Никто нигде 9 страница

Подходит к концу моя более или менее упорядоченная, структурированная жизнь. Вот-вот я утону в неопределенности будущего.

Шумел и гремел выпускной вечер — а я стояла в сторонке, глядя, как другие болтают и веселятся. Друзей среди соучеников у меня почти не появилось; перемены я проводила, как правило, либо одна в столовой, либо в кабинете консультанта из колледжа, где чувствовала себя как дома.

Одна девушка из моего класса подошла ко мне и, к большому моему удивлению, попросила оставить свой адрес.

На класс свой я смотрела так же, как на семью: война одиночки против толпы, расплывчато именуемой «они». Понятно, что и со мной мало кто водился; даже хуже — некоторые подходили ко мне украдкой, но, извиняясь, объясняли, что никогда не станут заговаривать со мной на глазах у друзей, считающих меня сумасшедшей. А эта девушка смело отошла от своей компании и двинулась прямиком ко мне. Она дала мне свой адрес, а я ей свой.

На Рождество я получила от нее открытку. Она писала: хоть мы никогда и не были близки, благодаря мне она многое узнала о жизни. Ее вдохновляла моя смелость и настойчивость. Она ощутила вину за то, что прежде жила беспечной жизнью «богатенькой девочки», и решила пойти работать медсестрой. Я читала это письмо — на Рождество, в одиночестве, в пустой квартире — и к глазам моим подступали слезы. Впервые я осознала, что могу кого-то вдохновить — пусть сама и понимала, что двигала мною не столько смелость, сколько смесь надежды и страха.

 

* * *

 

Я перестала встречаться с Мэри как пациент с врачом. Долгий путь прошла я с того дня, когда впервые оказалась у нее в клинике, израненная душевно, эмоционально и физически!

Терапевтические встречи превратились в посиделки за кофе. Более того: они сделались слишком личными, чтобы сохранять профессиональные взаимоотношения. Мы договорились не терять связь — и впервые в жизни я такое обещание выполнила.

Теперь можно было отправляться в банк — попробовать устроиться операционистом и надеть форму, о которой я давно мечтала. Правда, мои математические познания, при всем их прогрессе, были еще далеки от идеала. Но не это заставило меня передумать. Я уже не могла наивно верить, что меня начнут уважать за униформу, как верила в это неотесанная фабричная девчонка.

Целый год я прожила практически без зарплаты — и оценки позволили мне поступить в университет. У меня появилась возможность получить высшее образование, по иронии судьбы, еще несколько лет назад мне недоступная. И я решила поступать.

 

* * *

 

Кое в чем Мэри оказалась права. Моя наивность и связанная с ней социальная некомпетентность сильно усугублялась недостатком образования. С другой стороны, недостаток образования служил для нее удобным объяснением.

Чем дальше я училась, тем обширнее становился круг моих знакомств, но и тем чаще меня воспринимали как чудачку или «клоуна»; новоприобретенный лоск то и дело с меня спадал, и я делала или говорила что-нибудь такое, что больше прилично круглой дуре, чем ученой даме. Впрочем, оставались еще объяснения: мне было всего девятнадцать, и я всегда могла свалить вину на свое происхождение.

До начала занятий в университете оставалось два месяца. Я подала заявки на несколько курсов: работа с молодежью, социальная работа, соцобеспечение, искусство и дизайн интерьеров.

Профессии, связанные с заботой о людях, отвечали развитому у меня защитному инстинкту и напоминали о Мэри. Специальность «искусство» хорошо отвечала моей нерешительности и неготовности сделать четкий выбор. Быть может, ближе всего к моей истинной природе стоял тот выбор, который я сама не воспринимала всерьез — дизайн интерьеров. Он обращался к той части меня, что строила миниатюрные миры шестнадцать лет назад в специальной школе. К той части, которая любила сортировать вещи по виду, цвету и размеру, что влюблялась в вещи в чужих домах намного сильнее, чем в их хозяев. Как всегда и бывало, в конце концов эта часть меня потерялась, а другие две пришли к компромиссу. На первом курсе я изучала искусство, а на втором перешла в Школу общественных наук.

 

* * *

 

Финансирование моей учебы не выглядело особой проблемой. При поступлении о стипендии речи не было, от меня требовалось только заполнить и отправить заявку. Я была уверена, что начну получать стипендию немедленно, но ошиблась — это началось только через пол года.

В «Кулинарии» меня сократили, так что я не могла больше платить за квартиру. Оказалась на улице — за три дня до Нового года. Бродила по городу, тщетно подыскивая себе если не квартиру, то хотя бы комнату. Наконец, когда после очередной тщетной попытки к кому-то подселиться, опустив голову, побрела прочь — хозяева квартиры пожалели меня и позвали назад.

Они были на десять лет меня старше. Я оказалась совсем одна.

Новый год я встречала в новом доме — одна, в темноте. Поставила пластинку Бетт Мидлер под названием «Друзья», горько плакала от сознания своей неспособности к чему-то принадлежать, создавать прочные связи, от мыслей о том, скольких хороших людей, готовых мне помочь, я оттолкнула или от них ушла.

Наконец я решила позвонить семье. У матери была вечеринка; незнакомые пьяные гости хватали трубку и поздравляли меня с Новым годом. На заднем плане играла музыка; я представляла себе, как люди танцуют и смеются. Интересно, думала я, каково быть одной из них? Я старалась себе представить, как бы я себя чувствовала, если бы была в «их мире» своей. Я повесила трубку и стала отсчитывать секунды до полуночи.

— С Новым годом, Донна! — сказала я самой себе. Зажгла свечу и, глядя на нее, уснула.

 

* * *

 

Начались занятия в университете — и я очень старалась погрузиться в них и забыть обо всем остальном.

Я выбрала лингвистику и философию. Вышло это так: зашла в первую же аудиторию, спросила, что за предметы здесь читаются, хорошие ли это предметы, можно ли мне на них записаться. Еще выбрала социологию — со старой целью стать похожей на Мэри.

В университете я совершенно терялась. Здание было громадное, со множеством стен, толпами людей, гроздьями флуоресцентных ламп. Я всюду выключала эти лампы. От их света меня клонило в сон.

На философии я спала. Иногда с закрытыми глазами, иногда с открытыми. Наконец преподаватель сообщил, что я «безответственно отношусь к занятиям». Я пыталась объяснить, что не успеваю за расписанием, не понимаю инструкций в учебнике, вижу только пустые слова в том, что там написано. Декан обозвал меня «полной и беспросветной идиоткой».

А вот лингвистикой я наслаждалась. Лингвистика разбирает язык по косточкам и собирает заново. Она показывает, как можно по-разному систематизировать язык. И сплошные схемы и таблицы — здесь я себя чувствовала, как рыба в воде.

На социологии я старалась изо всех сил. Когда приходилось писать, выкладывалась полностью — и сдавала работы, состоящие из бессвязных, уклончивых, малопонятных фраз.

Меня отправили на дополнительные занятия по английскому. Проблема, однако, была в том, что выражать свои собственные мысли и мнения, выражать то, что я чувствую на самом деле, казалось мне слишком опасным. Мои тексты были уклончивыми, безличными и бессвязными, потому что таким для меня был окружающий мир.

В плане общения ничего не изменилось. Как и всегда, друзей у меня было очень немного — по крайней мере в первые два года. Кэрол было очень трудно в университете, зато Уилли оказался прирожденным студентом.

Так прошло полгода. И тут я впервые получила стипендию — за шесть месяцев сразу.

Эта задержка оказалась к лучшему: нежданно разбогатев, я купила себе старое пианино. Время, проведенное за фортепиано, я научилась не просто любить — жить ради него. Я сразу начала писать музыку. Подбирать чужую музыку мне было довольно легко; но главное, я научилась по-настоящему выражать в музыкальных произведениях свои чувства. Поначалу я писала классическую музыку. Ноты читать не умела, поэтому не могла и как следует записать то, что сочиняла. Мне приходилось просто запоминать свои произведения — обычно этого было достаточно. Со временем музыка становилась все сложнее, и мне пришлось изобрести собственный способ нотной записи — при помощи точек и черточек различной длины; над этими точками и черточками я ставила буквы и стрелочки, показывающие, повышается мелодия или понижается. Со временем я купила несколько книг по теории музыки и немного выучила стандартную нотную грамоту, хотя по-прежнему полагалась в основном на собственную систему.

Благодаря музыке я все лучше и лучше знакомилась со своим истинным «я» и училась выражать его. Моя музыка рассказывала о том, что я любила: о ветре и дожде, о свободе и надежде, о счастье простоты и победе над хаосом. Однако чем ближе я подходила к самораскрытию, тем сильнее становились страхи, тем резче обозначались серьезные противоречия между моим внутренним «я» и персонажами, созданными мною, чтобы общаться с внешним миром.

 

* * *

 

Мне снова начали сниться кошмары.

Однажды я, не до конца проснувшись, встала и направилась в ванную. В коридоре из-под закрытой входной двери просачивалась полоска света. Она о чем-то мне напомнила — и я повалилась на пол, теряя всякое представление о реальности вокруг себя.

Как и в тот день, когда я сбежала с работы в больницу, я снова перестала понимать, где я и почему. Меня охватил ужас. Я стояла на четвереньках и хныкала, как маленькая, глядя на свои руки на кафельном полу, чувствуя его холод и жесткость.

Казалось, я не могу дышать. Я боялась чего-то неизвестного, затаившегося где-то здесь, в этой же комнате. Я хныкала в ужасе, потерянная и беспомощная. Сжалась в комок, дрожа от страха, и качалась, как младенец. Пыталась что-то сказать, но не помнила как. И просто плакала, пока не уснула.

Это меня встревожило. Два года я ходила на психотерапию — а теперь вдруг обнаруживаю, что я по-прежнему уязвима перед призрачными останками самой себя, что давно похоронены, но не желают умирать!

Я позвонила Мэри. Сказала, что, очевидно, что-то у меня осталось непроговоренным и не разрешенным. Я чувствовала, что это «что-то» таится в моем прошлом — и настало время вытащить его на поверхность.

Я поехала к дому матери, залезла внутрь через открытое окно прачечной. Села посреди большого пустого дома — и казалось, что призраки прошлого, преследовавшие меня в неисчислимых кошмарах, сидят со мной за одним столом.

Отворилась дверь. Послышались голоса. Они вошли, сели за стол, нимало не удивленные моим поведением — удивленные лишь тем, что я здесь. Уилли с ненавистью уставился на мать, требуя ответов.

 

* * *

 

Я записалась к врачам, к которым меня водили ребенком. Мне нужно было узнать, что записано в моих медицинских карточках. Еще зашла в начальную школу, куда ходила когда-то, постояла у подножия узкой лестницы, ведущей в бывший кабинет психолога-консультанта — помещение на чердаке, теперь не используемое. Побывала и в первой моей средней школе, откуда исчезла, когда меня отправили в деревню. И, наконец, отправилась навестить тетушку, которая часто бывала у нас в первые годы моей жизни.

Тетя удивилась, увидев меня — я не была у нее уже шесть лет. Она всегда очень меня любила.

Я рассказала ей: я выяснила, что мое свидетельство о рождении изменено, а на вопрос: «Почему?» архивист посоветовал мне спросить у родителей. Мне казалось, начать стоит именно с этого.

Однажды кто-то рассказал мне: маленькая дочка тети подслушала разговор своих родителей о том, что я могла бы быть ее сестрой. Я вцепилась в тетю — и не собиралась отставать, пока не получу ответы.

Тетя изворачивалась, как могла; однако в агентстве по усыновлению мне подтвердили, что такое свидетельство о рождении, как у меня, выдают усыновленным детям — и я хотела знать почему.

Тетя рассказала мне о том, что стояло за постоянными угрозами матери сдать меня в детдом. Тетя и дядя думали о том, чтобы меня удочерить. Но вместо этого отец передал меня под опеку своих родителей; поскольку они жили во флигеле у нас во дворе, мне не пришлось уезжать из дома. После смерти бабушки опекунство надо мной снова полностью перешло к родителям.

Я смотрела на тетю и думала, каково было бы расти у нее в доме, вместо младшего братишки иметь сестренку… И все же свои воспоминания о маленьком Томе я не отдала бы и за целый мир!

Я загнала тетю в угол, и она рассказала мне все, что помнила о моем детстве, начиная с рождения.

Когда заходила речь о том, что со мной было не так — я не разговаривала с людьми, не терпела близости, была вечно погружена в какой-то свой недостижимый мир — она это объясняла просто: во всем виновата моя мать.

Это мнение многим подтверждалось; однако Уилли анализировал ее рассказ с точки зрения беспристрастного наблюдателя.

Трагедия, которую видела она, для меня никак не связывалась с прекрасным, сладостным, завораживающим миром чистых цветов, звуков и ощущений, в котором, словно в своем сказочном царстве, пребывала я до трех с половиной лет. Я не замечала ни раздражения от грязных подгузников, ни пренебрежения матери ко мне, ни ее жестокости — до тех пор, пока не начала замечать старания людей привлечь мое внимание.

Зачарованность пятнами в воздухе привела к тому, что собственного тела я почти не замечала — кроме моментов потрясения и отвращения, охватывавшего меня при вторжении физической близости. Даже когда бабушка держала меня на руках, мне нравилось не прижиматься к ней, а играть цепочкой у нее на шее или просовывать пальцы в дырочки ее вязаной кофты.

В физическом прикосновении для меня таилось что-то мощное и всепоглощающее. Казалось, касаясь меня, другой человек способен растворить границу между им и мною. Он может поглотить меня, смыть и утащить за собой, как приливная волна: страх прикосновения был подобен страху смерти.

Тетя много рассказывала о моем раннем детстве, но ни одно из ее воспоминаний по-настоящему меня не тронуло. Уилли тоже многое из этого помнил — но помнил отстранений, без ощущения «я», переживающего все это. И лишь когда тетя вспомнила один случай, произошедший, когда мне было три года, — что-то щелкнуло, и эта сцена предстала в моем сознании, как наяву, во всем своем ужасе и отвратительности.

Я вернулась туда. На другом конце комнаты я видела тетю, слышала, как она молит о чем-то — и чувствовала угрозу. Все вокруг меня происходило, как в замедленной съемке — и в то же время слишком быстро, и я не успевала вовремя отреагировать.

Глазами трехлетки я смотрела на фигуру матери. Бросала молчаливые взгляды в угол, откуда доносился молящий голос. Посмотрев вниз, увидела перед собой открытую банку спагетти и вилку у себя в руках.

Я не слышала вступления — обещаний убить меня за одну-единственную оброненную макаронину. На меня посыпались удары — но я никогда не связывала побои с тем, что происходило за минуту до них. На меня они всегда обрушивались, словно гром с ясного неба.

Я чувствовала: в рот мне запихивают, как кляп, тряпку для мытья посуды. Я задыхаюсь, меня начинает рвать.

Умоляющий голос схлестывается со свирепым рычанием матери. Передо мной качается черно-белый витой шнур: я смотрю на него, как на змею. Шнур начинает хлестать меня по лицу. Я не могу ни говорить, ни кричать, ни вопить — не могу издать ни звука. Только смотрю на тетю — а потом падаю лицом на холодный гладкий стол. Рвота идет у меня носом; кажется, что я тону…

И снова возвращаюсь в настоящее: Уилли стоит здесь и слушает тетю — а та, рыдая, умоляет, чтобы я ни о чем больше ее не спрашивала.

В горле у меня еще стоит омерзительный вкус рвоты, вопли матери звенят в ушах. Уилли свирепо смотрит на тетю: слезы не смеют даже подступить к его глазам. Холодным, жестким, сдавленным от ярости голосом он спрашивает, почему же она ничего не сделала.

Помню, как, словно в полусне, я спускаюсь в холл тетиного дома.

Вот дверь в комнату двоюродной сестры. Я заглянула туда. Кузине отдали мебель из моей прежней детской. Вот она — моя старая кровать, и все то же покрывало, вышитое нежными желтыми цветочками.

Кровать белая, гладкая, с закругленными изголовьем и спинкой: помню, как в детстве я водила рукой по ее краям, стараясь не отрывать руку. Помню, как грызла дерево, как с сухим треском поддавалась и отлетала краска. У соседней стены — столик с зеркалом. Вот в этом трехстворчатом зеркале обитал призрак Кэрол; перед ним я стояла много раз, шепча свое имя — Донна — и пытаясь ощутить себя собой.

Зеркало как будто звало меня к себе. Я подошла, вгляделась в глаза девушки в зеркале. Уилли меня покинул.

У другой стены стоял гардероб — тот самый, из которого однажды вышла Кэрол, оставив меня за дверью. Перед ним я затаила дыхание. Пробежалась пальцами по витой ручке дверцы. Мне было страшно, как будто сейчас меня поглотит какое-то волшебство. Магия детства. Я открыла гардероб, залезла внутрь. Закрыла за собой дверь, села и свернулась клубочком в темноте.

Потом выскочила наружу и почти вылетела из комнаты. Дом тети я покидала второпях, словно загнанная в угол крыса, вдруг увидавшая путь к спасению. Я подошла вплотную к ответам, которые так долго искала.

Дома я села, свернулась в клубок и начала раскачиваться взад-вперед — и так просидела три дня.

 

* * *

 

Я переехала жить за город, в часе езды от университета. Дорогой я наслаждалась — порой забывала обо всем на свете, делая поворот за поворотом, а остановившись, с некоторым удивлением смотрела на собственные руки на руле.

Жизнь за городом была просто сказочной: запах дождя и ветра, ощущение грязи, травы и палых листьев под ногами. Здесь у меня были кошки, огород и особое место для пианино.

Дом, который я снимала, стоял у подножия невысокой горы. С вершины ее стекал ручей, дробясь и сияя на своем ложе из многоцветных камешков, созданном самой природой. Повсюду росли деревья, и, казалось, у каждого — свой характер. Ручей превращался в речку, протекавшую прямо у меня за домом. У противоположного берега речки я насыпала остров из гальки — и часто сидела на этом островке. Одна, в безопасности — там, где никто не сможет меня тронуть.

 

* * *

 

Мне был двадцать один год. На день рождения старший брат решил сделать мне особый подарок — пригласил к себе на новоселье. Я настояла, чтобы там не было матери. Он обещал: матери не будет — и я согласилась пойти.

Там были отец и младший брат, но оба как будто за много миль от меня. Атмосфера была напряженная и неловкая.

Младший брат казался мне совершенно незнакомым человеком. Выглядел он уже почти взрослым — и я его просто не узнавала, хоть логика и подсказывала, что это мой брат.

Отец из кожи вон лез, стараясь всех развеселить, но выходило натянуто и неловко. Мы со старшим братом обменивались колкостями через стол. Так Уилли праздновал мой двадцать первый день рождения.

Как и следовало ожидать, закончился вечер скандалом. Уилли только повода ждал — и, как только повод представился, не замедлил им воспользоваться. Глядя на окружавших меня незнакомцев, он понимал: среди них я никогда не стану «своей».

 

* * *

 

Я начала много думать о дедушке. Спрашивала себя, что же со мной произошло, почему в «моем мире» он умер на два года раньше, чем в «их мире». Наконец решила сходить на кладбище.

Я присела на могилу. Здесь я не была одиннадцать лет. Помнилось, как мы ходили сюда, когда Тому было всего три года. Отец сказал Тому, что «деда» живет здесь, под землей. Том немедленно попытался найти вход — и страшно негодовал, что мы не идем туда.

Желтый лист, принесенный ветром, плавно спланировал на могилу и опустился мне на колени.

— Спасибо, — сказала я.

По дороге домой я остановилась на уединенной заправке где-то в глуши. Подошел козел и начал жевать шину моего автомобиля. Я спросила заправщика, не повредит ли он шину. «Да скорее я сам ему поврежу», — ответил тот и добавил, что сегодня же пристрелит эту никчемную скотину.

— Не надо, — смело ответила я. — Я возьму его с собой.

Заправщик был только счастлив от него избавиться.

По дороге домой я заплакала. Ехала почти наугад, с трудом различая дорогу сквозь пелену слез. Впервые — шестнадцать лет спустя — я вдруг поняла, что дедушка умер не потому, что сам захотел от меня уйти. Козла я назвала его именем.

 

* * *

 

В деревне я чувствовала себя почти как дома, а долгая дорога до универа давала время подумать и помечтать. И все же настоящий Дом, дом в каком-то мифическом смысле, мне не давался. Однажды мне приснился сон о том, что меня ждут новые странствия.

Мне снился темноволосый молодой человек: во сне я знала, как его зовут, кто он, из какой семьи и что за человек, хоть в жизни никогда его не встречала. Мы с ним были настоящими друзьями: такой душевной близости я не ощущала ни с одним мужчиной наяву.

Мне снилось, что раньше я жила с ним, а теперь переехала к женщине, которую, как ни странно, узнала: наяву это была знакомая моей школьной подруги Стеллы, с которой я дружила в четырнадцать лет. Теперь, во сне, мы с этой женщиной стали лучшими подругами.

Мне снился мой день рождения. Мы втроем стояли вокруг стола, накрытого старинной кружевной скатертью. Все мы подняли бокалы (хрустальные бокалы — такие мне подарили позже), и друзья хором сказали мне:

— С днем рождения!

Об этом сне я рассказала подруге.

— Похоже, скоро мне снова придется переезжать, — добавила я.

Два года спустя этот сон сбылся — до мельчайших деталей, все как я видела и рассказывала.

 

* * *

 

Начался третий год учебы в университете. К этому времени меня больше всего интересовало сопоставление социологических теорий с тем, что я испытала сама. Философию я бросила и начала выбирать предметы, более тесно связанные с теми областями, где, как я думала, могут найтись ответы на мои вопросы. Желание «быть как Мэри» я переросла и теперь мечтала о чем-то даже более ценном. Я хотела что-то понять про саму себя.

Другие студенты с удивлением, а порой и с восхищением говорили о моем беспристрастном и практичном подходе к получению знаний. Так я начала привлекать людей тем, что было мною самой.

Каждая из моих сторон все прочнее срасталась с моим истинным «я», хотя друг от друга они по-прежнему были за много миль. Казалось, они составляют единое целое: с одной стороны Уилли, с другой Кэрол, а настоящая я — в середине, под их защитой, в безопасности, но и в молчании. В крайнем своем выражении оба персонажа отрицали мое существование и забывали обо мне. Но в другое время они были лишь безличными коммуникативными конструкциями, «масками», которые я использовала, чтобы оценить людей и обстановку, поскольку мое истинное «я» не всегда способно было правильно понять столь сложные явления во всей их полноте.

Если мое истинное «я» — просто подсознание, значит, по какой-то трагической случайности оно так полностью и не уснуло. Если это сознание — значит, оно так толком и не проснулось и постоянно пребывало в полусне. По сравнению с той глубиной чувств, которые я переживала, когда была собой, все остальное было плоским, двухмерным, искусственным. Тот мир, который приходилось терпеть двум моим «маскам», для меня представлял собой хаос противоречивых течений, влияний, вторжений. Все, что создавали мои персонажи, я разрушала в попытках освободиться. Разрушала и отбрасывала дружбу, которую заводила Кэрол. Ставила на голову и отбрасывала идеи Уилли, когда чувствовала, что они вот-вот превратятся в догмы.

 

Жизнь за стеклом.

Относительно терпимая живая смерть.

Обжигающий страх перед прикосновением,

Способным навсегда разбить стекло,

Сбросить канатоходицу с каната

В познание неведомого.

Сегодня мир стал похожим

На сцену из книги тайн, из которой вырвана страница.

От прикосновения треснуло стекло меж двух миров,

И ледяной ветер тревоги ворвался в щель

Между телом и душой,

Что впервые сплелись свободно, словно дикие лозы.

 

 

* * *

 

Брюн был необычным. Он выделялся из толпы. Был молчалив, держался на отшибе — но было и что-то еще, что-то, отличавшее его от остальных. Другие, когда хотели узнать меня поближе, завязывали со мной разговор. Брюн просто приходил и сидел рядом. Общаться он умел, но обычными способами общения до него было сложно достучаться. Он тоже чувствовал, что я не такая, как все. Мы встретились — и весь мир для нас исчез.

Никогда — со времен девочки, встреченной в парке, когда мне было три года — никто так меня не зачаровывал. Я ли жила в его мире, или он в моем? Быть может, оба мы существовали в мире, совершенно не похожем на «общий» — а я никогда до сих пор не встречала человека, который живет там же, где и я.

Мы с Брюном постоянно оказывались рядом. О том, что чувствуем, не говорили — просто чувствовали это и молчали, ибо уважение к личному пространству другого человека призывало нас к молчанию.

В сущности, мы почти не общались напрямую. Просто разговаривали о природе, о вещах вокруг нас, обсуждали фильмы или стихи, нами прочитанные или написанные. О том, что означает для нас то или другое, мы не говорили вслух. Каждый из нас говорил скорее с самим собой, чем с другим — и просто оказывал другому честь, позволяя стать слушателем.

Я расчесывала Брюну волосы. Он покупал мне завтрак, и мы ели вместе, сидя на траве, под особым деревом. Смотреть друг другу в глаза нам было очень трудно — и, когда это все же случалось, меня охватывало все то же пугающее чувство потери себя.

Люди говорили, что мы любим друг друга. Я обиженно требовала, чтобы они не унижали то, что происходит между мной и Брюном, сравнивая это с обычными человеческими отношениями.

За год мы с Брюном очень сблизились, однако я так и не перестала бояться и страшно нервничать в его присутствии. Иногда даже смотреть на него казалось мне какой-то пыткой, почти нестерпимой. Как правило, рядом с ним я дрожала и запиналась. Он был очень на меня похож и знал, как вести себя в таких случаях — просто смотрел в пространство, не давая мне догадаться, что что-то заметил.

Он принимал меня просто и безусловно, так же, как я его — и это позволяло нам быть рядом не «друг для друга», а… просто быть.

Мы не старались отчаянно дотянуться друг до друга, как было бы в «их мире». Единственное, что было важно, — что кто-то мог коснуться меня эмоционально в «моем мире».

Однажды мы как-то случайно взялись за руки. Я пришла в ужас. Боль от эмоционально окрашенного прикосновения оказалась почти нестерпимой. Мы сели рядом, не разнимая рук, и молчали, привыкая к этому новому чувству. Мне казалось, я вот-вот умру.

Однажды я подвозила домой одну девушку из университета. Мы проезжали мимо специальной школы, и я, указав на нее, заметила, что в свое время здесь училась.

— Не может быть, — ответила она. — Это же специальная школа.

— То есть? — не поняла я.

— Школа для детей с особыми нуждами, — объяснила она. — У меня мама там работает речевым терапевтом.

— Может быть, это только теперь так, — наивно предположила я.

— Нет, там всегда была специальная школа, — настаивала она.

— Можешь мою маму спросить.

Мы с Брюном лежали рядом на траве. Я рассказала ему о том, что сказала эта девушка.

— Я тоже ходил в специальную школу, — признался Брюн, а потом добавил: — Меня отправили в детский дом, потому что родители считали, что я сумасшедший.

Он рассказал, как он жил в детском доме, и что в детстве ему трудно было общаться с людьми. Родители подозревали у него шизофрению.

Брюн правильно воспринимал окружающих людей, ему просто было с ними очень некомфортно. Брюна не мучили галлюцинации — только проблемы с общением и страх эмоционального контакта, с которым он справлялся почти что лучше меня. Если он шизофреник, значит, и я тоже!

Эта мысль меня испугала: однако все, что случалось читать о симптомах шизофрении, не слишком-то ко мне подходило. Да, я боялась близости и чувствовала, что другие люди вторгаются в мой мир — но в этом не было ни маниакальных идей, ни паранойи. Да, предметы для меня иногда упрощались до своих элементарных признаков — цвета, звуков, ощущений — но в этом не было ничего угрожающего.

Порой я вела себя неуправляемо, а порой послушно делала все, что мне говорили, но и это объяснялось не маниакальными идеями или бредом — дело было в том, что любая близость, от физического контакта до духовного взаимопонимания, потрясала меня и повергала в глубокую растерянность.

У меня были проблемы с речью, но не связанные с разорванностью мышления. Бессмысленной мешанины слов у меня не бывало никогда. Я без всяких эмоций повторяла то, что говорили люди вокруг меня, говорила со странным акцентом, заикалась, а иногда, в минуты сильного волнения, как будто забывала родной язык — и все это было связано со страхом перед всепоглощающей глубиной моих недоступных эмоций.

Я хотела взаимодействовать с миром — и создала маски, через которые могла общаться, немного сбрасывать внутреннее напряжение, пытаться доказать свою разумность и психическое здоровье. Но мои «персонажи» — не мифические чудовища: это семья, населяющая мой замкнутый и страшно одинокий мир. Они служили мне переводчиками, своего рода мостиками между «их миром» и «моим».