Никто нигде 8 страница

Передо мной оказался трамвай. Разбросав людей, словно неодушевленные предметы, я вскочила внутрь. По салону шел человек. Снова и снова он повторял что-то. Я его не понимала.

— Платим за проезд! — говорил он.

Я рванула кошелек, и все монеты, что там были, покатились ему под ноги. Я вскочила, бросилась к дверям, свирепо заколотила в них кулаком. Я в ловушке — некуда идти, некуда бежать, некуда спрятаться! Я начала истерически рыдать; рыдания мои становились все громче, я уже ничего, кроме них, не слышала. Дверь открылась.

Я выскочила за два квартала до больницы и бросилась бежать, не глядя по сторонам. Вслед мне визжали тормоза, и люди кричали что-то обидное. В какой-то миг прямо передо мной оказался автомобиль. Он резко затормозил, но я, не удержавшись, упала вперед и распласталась на капоте.

Блеск капота поразил меня. Приподнявшись на локтях, я уставилась на двоих людей за ветровым стеклом. От резкой остановки их бросило вперед, на лицах застыло потрясение.

Одного из них я узнала: это был известный политик. Удивленная тем, что он мне знаком, я показала на него и громко произнесла его имя, словно в первые школьные дни, когда училась называть предметы. Это было единственное прояснение. Следующее, что помню — как я врываюсь в дверь амбулаторного психиатрического отделения.

 

* * *

 

Я забыла, как зовут Мэри. Забыла, как подняться наверх, где она работает. Забыла, как заговорить.

Стоя у стола регистратора, я в панике пыталась что-то произнести — но изо рта вылетали лишь бессвязные нечленораздельные звуки, только усиливавшие мою панику. Я рыдала и задыхалась.

Казалось, я тону в слезах. Сквозь слезы я отчаянно вглядывалась в глаза регистраторши — и все пыталась произнести имя Мэри. Регистраторша была крупная женщина, добродушная на вид: она напомнила мне мать моей подруги. Она держалась спокойно, терпеливо и дружелюбно — а я тряслась перед ней, плача, задыхаясь, запинаясь на каждом звуке, пока наконец мне не удалось выговорить:

— М… М… М-мэри!

Женщина сняла трубку телефона и вызвала Мэри. Та спустилась — и немедленно начала действовать. Она попыталась меня обнять, но я опасливо отпрянула. Тогда она протянула мне руку. Я вошла следом за ней в лифт, тревожно оглядываясь через плечо.

 

* * *

 

На этот раз мы пошли в другой кабинет, не в тот, где она обычно меня принимала. Новое помещение меня насторожило, но с Мэри я чувствовала себя в безопасности, поэтому молча села. Она посмотрела на меня сочувственно, потом открыла сумку и достала леденец. Совсем как дедушка, когда мне было три года, когда он меня еще не потерял. Сжавшись на стуле напротив Мэри, словно загнанная в угол крыса, я воровато сунула леденец в рот. Потом хихикнула — так поразил и обрадовал меня способ, который нашла Мэри, чтобы войти в мой мир.

— Расскажешь, что случилось? — спокойно и дружелюбно спросила она.

Начав ей отвечать, я тут же утратила ощущение себя; на сцену торопливо выскочил Уилли и принялся заметать следы значительности событий, произошедших в последние полчаса.

— Что со мной произошло? — спросила я.

— Это называется «паническая атака», — объяснила Мэри.

Она спросила, что стало ее причиной; я ответила, что не знаю.

Она помогла мне проследить все эти полчаса, шаг за шагом; словно отстраненный наблюдатель, я смотрела за тем, как Донна беспомощно мечется по улицам.

Я объяснила все свои действия. Мэри настаивала на том, чтобы выяснить, что означает для меня старик-покупатель. Она слишком на меня давила. Я-то обсуждала все это так, как обсуждают последние новости в газете. На мой взгляд, старик был просто знакомый: он сделал вид, что не замечает меня, и я расстроилась. Мэри копала глубже: она спросила, не напоминает ли он мне кого-то или что-то из прошлого. Она подошла слишком близко к правде. Отвечая на такой вопрос, я уже не могла сохранять над собой контроль. Да, он заменил мне дедушку. Признание сделано — и Донна, сидя в кабинете у Мэри, горько рыдает над предательской жестокостью мира. Рыдает отчаянно — а поскольку она не терпит чужих прикосновений, то никто-никто на свете не может ее утешить.

Мы заговорили о реальной смерти моего дедушки. Ни она, ни я не упоминали ключа к настоящей проблеме: что он, как и все остальные, умер для Донны в ее три года — когда Уилли принялся бросать на людей свирепые взгляды и Кэрол вышла из зеркала, чтобы всех веселить и развлекать. Если ожидания «их мира» убили Донну, то лишь потому, что она была к ним совершенно не готова; создания, порожденные ее воображением, заняли ее место, начали жить собственной жизнью и преуспевать там, где она терпела крах. Кэрол училась танцевать, Уилли — сражаться, а мое настоящее «я» все сидело в кроватке, загипнотизированное цветными пятнами. Как будто для «их мира» я умерла. Донна исчезла, с ней умерли и все остальные — и никто не заметил. Наоборот, люди решили, что Донна наконец начала жить.

Мэри изменила свой подход ко мне. По-видимому, она решила, что проблемы у меня не просто психологические, а в первую очередь социальные. Мы начали разговаривать о будущем. Она спросила, кем я хочу стать. «Психиатром, как ты», — в пику ей ответила я.

Мэри заставила меня поверить, что на свете нет ничего невозможного — прежде о таких высотах я и мечтать не осмеливалась. Должно быть, она считала, что моя неуравновешенность связана с тем, через что мне пришлось пройти, и что это вполне естественно.

Я и сама искала ответы. Разговоры наши метались туда-сюда, пока мы не пришли к некоему соглашению, что в недостатке у меня социальных навыков виновата семья.

Несомненно, моим родным недоставало социальных навыков, с соблюдением многих общепринятых норм они действительно не справлялись — причиной всего этого был низкий социальный статус и нестабильность семейных отношений. Мы с Мэри, казалось, пришли к согласию в том, что большинство моих проблем связаны с тем, как реагировали и реагируют на меня люди; заключение понятное, учитывая, что большая часть социальных контактов для меня была трудна, малопонятна или попросту непосильна, а также то, что мир я видела как противостояние «мы и они».

 

* * *

 

Я решила вернуться в школу. Получу аттестат зрелости, думала я, и устроюсь работать в банк.

Банковские служащие ходят в форме. А тех, кто ходит в форме, уважают. Я хочу, чтобы меня уважали. Значит, хочу работать в банке. И неважно, что собственными деньгами я швырялась как попало или что до сих пор с трудом складывала и вычитала в пределах двадцати.

К тому времени я уже год ходила к Мэри. Мне было восемнадцать. Очевидная нестабильность моего положения, с возрастом все более заметная и непростительная, начала меня пугать. Временами мне казалось, что мне уже за двадцать, временами — что еще и шестнадцати нет, а порой я чувствовала себя трехлетним ребенком. Я рассказывала обо всем этом и объясняла, что, видимо, слишком рано ушла из дома — хотя, кажется, своего дома-то у меня никогда и не было. Наивным оправдывающимся тоном я говорила: что же мне делать, вот если бы можно было в восемнадцать лет найти себе приемных родителей… Тут я посмотрела на Мэри — и мне показалось, что в глазах у нее блестят слезы. Меня тронуло то, что мои слова вызвали у нее такие эмоции, которые я сама не могла проявлять. И отреагировала я на это с тем уважением, о каком всегда мечтала по отношению к проявлениям собственных эмоций — промолчала и сделала вид, что ничего не заметила.

Угнаться за миром мне не удавалось, и я это знала. Ярче всего это проявлялось в безработице: найти работу я не могла уже два месяца. Передо мной предстала суровая реальность: восемнадцатилетняя девица, бросившая школу в пятнадцать лет, ничего толком не умеющая, с нестабильным, мягко говоря, трудовым путем — рассчитывать может хорошо если на половину стандартного заработка. Крис от меня отвернулся, друзей у меня не было, ни с кем из семьи я давно не общалась — и Мэри стала для меня целым миром.

Мэри организовала мне встречу с консультантом по трудоустройству из колледжа неподалеку от моей квартиры. Она на меня надеялась — и я поверила ее надеждам и шагнула через порог колледжа решительно, словно входила в новый дом.

Дружелюбный человек за столом на первый же мой вопрос ответил: «Нет». Нет, вряд ли мне удастся, пропустив столько лет, снова попасть в школу. И дело даже не в том, что я пропустила целых три года, а в том, что хочу перепрыгнуть через два класса и пойти прямо в выпускной. Я объяснила, что стипендий школьникам не платят, а семья меня деньгами не поддерживает, так что я просто не могу себе позволить учиться в школе еще три года.

Тогда он сказал: а ведь необязательно признаваться, сколько лет ты пропустила. И это сработало. Оставалось только пройти входное собеседование. На собеседовании в школе я сказала, что, мол, ушла из школы, потому что приходилось зарабатывать себе на жизнь, а теперь хочу наверстать пропущенный год — а о других двух годах умолчала. Я объяснила, что часто переходила из одной школы в другую, и документов, наверное, теперь уже не отыщешь. Подчеркнула, что после ухода из школы много читала и занималась сама — так что, может быть, мне что-то зачтут? Как видно, я все сделала правильно: скоро мне пришло письмо о том, что я зачислена. Стоило это сорок долларов.

 

* * *

 

Мэри была в восторге. Крис мою идею не одобрял. Рядом с девушкой, которую он превосходил не только по возрасту, но и по образованию, он чувствовал себя увереннее.

Меня можно было убедить в чем угодно, и Крис часто надо мной из-за этого подшучивал. Например, однажды сказал, что весь песок на пляже искусственный, делается специальными машинами, и предложил мне самой удостовериться — взять немного песка в рот и пожевать.

— Чувствуешь? — сказал он. — Просто пластмасса!

Я была впечатлена — и, вооруженная этим новым знанием, бросилась демонстрировать всем окружающим, как хорошо разбираюсь в жизни. Но люди почему-то удивлялись и мне не верили, и я очень возмущалась их невежеству.

Крис тем временем хихикал надо мной в кулак — и раскрыл свой розыгрыш лишь несколько месяцев спустя. Другие люди разубедить меня не могли — я переставала верить в обман, только если сам обманщик в нем признавался, иначе оставалась растерянной и в сомнениях. К этому времени мне было восемнадцать. Крис считал, что образование избавит меня от наивности. Насчет наивности такого рода он заблуждался.

Впрочем, Крис не был совсем уж бессердечной скотиной. Думаю, он как-то по-своему меня любил. Как-то на своей работе он познакомился с моим отцом и пригласил его к нам на чашку чая.

 

* * *

 

Встреча вышла натянутой и неловкой. С отцом я не виделась уже несколько лет, не считая нескольких случаев, когда проходила мимо его работы. С матерью тоже не встречалась. Тем, кто не знал о моем существовании, она в это время ничего обо мне не рассказывала, а тем, кто знал, с энтузиазмом сообщала, что дочь у нее шлюха и наркоманка. Меня не было рядом, опровергнуть это я не могла — и в конце концов сочувствовать ей начали даже те, кто сначала винил ее или помалкивал.

И вот отец сидит на кушетке у меня в гостиной, в моей квартире. Шутит, смеется, вообще держится как ни в чем не бывало. Как будто принял и всегда принимал меня такой, как есть. В тот вечер ему у нас так понравилось, что, уходя, он пообещал обязательно зайти еще.

Нам с отцом не позволялось свободно общаться друг с другом с тех пор, как мне было три года. Мать вечно отгоняла его от меня — рявкала на него и ревниво требовала, чтобы он «прекратил со мной сюсюкать». Она была уверена, что моя детская речь — бессмысленная болтовня и ничего более, и не собиралась поощрять тех, кто готов был разговаривать со мной на моем уровне.

Отец разговаривал со мной действиями: смехом, тоном хрипловатого голоса, тем, как напевал или насвистывал, как обретали голос в его руках разные предметы. Кошки у него пели и плясали. Пачка сигарет вела беседы с коробкой спичек. И теперь, когда он пришел ко мне, — все было так же. Крис никогда еще меня такой не видел. Из-за этого он почувствовал себя еще незначительнее.

Отец никогда не подталкивал меня делать то или другое — ему просто нравилось все, что нравилось мне. Быть может, он был чем-то вроде перекрестка между настоящей мной и Кэрол. Мое возвращение в школу в его устах звучало как приключение — и я начала ждать этого с нетерпением, не просто для того, чтобы стать более похожей на Мэри и более для нее приемлемой, но и с радостным чувством, что в школе меня ждет «что-то особенное», чего не стоит упускать. Я решила: если учеба поможет мне найти ответы на свои вопросы — черт побери, сдохну, но буду учиться!

Я заплатила сорок долларов. Выбрала школьные предметы с дальнейшим прицелом на психологию. Я хотела стать такой, как Мэри. Еще выбрала музыку, а биологию и социологию пришлось взять, потому что они шли в той же группе. Обязательным предметом был английский.

 

* * *

 

В первый день учебы я явилась в школу сияющая, как солнышко, и безупречно одетая — я очень старалась произвести впечатление. Разве что платочка в нагрудном кармане не хватало.

Первым был урок биологии. Учитель решил проверить наши знания — спросил, что мы знаем о жизни растений. Моя рука немедленно взлетела вверх.

— Растения пьют воду и едят землю! — гордо сообщила я.

Все покатились со смеху, решив, что я разыгрываю комедию. Но я была абсолютно серьезна и не могла взять в толк, чему все смеются.

Учитель попросил одного ученика объяснить процесс фотосинтеза. Тот легко объяснил. Учитель спросил, что происходит с выделениями растений. И снова моя рука непоколебимо взлетела вверх — с рвением первоклашки, которому очень-очень надо выйти. Учитель, желая помочь мне исправиться, кивнул мне.

— И в туалет они тоже ходят в землю! — гордо сообщила я.

Снова хохот.

— Не совсем так, — спокойно проговорил учитель, не без труда сохраняя на лице серьезность, и попросил ответить кого-то другого.

В то время, думается мне, люди, глядя на меня, не могли понять, придуриваюсь ли я, чтобы всех насмешить, или я на самом деле такая дура. Но с моей точки зрения все было просто. Мой ответ логичен — значит, правилен. Однако похоже было, что мне придется слушать, как отвечают другие, и заучивать их ответы наизусть — и такая перспектива наводила скуку.

На английском все было по-другому. Правильных или неправильных ответов здесь не было. От нас требовалось много читать — стихи, повести, романы; и мои многословные, но уклончивые описания того, что я поняла из прочитанного, более или менее сходили за интеллектуальный отклик, нуждающийся только в некотором прояснении, чтобы его можно было понять.

На уроках английского нам рассказывали, как то или иное впечатление создается при помощи символов. Если что-то я и умела — так это рисовать словами картины, объясняющие то, что иначе было бы просто разрозненными строчками черных букв на белой бумаге.

На уроках английского пригодилось мне и то, что я никогда не читала книги слово за слово, от начала до конца — всегда пропускала это изобилие бесполезных словечек, которые только отягощают ум и не дают понять, о чем книга на самом деле. Наша учительница не проверяла нас на знание мельчайших деталей книг — ей хотелось, чтобы мы уловили их дух.

Стихи и короткие рассказы мы читали в классе вслух, от начала до конца. Порой я не слушала, а только наблюдала за классом. Порой вслушивалась в тон читающего и старалась угадать, что он или она там понимает.

Еще на английском мы писали сочинения. Первое свое сочинение я создавала с большим энтузиазмом, как обычно, покрыв бумагу рисунками поверх слов, чтобы лучше передать свои чувства. Написать нужно было о чем-то таком, что произошло с тобой самим. Я, по наивности, рассказала о трагических событиях, предшествовавших моей первой встрече с Мэри, а поверх текста изрисовала всю страничку слезами.

— Донна, я просила каждого написать о себе, — сказала учительница.

— Ну да, — ответила я.

— А ты о ком пишешь? — спросила она.

— О себе, — уверенно ответила я.

— Почему же ты везде называешь сама себя «ты»? — спросила она. Тогда я не знала, что на это ответить.

— Это что, шутка? — продолжала она, заглядывая в мое сочинение дальше.

— Нет, — ответила я, чувствуя себя несколько уязвленной.

— А что у тебя с точками и заглавными буквами? — не отставала учительница.

— Я их везде расставила, — невинно ответила я.

— Вот именно — везде! — подтвердила она.

— Я их ставила там, где читателю нужно передохнуть, — объяснила я. Мне это казалось вполне логичным.

— Ты серьезно?! — воскликнула она.

Учительница написала на доске несколько предложений, чтобы проверить мое знание пунктуации.

— Расставь точки и заглавные буквы, — скомандовала она.

Я вышла к доске и расставила точки — примерно через каждые пять слов, там, где, по моему разумению, читателю требовалось перевести дух. А большими буквами отметила все названия вещей, потому что название — это имя, а имена пишутся с большой буквы.

— Похоже, по английскому тебе нужно будет позаниматься дополнительно, — проговорила учительница; на лице ее отражалось изумление и даже некоторый ужас.

— А вы, значит, меня больше учить не хотите? — рявкнул Уилли.

— Почему же, хочу, — ответила она.

 

* * *

 

Урока музыки я ждала с нетерпением, надеясь улучить возможность поиграть на пианино. Вся наша школьная работа очень строго контролировалась, и просто «зайти в класс и поиграть» было нереально.

Увы, пианино оказалось в отдельной запертой комнате. Нам велели выбрать себе инструменты, на которых мы хотим учиться играть. Я хотела играть на пианино — но мне ответили, что его выбрать не получится, потому что у меня дома нет инструмента, на котором я смогу практиковаться. Вообще-то, если уж на то пошло, у меня дома никаких музыкальных инструментов не было.

Всем нам сообщили, что в конце года по каждому предмету будут экзамены — платные, по восемь долларов каждый. Не нужно быть гением, чтобы сообразить: у человека, с трудом наскребающего средства на свою долю квартплаты, лишних восьми долларов нет. Я отказалась от музыки и взяла философию, хоть и понятия не имела, что это такое.

 

* * *

 

На философии я долго не задержалась. Не прошло и трех дней, как я вылетела из класса, свирепо сжимая кулаки, с самой что ни на есть зверской физиономией.

Позже учитель спросил меня, в чем дело.

— Да вы все говорите какую-то тарабарщину, я ни слова не понимаю! — ответила я.

Он попросил меня вернуться — заверил, что впредь постарается не употреблять «слишком много длинных слов» и вопросов мне задавать не будет, раз меня это так смущает. Я ответила: да ну, не вижу смысла. Он сказал: а ты все-таки попробуй. Пройдет немного времени — и все начнешь понимать. Он напомнил мне мистера Рейнольдса. Я решила дать философии еще один шанс.

Со временем я выучила немало длинных слов; а поскольку атмосфера в классе была очень свободная, «правильных» или «неправильных» ответов здесь тоже не было, то в конечном счете все оказалось не так уж страшно.

На уроках мы обсуждали то, во что верят и что думают разные люди — например, Иисус Христос. Мне было интересно послушать, во что верят другие. Чувствовалось в этом что-то от увлекательных сплетен о ближних. Когда кто-то критиковал взгляды знаменитостей, которых в классе не было, и они не могли за себя постоять — включался Уилли со своим стремлением к защите слабых и принимался спорить. Единственная проблема была в том, что, когда меня спрашивали, во что же верю я сама, Уилли совершенно терялся. Он научился отстаивать любую точку зрения, но сам не разделял ни одну. Для меня все это была просто игра в слова — впрочем, интересная и веселая. Кроме того, учитель мне симпатизировал — а я в нем обрела мистера Рейнольдса и очень этому радовалась.

 

* * *

 

Социология — это оказалось о том, как семья, образование, социальное положение влияют на человека и делают его тем, кто он есть. Что ж, Мэри — не социолог, но мыслит похоже. Так что я внимательно вслушивалась в то, что нам рассказывали, старалась все выучить и понять.

Последний год психотерапии многому меня научил в этом плане: теперь я умела анализировать и создавать системы, призванные помочь мне понять моего психотерапевта, чтобы выяснить, как стать такой же. Итак, социальное положение, образование, семья — отлично!

Первым, наиболее безличным путем подхода к ощущению «мы и они» стало для меня понятие социального положения, класса. Отчасти и Мэри научила меня смотреть на мир подобным образом: это было понятное, хоть и субъективное истолкование моего ощущения, что в «их мире» я чужая. Тайна того, что на самом деле означал «их мир» и «мой мир», чересчур меня пугала, чтобы признаться в этом даже самой себе. И я ухватилась за возможность изучить свою проблему опосредованно, изучая нечто схожее с ней, но от меня далекое.

Я во всем сверялась с Мэри. Она — из другого класса. Очевидно, именно этим объясняется то, что она в «их мире» чувствует себя своей, а я нет. Мэри не опровергает этот мой вывод — значит, так оно и есть.

 

* * *

 

Но прежде всего я жила ради психологии. Учительница психологии была сурова и придирчива — и все же я чувствовала, она испытывает некоторое уважение к моим усилиям и упорству.

Психология оказалась во многом посвящена тому, как работает то или другое. Изучение сознания оказалось сродни изучению любого другого предмета, работающего согласно определенной системе. Системы более или менее предсказуемы, они — из тех вещей, у которых есть гарантии. Такое знание я уважала.

В учебнике было много рисунков и схем, так что читать нетрудно. Были и списки длинных новых психологических слов, которые можно выучить наизусть — и все это, в конечном счете, обещало, что я смогу разобрать себя на части и собрать заново.

Оказалось, что мое собственное сознание — тоже система. Если я смогу ее понять, это будет моей защитой. Я смогу объяснить, почему я такая, как есть. Скоро я смогу выяснить, в самом ли деле я дура или сумасшедшая — и научусь все про себя объяснять не хуже воплощения разума и душевного здоровья: моего психиатра.

И все же я оставалась совсем непохожей на Мэри. Я ругалась, грубила учителям, не следила за тем, что говорю. Манеры у меня были не то что «плохие» — никаких не было. Я все понимала буквально. И еще сдавала работы на использованной бумаге.

Учительница психологии раздавала нам работы с оценками. Оценивала она всегда по содержанию, а не по оформлению. Но, перейдя к моей, объявила во всеуслышание, что вынуждена была поставить мне самую высокую оценку в классе, несмотря даже на то, что такой отвратительной бумаги никогда еще не видывала. Прежде чем писать следующую работу, я купила белую замазку для пишущей машинки и старательно выбелила весь лист. Денег у меня было немного, что верно, то верно — и все же мне не пришло в голову, что этот отбеливатель стоит дороже самой бумаги.

 

* * *

 

Учитель биологии обнаружил, что я не умею складывать и вычитать. Сбил меня с толку учитель математики в предыдущей школе, который требовал все вычисления делать на бумаге. У меня была своя система счета — и до того она отлично работала. Систему, которой от нас требовал учитель, я усвоить так и не смогла — и свою сочла тоже неправильной, поскольку, хоть она и работает, ее нельзя показать. «Общая» система мне так и не давалась, но я безуспешно пыталась использовать ее снова и снова, никогда уже не возвращаясь к собственной логике.

Учитель биологии предложил мне пользоваться калькулятором. Я не знала как. Он показал мне, как работает калькулятор. Но, когда он попросил вычислить процент от какого-то числа, я начала искать на калькуляторе кнопку «от» — не нашла и пришла в ярость. Так учитель понял, что у меня большие проблемы.

Меня отправили на дополнительные занятия по математике. Учительница там была — просто мечта! Совсем не похожая на учительницу. У нее была роскошная белокурая коса, и она напоминала мне Элизабет, девочку из специальной школы пятнадцатилетней давности, до волос которой мне все время хотелось дотянуться и их потрогать.

Она показала мне, как делать вычисления на бумаге: раз, два… и широко заулыбалась, получив решение примера.

— Здорово! — сказала я. — Как это у вас получилось! А меня научите?

Она постаралась объяснить мне, что математика — это не серия магических фокусов, а я очень постаралась ей поверить.

Так получалось у меня не только с математикой: на многие вопросы я находила правильные ответы, но совершенно не могла объяснить, как до них додумалась. Однако постепенно она подняла мои математические познания до вполне приемлемых. Она очень гордилась мной, а я очень гордилась собой.

 

* * *

 

Мэри тоже мной очень гордилась. Я по-прежнему ходила к ней каждую неделю, но наши встречи все больше теряли свой строгопрофессиональный характер: теперь мы просто встречались и разговаривали. Не знаю, понимала ли она, что этим поднимает мою самооценку, мотивирует и вдохновляет меня больше, чем кто-либо или что-либо еще.

Надо сказать, успехи в учебе не вели к особым успехам в общении с людьми: по-прежнему от большинства из них я держалась на расстоянии, по-прежнему большинство из них считало меня чудачкой.

К Мэри я тянулась, потому что она была человеком из «их мира», которому я могла доверять. Она принимала меня — не только как пациентку, но и как личность. Я привязалась к ней — отстраненно, так, как могла. В моем сознании она отождествилась с долгожданной мифической матерью Кэрол. И все же, поскольку любые отношения для меня разворачивались не столько в пространстве между мной и другими, сколько во мне самой, я видела лишь один путь перенести эту привязанность в свой собственный мир. Я должна была сама стать такой, как этот человек, символизировавший для меня защиту, силу и самоконтроль, — и Уилли посвятил этой задаче все свои силы.

Я раскачивалась от одной крайности к другой, от Кэрол к Уилли, противоположным друг другу. Трапеция качалась все выше и выше, каждая из моих сторон росла и развивалась, приобретая новый опыт. И на этом пути я начала улавливать проблески своего истинного «я».

 

* * *

 

Время от времени я созванивалась с Робин. Она недавно начала самостоятельную жизнь и обитала теперь в отдельной квартире. Порой, как в старые времена, я приходила и оставалась у нее на ночь.

Сама я сменила квартиру совсем недавно; к тому же работала я только в двух местах уборщицей и зарабатывала сущие копейки — однако сумела уговорить агента по недвижимости найти мне новую квартиру и переехала в нее одна.

Кровати у меня не было, да и вообще с мебелью было негусто. Кушетку и кофейный столик из Армии Спасения я забрала с собой, почти все остальное оставила Крису.

Сосед подарил мне старую, громко гудящую радиолу. Она стала моим лучшим другом.

Зарабатывала я двадцать долларов в неделю, а за квартиру надо было платить тридцать пять. Оставалось только молиться — и, видно, молитва помогла, потому что я очень вовремя получила подработку.

На новую работу в магазин «Кулинария» я ездила на велосипеде почти каждый вечер после школы. В конце смены доедала остатки готовых блюд. Никто не знал, что ем я только это — да еще то, чем угощает меня Робин.

Черил, одна из девушек, работавших вместе со мной, как-то раз меня на этом поймала и, хоть это было и против правил, начала совать на дно моей обычной картонной коробки для ланча жареных цыплят. Каждую ночь, в конце смены, она вручала мне коробку, полную чипсов. Однажды на дне, под чипсами, я обнаружила теплую жареную курицу. И заплакала.

Порой ко мне заходил отец. Я была благодарна ему за компанию. Он ходил вместе со мной по магазинам. Я покупала свой обычный набор — варенье и рис. Он старался произвести впечатление на кассиров тем, сколько денег тратит на бакалею. Покупал даже шоколадные бисквиты для собаки. За свои покупки я платила сама. Он, похоже, не замечал моей бедности — а я старалась ее не показывать.

Однажды мне пришло в голову: хорошо бы он одолжил мне деньги, чтобы внести депозит за квартиру, а я бы ему еженедельно выплачивала долг. Тогда я никогда больше не буду бездомной. Я видела рекламу: депозит стоил четыре тысячи долларов.

— Я бы с удовольствием, — ответил он, — но откуда же столько денег взять?

А на следующей неделе рассказал, что выдал матери четыре тысячи долларов на ремонт ванной и туалета: она собирается положить в ванной какую-то особую зеркальную плитку, настелить новые полы и заменить стальные краны позолоченными.

Я подумала: если образование научило меня осознавать и остро воспринимать жестокость и несправедливость — стоит ли оно того? Потом вспомнила о Мэри и сказала себе, что буду такой, как она. Никогда я не стану такой бесчеловечной и жадной, как «они».

 

* * *

 

Школьный год я закончила со средними и высокими оценками. Это было невероятно, и обе мы, я и Мэри, безумно радовались. Но вместе с энтузиазмом пришел и страх — страх перед тем, что все кончается.