Студопедия — Никто нигде 13 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Никто нигде 13 страница






— Мне пора, — сказала я.

— Я провожу тебя до дверей, — сказал Юлиан.

В первый раз я сама потянулась к нему, чтобы его обнять. Мысленно повторяя себе: «Все нормально, все нормально. Если станет слишком больно — обещаю, тут же уйдем».

Юлиан приподнял мое лицо за подбородок, взглянул мне в глаза. Я блаженно улыбалась.

— Я здесь. А ты? — сказала я.

Юлиан улыбнулся в ответ.

В этот миг страх взял надо мной верх. Торопливо и не слишком вежливо бросив: «Пока!», я повернулась и, глядя себе под ноги, ринулась прочь из дома.

— Все нормально, — повторяла я себе. — Видишь, я же говорила: как только станет слишком больно, уйдем.

Это меня успокоило; я остановилась и вернулась к Юлиану. Подняла голову, грустно посмотрела ему в глаза — так же, как смотрела на дедушку, когда чувствовала, что его реальность от меня ускользает. Но Юлиан не ускользал. По лицу моему катились слезы, но я улыбалась, счастливая и гордая тем, что нашла в себе силы выразить свои чувства — и доверие, чтобы позволить ему их увидеть.

— Я буду по тебе скучать, — сказала я, шмыгнув носом.

— Приезжай как-нибудь еще, — предложил Юлиан.

— Может быть, — ответила я.

— Приезжай еще, — повторил он.

Я снова его обняла — и поспешила на улицу, где ждала меня машина.

 

* * *

 

С рюкзаком на спине, в черном пальто и шляпе, я стояла на обочине шоссе, ловя попутку на станцию, откуда поезд унесет меня в Бельгию. На поезд из Германии, как и недавно на паром, я садилась одна.

Паром, на котором мне предстояло вернуться в Англию, уже стоял на причале. Мне пришлось бежать. Не только для того, чтобы успеть на паром. Юлиан остался далеко — но мое «я», которое я нашла и сумела удержать, уже так долго было на виду, что я знала, что это и есть выход.

Куда ехать — я не знала; но меня тянуло к океану. Я встретилась со своими эмоциями — и символически, и в реальности; научилась осознавать сразу и «мир», и себя, не теряя ни того, ни другого. И я направилась в Уэльс.

 

* * *

 

Я приехала к валлийцу домой. Он как раз возвращался в Англию после трех месяцев заграничной поездки; вместе с его отцом я поехала его встречать.

Ехали мы очень долго; говорил в основном его отец.

— Знаете, Донна, наш сын немного странный, — сказал он.

— Вовсе нет, — ответила я.

— Пожалуйста, не говорите ни ему, ни его матери, что я с вами об этом говорил, — продолжал он, — но, видите ли, он немного… как бы это сказать? Вроде как отсталый.

Я мысленно улыбнулась. Валлиец мне сам все это рассказал — а его родители уверены, что он ничего о себе не понимает! Я вспомнила, как он рассказывал мне, что отец помог ему найти работу, о том, как трудно ему всегда было заводить друзей, переживать эмоции и находить для них нужные слова.

— Еще младенцем он переболел менингитом, и это на него повлияло, — объяснял его отец. — Иной раз он такое вытворяет!..

— Да все с ним в порядке, — ответила я. — Он просто такой же, как я.

 

* * *

 

Валлийца звали Шон; и Шон был пьян. Почти не глядя на меня, он взгромоздился на переднее сиденье. Он знал, что я приезжаю, и быстрые молчаливые взгляды в мою сторону говорили громче всяких слов.

На обратной дороге мы застряли в пробке. Вдруг Шон без предупреждения выскочил из машины. Не обращая внимания на крики отца, добежал до обочины и расстегнул ширинку.

Отец повернулся ко мне и извинился. Я сообразила: видимо, он считает, что поведение его сына должно меня смутить.

— За что же? — ответила я. Для меня-то все было нормально: почему бы не сходить пописать, если приспичило?

— Наш Шон иногда бывает просто как не в себе, — вздохнул он, стараясь скрыть собственное смущение и стыд.

Шон снова сел в машину, теперь на заднее сиденье. Он сидел рядом, но в глаза мне смотреть по-прежнему не мог. В том, что я хорошо его понимала, теперь не чувствовалось угрозы — наоборот, я ощутила потребность сказать ему, что его понимаю. И сказала это — молча, одним взглядом. Так Донна впервые заговорила в «их мире», пусть и без слов. Руки наши соприкоснулись; по моему телу прошла дрожь. Повезло ему, что он догадался напиться, подумала я. Больше мы не смотрели друг на друга.

 

* * *

 

Вернувшись домой, Шон немедленно куда-то исчез. Вернулся несколько часов спустя, еще пьянее, чем был — кто-то подвез его из соседнего городка. Я сидела прямо, как на электрическом стуле, и смотрела в потолок. Внезапно вырванная из безопасной предсказуемости моего мира под стеклом, я уставилась на человека, вошедшего в комнату.

Лицо Шона молча повернулось ко мне — и в его глазах я увидела тот же взгляд, каким сама много лет назад смотрела на дедушку и бабушку. Взгляд, говоривший: «Я за тысячу миль отсюда, и обратной дороги нет».

Протрезвев, Шон снова собрался уйти. Я попросила его подождать и отвезти меня на станцию. Как и я, он привез с собой из путешествия подарки. Молча положил рядом с моей сумкой плюшевого верблюда. Я взглянула на него — и мне представилось, как верблюд идет по бесконечной пустыне, сам не зная куда. В целом мире нет для него дома. Я отодвинула игрушку, взяла сумку и направилась к дверям.

— Вы уж извините, что он у нас такой, — говорили его родители, сердитые и расстроенные отстраненным поведением сына.

«Он такой» — это напомнило мне о том, что те же черты есть и у меня.

— Все нормально, — ответила я. — Я понимаю.

Но они продолжали что-то говорить о том, что «Шон у них такой»; в их словах мне послышались отзвуки голоса матери. Она тоже стыдилась меня, тоже за меня извинялась. «Не обращайте на нее внимания, она ненормальная!» — эти слова зазвенели у меня в ушах. И я рявкнула:

— Да я прекрасно понимаю, почему он такой! Я и сама такая же. Не в нем дело. И не во мне. Оба мы «такие»!

Что значит «такие» — я понимала, но не могла найти слова для этого «такие», огромного и неотвратимого, как смерть.

 

* * *

 

Шон гнал машину на станцию, словно безумный; он молчал, и взгляд его загнанно метался по сторонам. Он был напряжен и дрожал всем телом. Вот он ударил по тормозам, с отчаянным лицом открыл мне дверь. Я хотела выскочить из машины и бежать — но он дрожащей рукой схватил меня за плечо, а затем выхватил карандаш и листок бумаги для записей.

Он так дрожал, что почти не мог писать. Несколько раз карандаш рвал бумагу. В глазах Шона стояли слезы досады; на лице его отражалась борьба с самим собой.

Закончив черкать на измятом клочке бумаги, он грубо сунул записку мне в ладонь и сжал мою руку.

— Иди. Иди скорее, пока ничего не случилось! — с этими словами он вытолкнул меня из машины, захлопнул дверь и сорвался с места.

Я стояла на платформе, дрожа, боясь развернуть записку. Может быть, выбросить ее? — думала я. Все это было для меня слишком. Слишком знакомым. Слишком моим.

 

* * *

 

Куда ехал поезд, я не представляла, да меня это и не волновало. Главное, подальше отсюда. Цвета, свет, люди и звуки людей — все это было для меня невыносимо. Слишком ярко, слишком громко. Я забилась в угол, повернулась к стене, все еще сжимая в кулаке записку, и стала ждать, пока все стихнет.

Доехав до конечной, я вдруг сообразила, что ехала без билета. Пересекла платформу, спрыгнула на пути и двинулась вперед, в сгущающейся тьме, вдоль высокой проволочной ограды.

— Что это ты делаешь? — услышала я голос — и поняла, что он мой собственный.

В виде ответа на этот вопрос я вскарабкалась обратно на платформу, чтобы выяснить, где я очутилась и куда ехать дальше.

Дошла до пустой автобусной остановки и села, радуясь тому, что вокруг тихо и я одна: никто нигде. И вдруг вспомнила, что записка все еще со мной.

В свете фонаря я развернула смятый клочок бумаги. Слова на листке не соответствовали корявому, грубому почерку. Вот что там было написано: «Ты — лучший друг, которого я ждал всю жизнь. Не исчезай». В этой записке был Шон. В этой записке была Донна. И хоть я почти ничего еще не знала, хоть и не понимала, каким словом это назвать, — я ясно чувствовала, что есть еще много таких, как мы, кто бредет во тьме и, быть может, никогда не выйдет на ту тропу, что открылась для нас. Наша тропа темна, и на каждом шагу черные ямы. В каждую можно упасть — и лететь, лететь в бездонную пропасть, так похожую на смерть. Мы идем по этой тропе — каждый в одиночку, улыбаясь заученными улыбками, а мир проносится мимо, и мы глядим на него, как из-за стекла.

 

* * *

 

Я не исчезла — я начала звонить Шону. Но ему оказалось очень тяжело со мной говорить. Четыре раза он звонил мне в ответ, и всякий раз запинался, обрывал себя на полуслове или принимался «говорить поэтически». На пятом звонке сказал, что с тех пор, как со мной познакомился, у него начались проблемы. Начальник на работе говорит, что Шон «совсем с ума сошел», и очень этим недоволен. Он еще сильнее, чем прежде, отстранился от всего окружающего и живет лишь в своих мыслях.

— У меня проблема, — сказал он после долгого молчания. И замолчал снова. Наконец выдавил из себя: — Я тебя люблю.

И снова повисло молчание — с обоих концов.

— А проблема в том, — наконец договорил он, — что я чувствую: это меня убивает.

— Знаю, — ответила я.

Это был наш последний разговор с Шоном. Больше я не видела его и ничего о нем не слышала. Родители его тоже со мной не связывались. Он просто исчез — так же, как много раз исчезала я сама. Быть может, растворился в океане.

 

* * *

 

В Лондоне я нашла себе квартиру и работу секретаря. Именно то, чего мне хотелось: квартира на верхнем этаже — вся в моем распоряжении, и работа в офисе — как раз для меня. Работала я в администрации большой больницы, под началом у совершенно невозможного босса, словно вышедшего из мультика. Во время обеденных перерывов смотрела на птиц и белок в больничном парке, обрывала с деревьев сухие листья или ходила в местную библиотеку.

Дома я купила дешевую пластмассовую пишущую машинку и принялась писать. Начала с сердцевины своего мира — так, как помнила. Писала по вечерам, засиживаясь далеко за полночь; страница катилась за страницей, слова одно за другим выходили из-под моих пальцев, я смотрела прямо перед собой — и вновь переживала каждое мгновение.

Внутри себя я искала название тому, что роднило меня с валлийцем. Стопка страниц росла — и учащались визиты в библиотеку, где я с головой зарылась в книги о шизофрении, отчаянно ища на их страницах что-то знакомое, что объяснило бы мне, что со мной.

И вдруг в глаза мне со страницы прыгнуло слово. В первый раз я увидела его — не считая того случая четыре года назад, когда услышала его от отца. «Шизофрению, — прочла я, — не следует смешивать с аутизмом». Сердце мое подпрыгнуло, я задрожала. Быть может, это ответ — или хотя бы указание на то, где искать ответ? И я отправилась за книгой по аутизму.

Листая найденную книгу, я чувствовала и гнев, и узнавание. Повторение чужих слов, неспособность выносить прикосновения, хождение на цыпочках, болезненность звуков, навязчивое вращение и прыжки на месте, раскачивание, повторение одних и тех же действий… это же все обо мне! Голова у меня шла кругом при воспоминаниях о том, какими методами «лечила» меня от всего этого мать. Создание «персонажей» разорвало мою личность, но уберегло от попадания в статистику. Часть меня подчинилась жестокой дрессировке — а другая часть спряталась в своем собственном мире и там, нетронутая, провела двадцать шесть лет.

 

* * *

 

Мне хотелось понять раз и навсегда, почему же я «такая». Я решила отнести свою книгу детскому психиатру: пусть он ее прочтет и объяснит, что со мной. В обеденный перерыв я спросила, где у нас в больнице отделение детской психиатрии. Мне объяснили, куда идти: я нашла дверь с соответствующей табличкой и постучала.

— Я написала книгу, — сказала я врачу, сидящему за столом в кабинете. — Хочу, чтобы вы ее прочли и объяснили, почему я такая, как есть.

Психиатр, немало удивленный, поинтересовался, о чем моя книга. Я рассказала, как меня всю жизнь называли «дурой», «сумасшедшей», «ненормальной», «трудным ребенком» или просто «странной», упомянула и о замечании отца, что в детстве у меня подозревали аутизм.

— Что ж, свою книгу вы представляете вполне по-аутичному, — заметил он. Затем спросил, почему я принесла книгу именно ему. Я объяснила, что просто нашла кабинет с табличкой «детский психиатр» на двери.

Вскоре этот доктор со мной связался. Книга его очень заинтересовала; он хотел показать ее специалистам по аутизму. Он просил у меня разрешения разослать ее нескольким людям. До сих пор мне не приходило в голову публиковать свою книгу; я испугалась. Он привел такой аргумент: многие дети пережили то же, что и я, и моя книга может быть важна для того, чтобы их понять. Мне хотелось ее сжечь. Я написала ее для себя — просто для того, чтобы перечитать, увидеть разом всю свою жизнь и осознать, что эта жизнь принадлежит мне. И еще мне хотелось знать, почему же все это произошло: хотя я и нашла многие ответы, но настоящей, главной причины так и не понимала.

Отзывы специалистов очень меня поддержали. Судя по всему, описанное в моей книге было типично для аутичных детей — хотя, без сомнения, я справлялась со своими проблемами лучше многих и многих из них. Это меня ободрило, и я решилась отослать книгу издателю.

Я по-прежнему боялась засыпать. Сознание мое продолжало напряженно работать и во сне: в мире снов и я сама, и мои «персонажи» выходили из укрытий — и то, что я там видела, порой было почти невыносимо.

Я спала и видела себя на пустом чердаке. Мимо меня по голому полу пробежала мышь, за ней еще одна. Я сидела спокойно, делая вид, что их не замечаю. Пытаясь не сознавать того, что вижу. Появился какой-то человек: он хотел их убить.

— Не надо! — закричала я вдруг. — Не убивайте их! Это же не мыши, — сказала я наконец, — это котята! — И взмолилась: — Пожалуйста, давайте их покормим!

Он открыл шкаф, и оттуда посыпались банки консервов для животных. Я открыла одну банку и подозвала котят. Незнакомец хотел их потрогать.

— Не надо! — вскричала я. — Если до них дотронуться, они умрут!

Котята стали есть — и начали расти. У меня разрывалось сердце.

Что будет с ними, когда я уйду и некому будет накормить их еще раз? — думала я. Может быть, лучше совсем не есть, чем один раз получить еду, а потом навсегда ее лишиться? Я сидела на полу рядом с котятами, а незнакомец молча смотрел на меня.

— Вы не знаете, — проговорила я тихо, почти шепотом, — но ведь их здесь гораздо больше! Их семеро.

Я проснулась в холодном поту и, вскочив, начала ходить по комнате. Книга освободила слова — а теперь и смысл их стал для меня ясен. Я плакала, раскачивалась взад-вперед и повторяла себе, что все хорошо. Все нормально. Это нормально — быть собой.

Я вышла, купила банку кошачьих консервов и поставила их на тумбочку у кровати. Настоящей кошки у меня не было — но пусть это будет символ, решила я. Символ того, что я всегда готова накормить «котят», представляющих меня саму, всегда готова о них позаботиться. Пусть эта связь с самой собой существует и в «их мире», а не только в моем.

 

* * *

 

Однажды, много лет назад, я нашла котенка в мусорном баке. Я принесла его домой; но он был чем-то болен, я не знала, как за ним ухаживать и чем лечить, так что он скоро умер. Теперь для меня настало время вновь заглянуть в тот мусорный бак.

Я смотрела на банку кошачьих консервов в свете настольной лампы, пока не погрузилась в сон. В этом сне я была подростком Кэрол; стоя в углу, я болтала с компанией друзей. Неподалеку стоял большой мусорный бак, и из него доносилось какое-то шуршание. Кэрол не обращала на него внимания; она говорила все быстрее и быстрее. Почему-то очень важно было, чтобы все слушали только ее и никто не заметил бы шуршания в мусоре. Мало ли что там? Может быть, просто крыса.

Крышка бака распахнулась; оттуда вывалилась девочка лет четырех, грязная, в рваном платье. Кэрол встала к своим друзьям спиной — живая стена между девочкой и ими. Глядя на девочку, произнесла одними губами:

— Вот ты и дома.

Девочка забилась в угол; взгляд ее метался, она готова была бежать.

— Все хорошо, — проговорила Кэрол. — Обещаю, они к тебе не подойдут. Даже я не дотронусь до тебя.

С этими словами, не оглядываясь, она двинулась прочь. Девочке протянула руку, но не стала оборачиваться, проверяя, идет ли та за ней. Не глядя на нее, девочка подбежала и взяла ее руку. Девочка все время оглядывалась через плечо, когда они шли вместе.

 

* * *

 

До сих пор Донну для меня символизировали котята; теперь мое сознание признало, что она — человек, пусть и маленький. Столько лет спустя Кэрол наконец вернулась в парк и увела Донну домой — в «их мир». Кошачьи консервы мне больше не требовались. Донна стала человеком — и человеком останется.

Уилли сделался для нее матерью, источником поддержки и ободрения, а Кэрол обещала надежно оберегать Донну от назойливых толп незнакомцев. Однако предстояла еще одна битва. Уилли должен был принять Кэрол.

К этому времени у меня сформировалось отчетливое сознание своего «я», и я понимала, что с «персонажами» как чем-то отдельным от меня пора расставаться. Однако я еще не была готова повернуться к людям.

В одном магазине я наткнулась на потрепанную мягкую игрушку. Она лежала в коробке с подержанными игрушками, вытертыми, поломанными или рваными. Существо неопределенного вида — какой-то гибрид собаки, кролика и овцы, с голубым бантом на шее. Лет ему было, должно быть, пятнадцать-двадцать, и стоил он двадцать пенсов. Я купила его и назвала Пес-Попутчик. Ему предстояло, как моим «персонажам», везде путешествовать со мной. Он должен был стать моим мостом к живым существам за пределами моего собственного тела.

 

* * *

 

Пес-Попутчик был мне нужен, однако его физическая близость вызывала неприятные чувства. Это был новый для меня опыт: я еще не привыкла к тому, что у моего тела есть четко очерченные границы, а за ними находится что-то, мне не принадлежащее. Это тревожное чувство я испытывала и прежде, но не понимала, что оно означает, пока не начала постоянно носить с собой нечто, напоминающее о том, что мир вокруг меня полон других существ, также мыслящих и чувствующих. Я много плакала — но, когда мне хотелось забыться или причинить себе боль, вместо этого старалась себя обнять.

С Псом-Попутчиком, охранявшим меня в ночной тьме, мне стало чуть легче засыпать. Однако он не мог отогнать кошмары; последняя битва для меня была еще впереди.

 

* * *

 

Пес-Попутчик лежал рядом со мной на подушке. Я спала и видела во сне пустой склад. Уилли подошел к Кэрол, стоявшей рядом с каким-то мужчиной.

— Это мой клиент, — сообщила Кэрол. Она во сне была подростком, а мужчина нависал над ней, как башня. В небрежном словце «клиент» слышался намек на печальные приключения Кэрол в роли домашней проститутки.

— Ты можешь жить иначе, — сказал Уилли.

— Да ну? — насмешливо откликнулась Кэрол. — И где же я должна жить, по-твоему?

Кэрол застряла в прошлом — и, прямо скажем, не в лучшем периоде своей жизни. Настало время показать ей, что теперь все иначе. Ей есть куда идти.

— Ты можешь жить со мной, — сказал Уилли. Незнакомец смотрел на него надменно и презрительно, но Уилли не обращал на него внимания.

— А чем я заплачу? У меня денег нет, — ответила Кэрол.

— Будешь готовить и мыть посуду, — предложил Уилли.

— Я могу сама о себе позаботиться! — заявила Кэрол.

— Конечно, — ответил Уилли. — Но, может быть, ты захочешь остаться со мной. Не понравится — тут же уйдешь. Дверь будет открыта.

И, по-прежнему не глядя на незнакомца, он повернулся и двинулся прочь. Кэрол взглянула на незнакомца, затем перевела взгляд на уходящего Уилли… и сделала то, что у нее лучше всего получалось — пошла следом.

 

* * *

 

Я снова достала ящик со своими «сокровищами», извлекла оттуда пуговицы, колокольчики, обрывки кружев. День заднем часами сидела над ними, раскладывала по категориям, а затем снова перемешивала. Я наслаждалась свободой быть собой. Наконец-то я была дома, в теле, которое ощущала своим. Больше я не стану причинять себе боль — и никому другому не позволю. Не позволю на меня давить и заставлять делать то, что мне не по душе. Пока не научусь этому сама, меня будет поддерживать Уилли. А Кэрол будет беззаботно болтать там, где нужно — опять-таки, пока я сама не освою искусство непринужденного общения. Я знала, что постепенно мои «персонажи» померкнут, но к тому времени их сменят настоящие живые друзья, обретенные в «их мире». А пока этого не произошло, Пес-Попутчик будет со мной. Из защитника Пес-Попутчик постепенно превращался в спутника и друга, а я принимала на себя двойную роль подруги и заботливой хозяйки. Война с «их миром» окончилась. Без победителей, без побежденных. Окончилась заключением мира.

 

* * *

 

Книга подошла к концу; теперь я знала, как называются те проблемы, с которыми я сражалась, стремясь преодолеть их и понять. Ярлык «аутизм» был полезен мне тем, что помог простить за то, какой я была, и себя, и свою семью. Рассматривая старые фото, я обнаружила, что избегала смотреть на людей тремя способами. Один — смотреть прямо сквозь человека. Второй — отворачиваться и смотреть на что-то еще. Третий способ — один глаз пустым взглядом смотрит вперед, другой скошен к переносице. В результате все, что я видела перед собой, расплывалось в тумане. Разложив перед собой старые фотографии, я ясно увидела, как далеко в глубь времени уходят мои проблемы.

Среди них было несколько фотографий именно с таким взглядом: взглядом, который словно делил мое лицо надвое — и какое-то внимание к фотографу отражалось лишь на одной его половине. Фотографии эти были сделаны в разные годы разными людьми. Поразил меня мой возраст на самой ранней из них. На этом фото я сидела на детском стульчике. Должно быть, мне было несколько месяцев отроду — точно не больше четырех. Потом выяснилось, что эту фотографию сделал мой дядя, когда мне было всего несколько недель. Но выражение лица было ни с чем не спутать — особенно в сравнении с последующими снимками такого же рода. Один глаз был скошен внутрь — и эта сторона лица улыбалась. Другой напряженно смотрел в пустоту — и эта сторона лица была безжизненной и пустой.

 

* * *

 

Я хотела познакомиться с другими аутичными людьми, о которых уже столько слышала, — и с удивлением узнала, что их очень немного, и все они живут в разных местах, разбросанные по стране и по миру. К еще более немногочисленной категории относилась я сама. Я стала «высокофункциональной». И все же мне нужно было увидеть других. Лишь встретившись с другими, оставшимися на той стороне общества, могла я понять, где мое собственное место. Я познакомилась с миром так называемых «нормальных» людей — людей, одной из которых так хотела стать. Теперь настало время познакомиться с людьми, запертыми там, откуда я пришла и где — в какой-то мере — все еще оставалась.

Рядом с крупной неторопливой женщиной по имени Кэт мне было более или менее спокойно. Говорила Кэт медленно, ровно и отчетливо — за ее речью легко было следить. У нее были длинные прямые седые волосы и внимательный взгляд; я чувствовала, что она мне рада, однако ничто в ее поведении не было навязчивым и не смущало.

У нее был аутичный сын, мой ровесник. Когда я впервые его увидела, он перебирал цветные бусины. Я не стремилась к тому, чтобы он со мной здоровался или спрашивал, как я поживаю. Все эти слова предназначены для тех, кто хочет переселиться в «их мир» — а Перри, сын Кэт, этого явно не хотел.

Я села на пол рядом с ним, зачерпнула горсть цветных пуговиц и стекляшек. Разложила их на группы, а затем, не говоря ни слова и не глядя в сторону Перри, протянула одну группу стекляшек туда, где он играл со своими бусинами, и высыпала на пол. Перри подобрал их, протянул руку и положил рядом со мной. Я вспомнила, как сама впервые начала общаться, повторяя действия других; однако теперь здесь не было никого, кто бы заявил, что такой способ общения недостаточно хорош. Некоторое время мы передавали друг другу стекляшки, а затем изменили игру. У меня был с собой колокольчик: я звонила в него и бросала, чтобы Перри его поймал. Как и прежде, Перри повторял мои действия, но теперь с одним отличием: ловя колокольчик, он начал издавать звуки. Я делала то же, что и он; мы звонили в колокольчик и перебрасывали его туда-сюда все быстрее и быстрее, все более явно обращаясь друг к другу.

Я пересела подальше и стала раскладывать пуговицы рядами по цвету и размеру. Перри подошел, присмотрелся, начал брать из кучки пуговицы и класть в те ряды, куда они подходили. И не глядя на него, я прекрасно понимала, что он делает и что это для него значит. Раньше эти «игры» были моими. Теперь я понимала: такие «игры» свойственны людям с аутизмом.

Я не заметила, как в комнату вошла Кэт. Она молча смотрела, как Перри подошел ко мне, лег передо мной на пол лицом вниз, плотно прижав руки к бокам, дрожа от волнения всем телом.

— Посмотри на меня, — сказала я. Действия его были мне понятны — сколько раз сама я чувствовала то же самое! — Смотри, я позволяю дотрагиваться до себя.

Я не отрывала глаз от лежащего Перри, и по лицу моему катились слезы. Я читала его поведение, как книгу — и сама дрожала от головы до пят. Если бы здесь был валлиец! Если бы он сумел понять себя так, как понимала я себя сейчас!

Обернувшись к Кэт, я увидела, что она плачет.

— Никогда не думала, что у него есть язык, — проговорила она. — А он все это время говорил на своем языке, только я не знала, как ему ответить!

По ее словам, сын никогда еще не выглядел настолько «нормальным». А мне никогда еще не случалось так хорошо понимать другого человека.

— Мы считаем, что наша задача — учить аутичных людей, — сказала Кэт. — Но теперь я понимаю: это нам предстоит многому у них научиться.

 

* * *

 

Кэт работала в школе для аутичных детей. Сейчас дети были в лагере, и Кэт пригласила меня туда. Мне страшно было отказаться от привычного расписания. Одно дело — обходиться без расписания вовсе, и совсем другое — нарушить уже установленный еженедельный распорядок, отправиться в какое-то чужое место, пусть всего на один день… Однако Кэт заверила, что приглашение остается в силе: я могу приехать, когда захочу, пробыть столько, сколько смогу, а потом уехать.

Поездом, автобусом, а затем такси я добралась до лагеря, расположенного в сельской местности в центре Кента. Здесь меня поразило количество людей. Кэт сказала, что предупредила их о моем приезде, однако это не отменило обычных: «Привет, а вы кто?» Я приклеилась к Кэт и позволила ей говорить за меня.

Не все дети в школе и не все, кто собрался в лагере, были аутичными; но одна девочка за обедом в столовой показалась мне удивительно знакомой.

Энн было восемь лет, но выглядела она на шесть; хрупкая, бледная, с длинными светлыми волосами — совсем как я. Я сразу узнала ее взгляд: один глаз тупо смотрел вперед, второй был скошен к переносице. Она прижалась ртом к краю стола и исследовала его поверхность языком. Я смотрела на нее — и чувствовала, как будто меня выставили всем напоказ.

Кэт рядом не было, а другие воспитатели нетерпеливо кричали на нее; по взгляду Энн было понятно, что их крики для нее сливаются в неразличимую массу злых, угрожающих звуков. А ведь это специалисты, думала я и вспоминала подход матери к моему воспитанию. Я смотрела на Энн и думала: я знаю, где ты сейчас.

Все попытки заставить Энн что-то сделать оборачивались страшной истерикой — такой, какой только можно ожидать от ребенка, слепого и глухого ко всему миру, да, судя по всему, и к самой себе. Однако чего-то не хватало. Она не умела себя успокаивать. Я поняла, что необходимо предложить ей ритуал — что-то такое, за что она сможет держаться, что поможет ей успокоиться настолько, чтобы открыть глаза и бросить взгляд на «их мир». Но на глазах у других это было просто невозможно.

Энн пошла за мной, и я вывела ее на улицу, на неогороженную зеленую лужайку. Она шла за мной, а я от нее, стараясь наступать на ее тень. Постепенно она начала обращать внимание на мою тень; теперь то она гонялась за мной, то я за ней, и обе мы не отрывали глаз от теней и ног друг друга. Подняв глаза, я увидела, что несколько учителей наблюдают за нами из окна кухни — и подумала: «Кто же из нас теперь обитает в мире за стеклом?»

 

* * *

 

Был вечер, и детей укладывали в кровати. Нелегкая задача — уложить спать детей, которые не привыкли к покою и не очень понимают, для чего нужен сон. Один аутичный мальчик в темноте прыгал на кровати вверх-вниз. Энн отчаянно вопила; воспитательница присела к ней на кровать и протянула ей куклу — но это, похоже, перепугало ее еще сильнее.

«Ох уж эти куклы, символы нормальности, — думала я. — Кошмарное напоминание о том, что „нормальным детям“ положено успокаиваться от присутствия людей — или, по крайней мере, их подобий».







Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 331. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Основные симптомы при заболеваниях органов кровообращения При болезнях органов кровообращения больные могут предъявлять различные жалобы: боли в области сердца и за грудиной, одышка, сердцебиение, перебои в сердце, удушье, отеки, цианоз головная боль, увеличение печени, слабость...

Вопрос 1. Коллективные средства защиты: вентиляция, освещение, защита от шума и вибрации Коллективные средства защиты: вентиляция, освещение, защита от шума и вибрации К коллективным средствам защиты относятся: вентиляция, отопление, освещение, защита от шума и вибрации...

Задержки и неисправности пистолета Макарова 1.Что может произойти при стрельбе из пистолета, если загрязнятся пазы на рамке...

Эндоскопическая диагностика язвенной болезни желудка, гастрита, опухоли Хронический гастрит - понятие клинико-анатомическое, характеризующееся определенными патоморфологическими изменениями слизистой оболочки желудка - неспецифическим воспалительным процессом...

Признаки классификации безопасности Можно выделить следующие признаки классификации безопасности. 1. По признаку масштабности принято различать следующие относительно самостоятельные геополитические уровни и виды безопасности. 1.1. Международная безопасность (глобальная и...

Прием и регистрация больных Пути госпитализации больных в стационар могут быть различны. В цен­тральное приемное отделение больные могут быть доставлены: 1) машиной скорой медицинской помощи в случае возникновения остро­го или обострения хронического заболевания...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.015 сек.) русская версия | украинская версия