шли, осторожно щупая почву ногами, иногда какой-нибудь

падал, вполголоса тихо матерился. В крайней с правого фланга роте шестым

от конца шел Валет. После команды "изготовься!" он поставил спуск винтовки

на боевой взвод, шел, вытягивая ее вперед, царапая жалом штыка кустарник и

стволы сосен. Мимо него вдоль цепи прошли двое офицеров; они, сдерживая

голоса, разговаривали. Сочный, спелый баритон командира роты жаловался:

- У меня открылась давнишняя рана. Черт бы брал этот пенек! Понимаете,

Иван Иванович, в этой темноте я набрел на пень и ударился ногой. В

результате - рана открылась, и я не могу идти, придется вернуться. -

Баритон ротного на минуту умолк и, отдаляясь, зазвучал еще тише: - Вы

возьмите на себя командование первой полуротой. Богданов возьмет вторую, а

я того... честное слово, не могу. Я вынужден вернуться.

В ответ хрипло залаял тенорок прапорщика Беликова:

- Удивительно! Как только в бой, так у вас открываются старые раны.

- Я попрошу вас молчать, господин прапорщик! - повысил голос ротный.

- Оставьте, пожалуйста! Можете возвращаться!

Прислушиваясь к своим и чужим шагам, Валет услышал позади торопливый

треск, понял: ротный уходит назад. А через минуту Беликов, переходя с

фельдфебелем на левое крыло роты, бормотал:

-...Прохвосты, чуют! Как только серьезное дело, они заболевают или у

них открываются старые раны. А ты, новоиспеченный, изволь вести

полуроту... Мерзавцы! Я бы таких... солдаты...

Голоса внезапно смолкли, и Валет слышал лишь влажный хлюп собственных

шагов да трельчатый звон в ушах.

- Эй, землячок! - Кто-то слева засипел шепотом.

- Ну?

- Идешь?

- И-иду, - ответил Валет, падая и задом сползая в налитую водой