История Грина 29 страница

нем мысленный взгляд, потом снова переходил к недавнему. В австрийских

окопах кто-то мастерски играл на мандолине. Тоненькие, колеблемые ветром

звуки спешили оттуда, перебираясь через Стоход, легко семенили над землей,

многократно политой людской кровью. В зените пламенней горели звезды,

плотнела темь, и уже горбатился над болотом полуночный туман. Григорий

выкурил две цигарки подряд, с грубоватой лаской погладил ремень винтовки,

опираясь на пальцы левой руки, приподнялся с гостеприимной земли; побрел к

окопам.

В землянке все еще играли в карты. Григорий упал на нары, хотел еще

блуждать в воспоминаниях по исхоженным, заросшим давностью тропам, но сон

опьянил его; он уснул в той неловкой позе, которую принял лежа, и во сне

видел бескрайнюю выжженную суховеем степь, розовато-лиловые заросли

бессмертника, меж чубатым сиреневым чабрецом следы некованых конских

копыт... Степь была пустынна, ужасающе тиха. Он, Григорий, шел по твердой

супесной почве, но шагов своих не слышал, и от этого подступал страх...

Проснувшись и приподняв голову, с косыми рубцами на щеках от неловкого

сна, Григорий долго жевал губами, как лошадь, на минуту ощутившая и

утратившая необыкновенный аромат какой-то травки. После спал непросыпно,

без снов.

На другой день Григорий встал с необъяснимой сосущей тоской.

- Ты чего постный ныне? Станицу во сне видал? - спросил его Чубатый.

- Угадал. Степь приснилась. Так замутило на душе... Дома побывал бы.

Осточертела царева службица.

Чубатый снисходительно посмеивался. Он жил все время в одной землянке с

Григорием, относился к нему с тем уважением, какое сильный зверь

испытывает к столь же сильному; со времени первой ссоры, в 1914 году,

между ними не было стычек, и влияние Чубатого явно сказывалось на

характере и психике Григория. Мировоззрение Чубатого сильно изменила

война. Он туго, но неуклонно катился к отрицанию войны, подолгу говорил об

изменниках-генералах и германцах, засевших в царском дворце. Раз как-то

обмолвился фразой: "Добра не жди, коль сама царица германских кровей. В

подходимый раз она нас за один чох могет продать..."

Однажды Григорий высказал ему суть гаранжевского учения, но Чубатый

отнесся к этому неодобрительно:

- Песня-то хорошая, да голос хриповат, - говорил он, насмешливо

улыбаясь, шлепая себя по сизой лысине. - Об этом Мишка Кошевой, как кочет

с плетня, трубит. Толку-то нету от этих революций, баловство одно. Ты

пойми то, что нам, казакам, нужна своя власть, а не иная. Нам нужен

твердый царь, наподобие Миколая Миколаича [Николай Николаевич (1856-1929)

- великий князь, верховный главнокомандующий русской армии с начала

мировой войны; во время гражданской войны бежал за границу, где,

поддерживаемый Врангелем и большей частью монархистов, был одним из

претендентов на русский престол], а с мужиками нам не по дороге - гусь

свинье не товарищ. Мужики землю норовят оттягать, рабочий жалованье себе

желает прибавить - а нам чего дадут! Земли у нас - ого! А окромя чего

надо? То-то и ба, что пустая торба. Царек-то у нас хреновый - нечего греха

таить. Папаша ихний был потверже, а этот достукается, что взыграет, как в

пятом годе, революция, и к едрене-Матрене пойдет все колесом с горы. Нам

это не на руку. Коль, не дай бог, прогонят царя, то и до нас доберутся.

Тут старую злобу прикинут, а тут земли наши зачнут мужикам нарезать. Ухи

надо востро держать...

- Ты всегда одним боком думаешь, - хмурился Григорий.

- Пустое гутаришь. Ты молодой ишо, необъезженный. А вот погоди, умылят

тебя дюжей, тогда узнаешь, на чьей делянке правда.

На этом обычно разговоры кончались. Григорий умолкал, а Чубатый

старался заговорить о чем-либо постороннем.

В тот день случай втянул Григория в неприятную историю. В полдень, как

всегда, с той стороны холма остановилась подъехавшая полевая кухня. К ней

по ходам сообщения, обгоняя друг друга, заторопились казаки. Для третьего

взвода за пищей ходил Мишка Кошевой. На длинной палке он принес снизку

дымящихся котелков и, едва лишь вошел в землянку, крикнул:

- Так нельзя, братушки! Что ж это, аль мы собаки?

- Ты об чем? - спросил Чубатый.

- Дохлиной нас кормят! - возмущенно крикнул Кошевой.

Он кивком откинул назад золотистый чуб, похожий на заплетенную гроздь

дикого хмеля, и, ставя на нары котелки, кося на Чубатого глазом,

предложил:

- Понюхай, чем щи воняют.

Чубатый, нагнувшись над своим котелком, ворочал ноздрями, кривился, и,

невольно подражая ему, так же двигал ноздрями, морщил тусклое лицо

Кошевой.

- Вонючее мясо, - решил Чубатый.

Он брезгливо отставил котелок, глянул на Григория.

Тот рывком поднялся с нар, сгорбатил и без того вислый нос над щами,

откинулся назад и ленивым движением ноги сбил передний котелок на землю.

- На что так-то? - нерешительно проговорил Чубатый.

- А ты не видишь - на что? Глянь. Аль ты подслепый? Это что? - указал

Григорий на расползавшуюся под ногами мутную жижу.

- О-о-о-о!.. Черви!.. Мама стара... А я не видал!.. Вот так обед. Это

не щи, а лапша... Замест потрохов - с червями.

На полу, возле сукровично-красного куска мяса, в кружочках жировых

пятен, лежали, вяло распластавшись, выварившиеся, белые пухло-коленчатые

черви.

- Один, другой, третий, четвертый... - почему-то шепотом считал

Кошевой.

С минуту молчали. Григорий плевал сквозь зубы. Кошевой обнажил шашку,

сказал:

- Зараз арестуем эти щи и - к сотенному.

- Во! Дельно! - одобрил Чубатый.

Он засуетился, отвинчивая штык, говорил:

- Мы будем гнать щи, а ты, Гришка, должен следом идтить. Сотенному

отрапортуешь.

На штыке Чубатый и Мишка Кошевой несли полный котелок щей, шашки

держали наголо. Позади сопровождал их Григорий, а за ним сплошной

серо-зеленой волной двигались по зигзагам траншей выбежавшие из землянок

казаки.

- Что такое?

- Тревога?

- Может, насчет мира что?

- Какой там... мира тебе захотелось, а сухаря не хочешь?

- Щи червивые арестовали!

У офицерской землянки Чубатый с Кошевым остановились. Григорий,

пригибаясь, придерживая левой рукой фуражку, шагнул в "лисью нору".

- Не напирай! - зло оскалился Чубатый, оглядываясь на толкнувшего его

казака.

Сотенный командир вышел, застегивая шинель, недоумевающе и чуть

встревоженно оглядываясь на Григория, выходившего из землянки последним.

- В чем дело, братцы? - Командир заскользил глазами по головам казаков.

Григорий зашел ему наперед, ответил в общей тишине:

- Арестованного пригнали.

- Какого арестованного?

- А вот... - Григорий указал на котелок щей, стоявших у ног Чубатого. -

Вот арестованный... Понюхайте, чем ваших казаков кормят.

У него неровным треугольником изломалась бровь и, мелко подрожав,

выпрямилась. Сотенный пытливо следил за выражением Григорьева лица;

хмурясь, перевел взгляд на котелок.

- Падлом зачали кормить! - запальчиво крикнул Мишка Кошевой.

- Каптера сменить!

- Гадюка!..

- Зажрался, дьявол!

- Он из бычиных почек щи лопает...

- А тут с червями! - подхватили ближние.

Сотенный, выждав, пока улегся гул голосов, сказал резко:

- Ти-ш-ше! Молчать теперь! Все сказано. Каптенармуса сегодня же сменяю.

Назначу комиссию для того, чтобы обследовать его действия. Если

недоброкачественное мясо...

- К суду его! - громыхнуло сзади.

Голос сотенного захлестнуло новым валом вскриков.

Каптенармуса сменять пришлось в дороге. Через несколько часов после

того, как взбунтовавшиеся казаки арестовали и пригнали к сотенному щи,

штаб 12-го полка получил приказ сняться с позиций и по приложенному к

приказу маршруту походным порядком двигаться в Румынию. Ночью казаков

сменили сибирские стрелки. В местечке Рынвичи полк разобрал лошадей и

наутро форсированным маршем пошел в Румынию.

На помощь румынам, терпевшим поражение за поражением, перебрасывались

крупные войсковые соединения. Это видно было уже по одному тому, что в

первый же день похода квартирьеры, высланные перед вечером в деревню, где

по маршрутному расписанию была указана ночевка, вернулись ни с чем:

деревня была до отказа забита пехотой и артиллерией, тоже передвигавшейся

к румынской границе. Полк вынужден был сделать лишние восемь верст, чтобы

обеспечиться квартирами.

Шли семнадцать дней. Лошади отощали от бескормицы. В разоренной войной

прифронтовой полосе не было кормов; жители или бежали внутрь России, или

скрывались в лесах; раскрытые халупы пасмурно чернели нагими стенами,

редко на обезлюдевшей улице встречали казаки хмурого напуганного жителя,

да и тот, завидя вооруженных, спешил скрыться. Казаки, разбитые

непрестанным походом, назябшиеся и злые за себя, за лошадей, за все, что

приходилось терпеть, раскрывали соломенные крыши построек; в деревнях,

уцелевших от разгрома, не стеснялись воровать скудный кормишко, и никакими

угрозами со стороны командного состава нельзя было удержать их от

произвола и воровства.

Уже неподалеку от румынской территории, в какой-то зажиточной

деревушке, Чубатый ухитрился выкрасть из амбара с меру ячменя. Хозяин

поймал его с поличным, но Чубатый избил смирного, престарелого бессарабца,

а ячмень унес-таки коню. Взводный офицер застал его у коновязи. Чубатый

навесил торбу коню, ходил, оглаживая дрожащими руками его запавшие

мослаковатые бока, как человеку, засматривал ему в глаза.

- Урюпин! Отдай ячмень, сукин сын! Тебя же, мерзавца, расстреляют за

это!..

Чубатый глянул на офицера задымленным косым взглядом и, хлопнув под

ноги фуражку, в первый раз за свою бытность в полку разразился истошным

криком:

- Судите! Расстреляйте! Убей меня тут, а ячмень не отдам!.. Что, мой

конь с голоду должен сдыхать? А? Не дам ячмень! Зерна одного не дам!

Он хватался то за голову, то за гриву жадно жевавшего коня, то за

шашку...

Офицер постоял молча, поглядел на чудовищно оголенные конские кострецы

и, кивнув головой, сказал:

- Что ж ты горячему-то даешь зерно?

В голосе его явственно сквозило смущение.

- Не, он остыл уж, - почти шепотом ответил Чубатый, собирая на ладонь

упавшие из торбы зерна и вновь ссыпая их туда же.

 

 

В первых числах ноября полк был уже на позициях. Над Трансильванскими

горами вились ветры, в ущельях бугрился морозный туман, крепко пахли

сосновые леса, опаленные заморозками, и на первом чистом снегу в горах

чаще попадались на глаза людям следы зверей: волки, лоси, дикие козы,

вспугнутые войной, покинувшие дикие урочища, уходили в глубь страны.

7 ноября 42-й полк штурмовал высоту "320". Накануне окопы занимали

австрийцы, а в день штурма утром сменили их саксонцы, только что

переброшенные с французского фронта. Казаки в пешем строю шли по

каменистым, слегка запорошенным снегом склонам. Из-под ног осыпалась

мерзлая крошка камня, курилась мелкая снежная пыль. Григорий шел рядом с

Чубатым и виновато, небывало застенчиво улыбаясь, говорил ему:

- Я чтой-то ноне робею... Будто в первый раз иду наступать.

- Да ну?.. - дивился Чубатый.

Он нес свою отерханную винтовку, держа ее за ремень; обсасывал с усов

ледяные сосульки.

Казаки двигались в гору неровными цепями, шли без выстрела. Гребни

вражеских окопов угрожающе молчали. Там, за увалом, у немцев,

лейтенант-саксонец, с красным от ветра лицом и облупившимся носом,

откидываясь всем корпусом назад, улыбаясь, кричал задорно солдатам:

- Kameraden! Wir haben die Blaumantel oft genug gedroschen! Da wollen

wir's auch diesen einpfeffern, was es heipt mit uns'n Huhnchen zu rupfen!

Ausharren! Schiept noch nicht. [Друзья! Мы били не раз синешинельников!

Давайте же покажем и этим, что значит иметь дело с нами. Больше выдержки.

Не стреляйте пока (нем.)]

Шли в штурм казачьи сотни. Сыпалась из-под ног рыхлая каменистая

порода. Подтыкая концы порыжелого башлыка, Григорий нервно улыбался.

Впавшие щеки его, усеянные черным жнивьем давно не бритой бороды, и вислый

нос отливали желтой синевой, из-под заиневших бровей тускло, как осколки

антрацита, светили глаза. Обычное спокойствие покинуло его. Ломая в себе

внезапно вернувшееся проклятое чувство боязни, он говорил Чубатому, щуря

неверный взгляд на седой, притрушенный снежком гребень окопов:

- Молчат. Подпущают поближе. А я боюсь, и не совестно мне... Что ежли

зараз повернуться и - назад?

- Чего ты галдишь ноне? - раздраженно допытывался Чубатый. - Тут,

милый, как в картежной игре: не веришь себе - голову снимут. Ты из лица

пожелтел, Гришка... Ты либо хворый, либо... кокнут нынче тебя. Гля-ка!

Видал?

Над окопами на секунду встал во весь рост и вновь упал немец в короткой

шинели и острошипой каске.

Левее Григория красивый светло-русый казак Еланской станицы на ходу то

снимал с правой руки перчатку, то надевал опять. Он повторял это движение

беспрерывно, торопливо шагая, трудно сгибая ноги в коленях и преувеличенно

громко покашливая. "Будто один ночью идет... насильно кашляет, - веселит

себя", - подумал про него Григорий. За этим казаком виднелась веснушчатая

щека урядника Максаева, дальше шагал Емельян Грошев, твердо выставив

винтовку с завернутым на сторону жалом штыка. Григорий вспомнил, что

Емельян несколько дней назад на походе украл у румына мешок кукурузы,

взломав вот этим штыком замок у чулана. Почти рядом с Максаевым шел

Кошевой Мишка. Он жадно курил, часто сморкался, вытирая пальцы о наружную

сторону левой полы шинели.

- Пить хочу, - говорил Максаев.

- Мне, Емельян, сапоги тесные. Нету через них ходу, - жаловался Мишка

Кошевой.

Грошев прервал его озлобленно:

- Не об сапогах тут речь! Держись, зараз из пулемета немец полосканет.

После первого же залпа, сбитый с ног пулей, Григорий, охнув, упал. Он

хотел было перевязать раненую руку, потянулся к подсумку, где лежал бинт,

но ощущение горячей крови, шибко плескавшей от локтя внутри рукава,

обессилило его. Он лег плашмя и, пряча за камень затяжелевшую голову,

лизнул разом пересохшим языком пушистый завиток снега. Он жадно хватал

дрожащими губами рассыпчатую снежную пыль, с небывалым страхом и дрожью

вслушиваясь в сухое и резкое пощелкивание пуль и во всеобъемлющий грохот

выстрелов. Приподняв голову, увидел, как казаки его сотни бежали под гору,

скользя, падая, бесцельно стреляя назад и вверх. Ничем не объяснимый и не

оправдываемый страх поставил его на ноги и также заставил бежать вниз,

туда, к острозубчатой прошве соснового леса, откуда полк развивал

наступление. Григорий опередил Грошева Емельяна, увлекавшего за собой

раненого взводного офицера. Грошев бегом сводил того по крутому склону;

сотник пьяно путал ногами и, редко припадая к плечу Грошева, блевал

черными сгустками крови. Сотни лавиной катились к лесу. На серых скатах

остались серые комочки убитых; раненые, которых не успели захватить,

сползали сами. Вслед резали их пулеметы.

У-у-у-ка-ка-ка-ка! - рвался хлопьями сплошной поток выстрелов.

Григорий, опираясь на руку Мишки Кошевого, входил в лес. На пологой

площадке у леса рикошетили пули. На левом фланге у немцев дробно стукотел

пулемет. Казалось, будто по первому ломкому льду скачет, вызванивая,

камень, пущенный сильной рукой.

У-у-у-у-ка-ка-ка-ка-ка!..

- Насыпали нам! - словно радуясь, выкрикнул Чубатый. Прислоняясь к

рыжему стволу сосны, он лениво постреливал по перебегавшим над окопами

немцам.

- Дураков учить надо! Учить! - вырывая у Григория руку, задыхаясь,

закричал Кошевой. - Сука народ! Хуже! Кровью весь изойдет, тогда поймет,

за что его по голове гвоздют!

- Ты к чему это? - Чубатый сощурился.

- Умный сам поймет, а дураку... дураку что? Ему силком не вдолбишь.

- Ты об присяге помнишь? Ты присягал аль нет? - привязывался Чубатый.

Кошевой, не отвечая, припал на колени, трясущимися руками сгребал с

земли снег, глотал его с жадностью, мелко дрожа, кашляя.

 

V

 

 

Сбочь хутора Татарского, по небу, изморщенному седой облачной рябью,

колесило осеннее солнце. Там, вверху, тихий ветерок лишь слегка

подталкивал тучи, сплавляя их на запад, а над хутором, над темно-зеленой

равниной Дона, над голыми лесами бил он мощными струями, гнул вершины верб

и тополей, взрыхлял Дон, гнал по улицам табуны рыжих листьев. На

Христонином гумне взлохматился плохо свершенный скирд пшеничной соломы,

ветер, вгрызаясь, подрыл ему вершину, свалил тонкую жердь и вдруг,

подхватив золотое беремя соломы, как на навильнике, понес его над базом,

завертел над улицей и, щедро посыпав пустую дорогу, кинул ощетиненный

ворох на крышу куреня Степана Астахова. Христонина жена, простоволосая,

выскочила на баз, зажимая коленками юбку, поглядела, как ветер хозяйничает

на гумне, и опять ушла в сенцы.

Третий год войны заметно сказывался на хозяйстве хутора. Те дворы, где

не осталось казаков, щерились раскрытыми сараями, обветшалыми базами,

постепенное разрушение оставляло на них свои неприглядные следы.

Христонина жена хозяйствовала с девятилетним сынишкой; Аникушкина баба

совсем не хозяйствовала, а по жалмерскому своему положению усиленно

ухаживала за собой; румянилась, наводила красоту и за недостатком взрослых

казаков принимала ребятишек лет по четырнадцати и больше, о чем

красноречиво свидетельствовали дощатые ворота, в свое время обильно

измазанные дегтем и досель хранившие бурые обличающие следы. Курень

Степана Астахова пустовал, окна перед уходом забил хозяин досками, крыша

местами ввалилась, поросла лопушатником, на дверях ржавел замок, а в

раскрытые ворота база, непролазно заросшего бурьяном и лебедой, заходила в

любое время поблудная скотина, ища приюта от жары или непогоды. У Томилина

Ивана падала на улицу стена хаты, держала ее врытая в землю рогатая

подпорка, видно, мстила лихому артиллеристу судьба за те немецкие и

русские домики, которые разрушил он, будучи наводчиком.

И так по всем улицам и переулкам хутора. В нижнем конце лишь у Пантелея

Прокофьевича по-настоящему выглядел баз: все исправно, целостно. Но и то

не во всем. На крыше амбара попадали от ветхости жестяные петухи,

скособочился амбар, некоторую бесхозяйственность мог приметить опытный

глаз. Не до всего доходили руки старика, посев уменьшился, а про остальное

уж и говорить нечего; лишь семья мелеховская не уменьшилась числом: на

замену Петру и Григорию, таскавшимся по фронтам, в начале осени прошлого

года родила Наталья двойню. Ухитрилась угодить свекрам, родив мальчика и

девочку. Беременность Наталья переносила болезненно, иногда целыми днями

нельзя было ходить из-за мучительных болей в ногах, двигалась,

приволакивая ногу, морщась, но боль терпела стойко, - на смуглом,

похудевшем и счастливом лице никогда она не отражалась. В минуты, когда

особенно сводило ноги, на висках бисером проступал пот; лишь по этому

догадывалась Ильинична; качая головой, ругалась:

- Ляжь ты, окаян-на-я! Что ты себя мордуешь?

В ясный сентябрьский день Наталья, почувствовав приближение родов,

вышла на улицу.

- Ты куда это? - спросила свекровь.

- В займище. Проведаю коров.

Наталья торопливо вышла на хутор, оглядываясь, стоная, придерживая

руками низ живота, забралась в густую заросль дикого терна и легла. Уже

стемнело, когда она задами пробралась домой. В холщовой завеске принесла

двойнят.

- Милушка моя! Проклятая! Что ж ты это?.. Где ж ты была? - заголосила

Ильинична.

- Я от стыда ушла... Батю не смела... Я чистая, маманя, и их

искупала... Возьмите... - бледнея, оправдывалась Наталья.

Дуняшка кинулась за бабкой-повитухой. Дарья суетилась, застилая решето,

а Ильинична, смеясь и плача, выкрикивала:

- Дашка! Брось ты решето! Котята они, что ли, что ты их в решето?..

Господи, да двое их! Ой господи, парнишка один!.. Натальюшка!.. Да

постелите ей!..

Пантелей Прокофьевич, услышав на базу о том, что сноха разрешилась

двойней, вначале руками развел, потом обрадованно, потурсучив бороду,

заплакал и ни с того ни с сего накричал на подоспевшую бабку-повитуху:

- Брешешь, канунница! - Он тряс перед носом старухи когтистым пальцем.

- Брешешь! Ишо не зараз переведется мелеховская порода! Казака с девкой

подарила сноха. Вот сноха - так сноха! Господи, бож-же мой! За такую-то

милость чем я ей, душеньке, отхвитаю?

Урожайный был тот год: корова отелила двойню, к Михайлову дню овцы

окотили по двойне, козы... Пантелей Прокофьевич, дивясь такому случаю, сам

с собой рассуждал:

"Счастливый ноне год, накладистый! Кругом двоится. Теперича приплоду у

нас... ого-го!"

Наталья кормила детей грудью до года. В сентябре отняла их, но не

оправилась до глубокой осени; на похудевшем лице молочно блестели зубы да

теплым, парным блеском светились, от худобы казавшиеся чрезмерно большими,

глаза. Всю жизнь вбивала в детей, стала неряшливей к себе, все время,

свободное от работы по домашности, тратила на них: мыла, стирала, вязала,

штопала и часто, примостившись боком к кровати, свесив ногу, брала из

люльки двойнят и, движением плеч высвобождая из просторной рубахи туго

налитые, большие бело-желтые, как дыни, груди, кормила сразу двоих.

- Они тебя и так вытянули всю. Часто дюже кормишь! - И Ильинична

шлепала полные, в складках, ножонки внучат.

- Корми! Не жалей молока! Тебе его не на каймак сбирать, - с ревнивой

грубоватостью вступался Пантелей Прокофьевич.

В эти годы шла жизнь на сбыв - как полная вода в Дону. Скучные,

томились дни и, чередуясь, проходили неприметно, в постоянной толчее, в

работе, в нуждишках, в малых радостях и большой неусыпной тревоге за тех,

кто был на войне. От Петра и Григория приходили из действующей армии

редкие письма в конвертах, измусоленных и запятнанных почтовыми

штемпелями. Последнее письмо Григория побывало в чьих-то руках: половина

письма была аккуратно затушевана фиолетовыми чернилами, а на полях серой

бумаги стоял непонятный чернильный значок. Петро писал чаще Григория и в

письмах, адресованных Дарье, грозил ей и просил бросать баловство, -

видно, слухи о вольном житье жены доходили и до него. Григорий вместе с

письмами пересылал домой деньги - жалованье и "крестовые", сулил в отпуск

прийти, но что-то не шел. Дороги братьев растекались врозь: гнула Григория

война, высасывала с лица румянец, красила его желчью, не чаял конца войны

дождаться, а Петро быстро и гладко шел в гору, получил под осень

шестнадцатого года вахмистра, заработал, подлизываясь к командиру сотни,

два креста и уже поговаривал в письмах о том, что бьется над тем, чтобы

послали его подучиться в офицерскую школу. Летом с Аникушкой, приходившим

в отпуск, прислал домой немецкую каску, шинель и свою фотографическую

карточку. С серого куска картона самодовольно глядело постаревшее лицо

его, торчмя стояли закрученные белесые усы, под курносым носом знакомой

улыбкой щерились твердые губы. Сама жизнь улыбалась Петру, а война

радовала, потому что открывала перспективы необыкновенные: ему ли,

простому казаку, с мальства крутившему хвосты быкам, было думать об

офицерстве и иной сладкой жизни... С одного лишь края являла Петрова жизнь

неприглядную щербатину: ходили по хутору дурные про жену слухи. Степан

Астахов был в отпуске осенью этого года и, вернувшись в полк, бахвалился

перед всей сотней о том, что славно пожил он с Петровой жалмеркой. Не

верил Петро, слушая рассказы товарищей; темнея лицом, улыбался, говорил:

- Брешет Степка! Это он за Гришку мне солит.

Но однажды, случайно ли или нарочно, выходя из окопной землянки,

обронил Степан вышитую утирку; следом за ним шел Петро, поднял кружевную,

искусно расшитую утирку и узнал в ней рукоделье жены. Вновь в калмыцкий

узелок завязалась злоба меж Петром и Степаном. Случай стерег Петро, смерть

стерегла Степана - лежать бы ему на берегу Западной Двины с Петровой

отметиной на черепе. Но вскоре так случилось, что пошел Степан охотником

снимать немецкую заставу и не вернулся. Рассказывали казаки, ходившие с

ним, будто услыхал немецкий часовой, что режут они проволочные

заграждения, кинул гранату; успели казаки прорваться к нему, кулаком сшиб

с ног Степан немца-часового, а подчасок выстрелил, и упал Степан. Казаки

закололи подчаска, обеспамятевшего немца, сбитого Степановой кулачной

свинчаткой, уволокли, а Степана подняли было, хотели унести, но тяжел

оказался казак - пришлось бросить. Просил раненый Степан: "Братцы! Не

дайте пропасть! Братцы! Что ж вы меня бросаете?.." Но брызнула тут по

проволоке пулеметная струя, и уползли казаки. "Станишники! Братцы!" -

кричал вслед Степан, да где уж там - своя рубашка, а не чужая к телу

липнет. После того как услышал Петро про Степана, полегчало, словно

ссадную болячку сурчиным жиром смазали, но все же решил: "Пойду в отпуск -

кровь из Дашки выну! Я не Степан, так не спущу..." - подумал было убить

ее, но сейчас же отверг эту мысль: "Убей гадюку, а через нее вся жизнь

спортится. В тюрьме сгниешь, все труды пропадут, всего лишишься..." Просто

решил избить, но так, чтобы на всю жизнь отбило у бабы охоту хвост

трепать: "Глаз выбью ей, змее, - черт на нее тогда позавидует". Так

придумал Петро, отсиживаясь в окопах, неподалеку от крутоглинистого берега

Западной Двины.

Мяла деревья и травы осень, жгли их утренники, холодела земля, чернели,

удлиняясь, осенние ночи. В окопах отбывали казаки наряды, стреляли по

неприятелю, ругались с вахмистрами за теплое обмундирование, впроголодь

ели, но не выходила ни у кого из головы далекая от неласковой польской

земли Донщина.

А Дарья Мелехова в эту осень наверстывала за всю голодную безмужнюю

жизнь. На первый день покрова Пантелей Прокофьевич проснулся, как и

всегда, раньше всех; вышел на баз и за голову ухватился: ворота, снятые с

петель чьими-то озорными руками и отнесенные на середину улицы, лежали

поперек дороги. Это был позор. Ворота старик сейчас же водворил на место,

а после завтрака позвал Дарью в летнюю стряпку. О чем он с ней говорил -

неизвестно, но Дуняшка видела, как спустя несколько минут Дарья выскочила

из стряпки со сбитым на плечи платком, растрепанная и в слезах. Проходя

мимо Дуняшки, она ежила плечи, крутые черные дуги бровей дрожали на ее

заплаканном и злом лице.

- Подожди, проклятый!.. Я тебе припомню! - цедила она сквозь вспухшие

губы.

Кофточка на спине ее была разорвана, виднелся на белом теле

багрово-синий свежий подтек. Дарья, вильнув подолом, взбежала на крыльцо

куреня, скрылась в сенях, а из стряпки прохромал Пантелей Прокофьевич,

злой как черт. Он на ходу складывал вчетверо новые ременные вожжи.

Дуняшка услышала сиповатый отцов голос:

-...Тебе, сучке, не так надо бы ввалить!.. Потаскуха!..

Порядок в курене был водворен. Несколько дней Дарья ходила тише воды

ниже травы, по вечерам раньше всех ложилась спать, на сочувственные

взгляды Натальи холодно улыбалась, вздергивая плечом и бровью: "Ничего,

дескать, посмотрим", - а на четвертый день и произошел этот случай, о

котором знали лишь Дарья да Пантелей Прокофьевич. Дарья после торжествующе

посмеивалась, а старик целую неделю ходил смущенный, растерянный, будто

нашкодивший кот; старухе он не сказал о случившемся, и даже на исповеди

утаил от отца Виссариона и случай этот, и греховные свои мысли после него.

Дело было так. Вскоре после покрова Пантелей Прокофьевич, уверовавший в

окончательное исправление Дарьи, говорил Ильиничне: