КОЛОКОЛА ИСТОРИИ 5 страница. Будучи повсюду одним и тем же – функциональным негативом капитализма, коммунизм тем не менее не везде одинаков по прочности и потенциям собственно

Будучи повсюду одним и тем же – функциональным негативом капитализма, коммунизм тем не менее не везде одинаков по прочности и потенциям собственно коммунистического развития. В одних случаях он может оказаться неким особым строем, в других – чем‑то вроде очередной кочевой династии, властвующей над земледельцами, т. е. чисто внешним явлением. Все это зависит от уровня развития общества, вступающего в коммунистический «перемолот». Например, в России коммунизм был отрицанием такой социальной системы, в которой, несмотря на слабое развитие капитала‑субстанции, уже как минимум в течение двух столетий существовала частная собственность, в течение столетия – гражданское общество, в течение нескольких десятилетий – капиталистический уклад, а в самом обществе уже возникли границы между властью и собственностью, с одной стороны, экономической, социально‑политической и духовной сферами – с другой. Я уж не говорю о более чем столетней мощной культуре современного, а не традиционного типа. Россия – единственная страна XIX в., породившая современную (modern) и в то же время антикапиталистическую по направленности культуру, особенно литературу. Советский коммунизм уничтожил границы, о которых идет речь. Но он не мог стереть следы ни их, ни великой культуры, которая есть сфера духовного производства. Это вносило напряжение в функционирование коммунистической системы и внутренне ослабляло, подтачивало ее. «Следы» начинали опасно для коммунизма фосфоресцировать при малейшей экономизации жизни, развитии рынка. И не в рынке, собственно, дело. А в том, что экономизация требовала либерализации власти, ее «разгосударствления» еще до денационализации собственности. Рынок оказывался ларцем, из которого вместо рыночной экономики выскакивали «двое из ларца» – люмпен (или, мягче, эрзац) – политик и гангстер. Потому что приватизировалось прежде всего главное богатство системы – власть.

Иная ситуация, например, в Китае. Там к моменту «коммунистической революции» не было ни гражданского общества, ни сколько‑нибудь заметного обособления друг от друга различных сфер общества. «Коммунистическая революция» органически легла здесь на некий социально‑монолитный, гомогенный тип, который исторически не подрывается ни рынком, ни экономизацией. Поэтому восторги наших как «патриотов», так и «демократов» по поводу успехов экономической реформы в КНР, «китайского пути к рынку» напрасны. Это – не для нас и не про нас. Не про СССР‑Россию. У нас так не выйдет. Экономизация жизни, рынок не подрывают основ китайского общества, они в течение тысячелетий были органично вплетены в его ткань, и «китайский коммунизм» лишь на краткий исторический миг, какие уже случались и раньше, приглушил их. А ныне «усилил звук» без ущерба для себя, напротив – с пользой. В этом смысле Китай, закаленный отрицанием капитализма, вступает в XXI в. чем‑то вроде социального киборга, которого извне уже едва ли чем проймешь. Поэтому Китай отличается от всех коммунистических обществ настолько, что у меня есть сомнения в правомерности применения самого термина «коммунизм» к Китаю, КНР. Не имеем ли мы здесь дело с каким‑то иным явлением, которое мы недальновидно и самоуверенно, коммунизмоцентрично заталкиваем в коммунизм? «Российско‑советский коммунизм» сомнений не вызывает, «танковый» (Восточная Европа), «сахарно‑банановый» (Куба, Никарагуа), «пальмово‑веточный» (Мозамбик) – тоже. А вот «конфуцианский коммунизм» – это уже сложнее. Нам всерьез предстоит думать над проблемой «китайской системы». Нам – это и миру в целом, и особенно России. Это – наша экзистенциально‑геополитическая проблема, которая не только не помещается в рамки «капитализм‑коммунизм», но и существует главным образом не в их плоскости. В отличие от этого Россия, русская система всегда была тесно связана с Западом, с капиталистической системой. Наличие в русской истории петербургской фазы и обусловило возникновение русского коммунизма в XX в.: именно в течение этой фазы возник, сформировался «западноподобный», функционально‑капиталистический объект отрицания. Именно петербургское самодержавие «сработало общество», на костях которого коммунизм должен был устроить самого себя и свой пир.

 

XV

 

Пир коммунизма – на костях старой России, на костях того нового, что возникло в России после 1861 г., того, что предстояло перемолоть в новой России и ее окрестностях, – был пиром победителей. Эти люди победили потому, что предложили оказавшееся в наибольшем соответствии с практикой и логикой развития Русской Системы решение противоречия между субстанцией и функцией, содержанием и формой капитала. Коммунизм стал таким решением, которое превращало функциональные аспекты капитала (социальные, духовные) в системообразующие объекты собственности. Точнее – «властесобственности», а еще точнее – однородного присвоения, которое не породило и не обособило в качестве своих особых форм власть и собственность. Внешне же это больше походило на власть, чем на собственность.

Коммунизм разрешал главное противоречие Капиталистической Системы не на уровне непосредственно материального производства, не в предметно‑вещественной сфере, а за ее пределами, на уровне социально‑политических и духовно‑идеологических форм. Но системно отрицая капитализм, коммунизм уничтожал политику и идеологию как таковые и превращал их в отношения по поводу социальных и духовных факторов производства, т. е. в производственные отношения специфического типа. С этой точки зрения, коммунизм социогенетически есть опроизводствление, «материализация», «овеществление» политики и идеологии.

Здесь с особой очевидностью проявляется не просто отличие, а диаметральная противоположность коммунизма любым формам тоталитаризма. Эти формы использовали политический и идеологический контроль для регуляции капиталистической эксплуатации и т. д., но не превращали этот контроль в комплекс производственных отношений по поводу социальных и духовных факторов производства. Коммунизм же превращал контроль в своеобразные производственные отношения, тем самым делал ненужными и уничтожал капитал, частную собственность, политику, государство, гражданское общество, идеологию. Причина сверхакцентирования социальных и духовных факторов производства при коммунизме заключалась не в том, что был достигнут высокий уровень развития материального производства и общество шагнуло на следующие, более высокие и сложные ступени производственной пирамиды. Напротив, опроизводствление непроизводственных, нематериальных и внеэкономических факторов было результатом и следствием относительно низкого уровня развития материального производства (при его быстрых темпах) и еще меньшей развитости капитала‑субстанции, с одной стороны, при вовлеченности, тесной включенности в мировую капиталистическую систему и быстром развитии функциональных органов и форм капитала, разрушавших социальную ткань общества, но не предлагавших взамен никакой другой субстанции – с другой.

Монополия на социальные и духовные факторы производства при коммунизме позволила его господствующим группам создать новую субстанцию (построить промышленность, например), но уже как некапитал, антикапитал. Правда, значительно более низкого качества, а потому быстро разрушающуюся, приходящую в упадок, нуждающуюся в постоянном ремонте, ремонте, иногда выполняемом самостоятельно. Но часто – с помощью капитализма. Не случайно в брежневские времена бытовал анекдот, в котором Никсон говорит Брежневу: «А если хорошо нам заплатите, то мы вам и коммунизм построим». Сказка – ложь, да в ней намек.

С точки зрения интересов мировой капиталистической системы, самым главным в возникновении коммунизма было то, что он организовал некое огромное пространство, которое не удалось интегрировать в капиталистическую систему посредством субстанциональной капитализации, которое сопротивлялось интеграции и по линии функциональной капитализации, которое в то же время нельзя было оставить вообще без какой‑либо организации, без какого бы то ни было соотнесенного с капитализмом статуса. Коммунизм пришел как негативное решение этих проблем, как антикапитализм. И хотя на стадии генезиса и в ранний период, по крайней мере до 1941 г., а затем в 1946–1955 гг., коммунизм, казалось, нес капиталистической системе проблем больше, чем их решал самим своим существованием, не следует забывать две вещи.

Прежде всего, именно коммунизм своим пространством и своей демографической массой перетер нацистскую Германию – главную угрозу status quo в самой капиталистической системе, внутри нее. Кроме того, с середины 50‑х и по конец 60‑х годов коммунизм (СССР) и гегемон капитализма (США) придали особую эффективность механизму сосуществования и взаимодействия как «холодная война». Правда, опять же механизм этот был более выгоден коммунизму: в рамках «холодной войны» СССР постоянно одерживал победу за победой с кульминацией в Хельсинки‑75. Кто‑то скажет: все это хорошо, но в конце‑то концов СССР проиграл «холодную войну», а коммунизм потерпел поражение и канул в Лету. На это я отвечу: не надо торопиться с выводами. «Поспешишь – людей насмешишь», – говорит русская пословица. Здесь не место рассматривать проблему «холодной войны», отмечу лишь следующее. Она не была проиграна Советским Союзом. Ее вообще нельзя было проиграть. Эта война и соответствующая ей «холодновоенная» стратегия были по своей природе беспроигрышными. От них можно отказаться, что и сделал М.Горбачёв. СССР проиграл не в ходе «холодной войны», а отказавшись от нее. Мы еще вернемся к этому вопросу.

Коммунизм потерпел поражение и ушел в небытие? Да. Но и здесь есть нюансы. Например, означает ли поражение коммунизма победу капитализма?

Во‑первых, если коммунизм – это одна из исторических структур Русской Системы, возникшая как отрицание и капитализма, и старой структуры самой этой системы («отречемся от старого мира»), то это вовсе не значит, что на его месте обязательно возникнет капитализм. Самодержавие не было капиталистической структурой. Из чего, собственно, должно вытекать, что следующая структура Русской Системы будет капиталистической? Из того, что капитализм – светлое будущее человечества? Увольте. Это в коренящихся в Просвещении либерально‑марксистских схемах феодализм и капитализм – прогрессивные стадии всего человечества. Ныне все более ясно, что это не так. Точнее, это так, но только для Запада. Да и с прогрессом много проблем. Феодализм и капитализм суть фазы, стадии в развитии Европейской цивилизации, Западной Системы. Новая структура Русской Системы, притом что эта система всегда была если не антикапиталистичной, то по крайней мере внекапиталистичной, имеет существенно больше шансов сохранить родовые качества, просто отказавшись от системных антикапиталистических крайностей (что, кстати, отнюдь не исключает ни неприязни к Западу, ни неприятия его ценностей и институтов). Как говорил в XV в. один из основателей Русской Системы Иван III: «Так мы и просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал так и быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления (на трон. – А.Ф.), как прежде, мы не хотели ни от кого, так и теперь не хотим». Никто не даст нам поставления – и избавления – ни Бог, ни царь и не герой; всего этого мы добьемся собственной рукой. И по‑своему. Хотя если надо, то с помощью чужих форм – были ваши, станут наши. Или еще резче: ты меня породил, а я тебя убью.

Во‑вторых, если посмотреть на коммунизм с точки зрения не Русской, а Капиталистической Системы, то и в этом случае ситуация далека от однозначности. Ведь если коммунизм был негативной реализацией функции самого капитала и таким образом, существуя, выполнял некую важную для капитализма функцию (хотя и заставлял капитализм дорого платить за работу, а в самом своем существовании обрел автономию; правда, это было связано в значительной степени не только с капитализмом, но и с логикой развития Русской Системы), то его исчезновение может, среди прочего, означать две вещи. Либо опять возникает та самая – опасная для капитализма – пустота, которую он не терпит и угроза которой и привела к тому, что капитализм «сделал заказ» на антикапитализм. Это – проигрыш капитализма. Все возвращается на круги своя, в начало XX в.? Либо капитализму как социально‑экономической системе это не по силам: он просто не может позволить себе ни содержать такую зону, ни решать такую проблему. Но это значит: прогнило что‑то в королевстве капитала. Современный мир един. И если вдруг «из него выпадает» целый блок, целый подмир – Второй, – то, значит, какие‑то нелады с самим этим миром. Целое определяет элемент, а не наоборот.

Так что же все‑таки означает падение коммунизма для капитализма – реально, а не в смысле пропаганды и риторики, не в смысле того, что на Западе емко называют «wishful thinking» («мышление, подчиненное желанию», «принятие желаемого за действительное»). Что это – начало блестящего бесконечного и беспроблемного будущего? Превращение капитализма в последнюю, вечную стадию развития человечества, в Царство Божье на Земле (огромная часть населения планеты воспринимает его как Вечный Кайф), в котором нет места поверженному или мертвому врагу? Начало мира, процветания и стабильности? Или же что‑то другое, нечто менее оптимистическое, а может, и просто страшное?

 

XVI

 

Ответ на этот вопрос требует предварительно осветить другой вопрос – о времени появления коммунизма в мировой системе капитализма. Коммунизм не возник в XVIII в., на доиндустриальной и раннеиндустриальной стадиях развития капитализма. Хотя пытался – в обличии якобинства в годы Великой французской революции – пробиться сквозь плотную субстанциональную пленку Старого Порядка. Но революция эта действительно оказалась великой и раздавила якобинство. Вместо коллективного субъекта в историю властно вступил субъект индивидуальный – последний герой европейской истории с антигероическим именем, в котором есть и «прыщ на носу», и просто «лучшая часть».

Коммунизм не прорвался и в XIX в., когда средний класс Франции и две армии – французская и немецкая – раздавили Парижскую коммуну, которая, однако, успела напугать даже Карла Маркса – не меньше, чем когда‑то восставшие под коммунистическими лозунгами низы города и деревни ужаснули Лютера. Он‑то был вправе спросить себя: разве за это ты боролся, старик Мартин?

Коммунизм материализовался в начале XX в., когда промышленная революция на Западе завершилась и функционально капитализм завершил охват мира как целого, когда мир стал для капитализма одновременно его волей и представлением. А вот капитализм не стал для мира волей и представлением. По крайней мере – для всего мира. Из этого противоречия, помимо прочего, и возник коммунизм.

В последней трети XIX в. индустриальные производительные силы не только оформились как система, но и потребовали такой развитости и автономности функциональных аспектов капитала, которые выходили за рамки организации материального производства, превышали возможности существующих организационных форм как производства, так и политики, потребовали изменений в отношениях между ними. Ни в то конкретное время, ни даже в рамках индустриального производства как исторического типа эти проблемы на уровне организации самого производства решить было невозможно. Для этого нужен был прорыв в постиндустриальный мир, но до этого был еще целый век. К тому же индустриальная система материального производства далеко еще не исчерпала свои технико‑производственные возможности – у нее тоже был еще век в запасе.

Исчерпано было другое: прежде всего – формы социальной организации и регуляции производственных и, что не менее, а быть может, и более важно, – внепроизводственных процессов, возникшие в раннеиндустриальную эпоху и не соответствовавшие ситуации конца XIX в. Например, «опасные классы», описанные Эженом Сю и в меньшей степени Оноре де Бальзаком, к середине XIX в. стали «трудящимися классами». Но к концу того же века «трудящиеся классы» превратились в массу, и это уже само по себе было опасно. XIX век – век классов сменялся XX – веком масс с их фобиями, иррациональным поведением, коллективным подсознанием. Еще в первой половине XIX в. тонко чувствующий Эдгар По уловил дуновение ветра будущего и написал блестящий рассказ – «Человек толпы».

В конце прошлого века три человека прозрели социальную суть грядущего столетия. Это были Фрейд, Тард и Ле Бон. Из них только Фрейд по ряду причин (включая и то, что связал массовую психологию с проблемами пола) приобрел известность. Тард и Ле Бон оказались почти забытыми. Правда, их хорошо знал и внимательно читал тот, кому положено было читать и знать работы о поведении толпы и кого, напротив, вопросы пола интересовали меньше, – Ленин. И если в «длинные двадцатые» (1914–1934) Тарда и Ле Бона вспомнили: европейцы – столкнувшись на улицах своих городов с коммунистами и фашистами, американцы – оказавшись лицом к лицу с гангстерами и мобстерами, то позднее о них опять забыли и – надолго. А зря. Эти двое поняли многое, в частности то, как хрупка прежняя, оставшаяся от раннеиндустриальной («опасно‑классовой») эпохи институционально‑организационная и идейно‑ценностная форма организации производства и общества.

Бурно развивавшаяся на рубеже XIX–ХX вв. промышленность создавала новые формы организации производства скорее путем рекомбинации, чем качественных прорывов (последние, повторю, возможны лишь при условии революции в самом производстве, что и произошло впоследствии в НТР). Но и этого вполне хватало для того, чтобы потребовать иной, новой формы организации функции капитала, коли уж нельзя революционно‑производственным путем изменить субстанцию. Этого же требовали и сдвиги в непроизводственной сфере, вне сферы материального производства. Возникла кризисная ситуация. По сути это был кризис субстанционального капитализма, того, что К.Поланьи красиво, но неточно назвал «цивилизацией XIX в.». В чем он проявился? Прежде всего, в кризисе «саморегулирующего рынка», в мировом экономическом кризисе 1893–1896 гг., ставшем «последним поклоном» мирового экономического спада 1873–1896 гг., в начале упадка гегемонии Великобритании в мировой экономике.

И первыми это почувствовали – и испугались – сами англичане. Уже с 1870–1880‑х годов (!) они начинают опасаться германского вторжения, создают новые спецслужбы. Все это порождает атмосферу тревоги и неуверенности. И такое состояние характерно не только для Великобритании (хотя особенно для нее – было что терять), но и для всей Европы. Что‑то меняется в настроении. Среди бодрых мелодий оркестра XIX в. сначала щемяще, а потом все тревожнее звучит виолончель. К концу XIX в. чувство тревоги совершенно очевидно. А ведь всего лишь за 20–25 лет до конца XIX в. уверенность, оптимизм и вера в прогресс казались непоколебимыми. Достаточно сравнить четыре самых известных романа Жюля Верна, написанные в середине 1870‑х годов, и четыре самых известных романа Герберта Уэллса, относящихся к середине 1890‑х годов, чтобы в полной мере ощутить разницу социальной и культурно‑психологической атмосферы. Перефразируя Маркса и Энгельса, можно сказать: к концу XIX в. стало ясно – Функция бродит по Европе и миру, Функция капитала.

Социальные системы отреагировали на вызов функции капитала по‑разному, но во всех случаях – в сфере функциональных форм. Промышленная стадия развития материального производства максимально ограничивала возможности решения противоречия на уровне субстанции. Первой реакцией социальных систем было резкое – трех‑четырехкратное – увеличение численности бюрократии. Именно бюрократический взрыв на рубеже XIX–XX вв., представлявший собой самое настоящее наступление государства на общество, привлек внимание братьев Альфреда и Макса Веберов к проблеме этого социального слоя. За какие‑то 20–30 межвековых рубежных лет численность бюрократии на Западе увеличилась в 3–5 раз!

Другой формой ответа на вызов социальной функции капитала стало формирование различных тайных организаций, «серых сообществ» (термин А.Мэнка), как легальных, так и нелегальных. С одной стороны, это бурный рост в последней трети XIX в. тайных полиций, спецслужб; с другой – зеркальный и синхронный процесс формирования тайных революционных групп и организованной преступности. Именно нелегальные и полулегальные организации стали формой развития большевизма, фашизма и национал‑либерационизма, т. е. тех движений и структур, которые и воплотили впоследствии организацию и/или господство функциональных аспектов капитала над субстанциональными в сфере власти, политики, т. е. вне сферы материального производства в строгом смысле этого слова. Это были острые и крайние способы решения крайне острой проблемы. Агент спецслужб, гангстер и революционер сделаны из одного теста, которое замесили в последней трети XIX в., а выпекли в самый канун XX. И катятся с тех пор эти «колобки» по XX в. в темных очках, кожаных куртках, с автоматами в руках. Революционно‑агентурно‑криминальный трилистник, разработка социальной антропологии которого стоит на повестке дня, – фантастически интересная тема, но в данном случае нас она интересует как иллюстрация к одной из форм выхода функции капитала из‑под контроля субстанции и возникновения в связи с этим проблемы контроля над этой функцией ее укрощения.

В острой и открытой форме, требующей острого и открытого решения, противоречие между функцией и субстанцией капитала и соответственно формами их организации проявляется только в зрелой фазе развития капитализма – индустриальной, т. е. в период между 1870/1880 – 1960/1970 годами. В доиндустриальную и раннеин‑дустриальную эпоху развития капитализма значительная роль функции может быть лишь результатом слабого развития самого капитала, которому недостает функциональной силы, собственных форм и он вынужден привлекать внешние, еще непревращенные им в свои собственные формы управления. Например, абсолютистское государство при Старом Порядке, которое в качестве функции выступает как бы извне капитала и является для него прошлым, которое необходимо преодолеть, подчинив капиталу‑субстанции, гражданскому обществу (сначала – как совокупности частных собственников, а затем полю их взаимодействия, куда постепенно допускаются, хотя бы частично, и несобственники).

В раннеиндустриальную эпоху господство государства как функции капитала над субстанцией и ее организацией – гражданским обществом (или как органа, осуществляющего для капитала функцию господства) могло реализоваться в специфических условиях, отклоняющихся от «капиталистической магистрали» благодаря высокому удельному весу небуржуазных групп (например, крестьянства). Это позволяло государству в течение какого‑то времени не выражать и даже не отражать, а представлять интересы буржуазии наряду с другими классами и группами, хотя и в разной пропорции выгод и потерь в каждом случае. Это – ситуация бонапартизма во Франции в XIX в., зафиксированная одинаково столь разными как по содержанию, так и по направленности мысли людьми, как Токвиль, Прудон и Маркс.

Однако и при Старом Порядке, и при бонапартизме господство функции капитала над субстанцией ограничивалось сферой политики, не распространяясь сколько‑нибудь значительно ни на экономику, ни тем более на идеологию. Попытки расширить зону «функционального контроля» (например, якобинцами) не имели под собой реальной базы в раннеиндустриальной системе производства: внутри нее противоречие между субстанцией и функцией еще было далеко от остроты, и функциональный аспект был более или менее внешним для самого капитала. Именно по этой причине провалился якобинский опыт, который логически остался в истории как генетически нерасчлсненная форма тоталитаризма и коммунизма, а в самой Франции исторически оказался переходной формой от Старого Порядка к бонапартизму французской государственности, традиционно сильной и потому способной осуществлять функцию капитала и господствовать над его субстанцией, оставаясь по своему происхождению в значительной мере внешней по отношению к капиталу силой. Силой, в большей степени используемой им ввиду исторических обстоятельств, чем вырастающей из него. Переплетение произойдет позже.

Нет острых противоречий между субстанцией и функцией капитала (производство – организация, капитал – система капиталистической собственности в целом, государство – гражданское общество) в период промышленной революции (грубо говоря: 1750–1850 гг., т. е. от ее начала до того момента, когда результаты производственных изменений дошли до уровня быта) и какое‑то время после этого. И хотя противоречия постепенно обострялись, в целом период 1815–1914 гг. можно смело именовать эпохой «субстанционального капитализма». Когда собственники были важнее организатора, а их (точнее: прежде всего их) организация – гражданское общество, его партии – сильнее администрации, т. е. «организации организаторов», государства. Разумеется, определение и капитализма, и эпохи дается по модельной стране, по стране‑гегемону, лидеру мировой системы – Великобритании. Вплоть до конца XIX в. она была по сути ядром (или большей его частью) мировой капиталистической системы, ее центром, системообразующим элементом. Периодизации развития систем, их содержательные характеристики всегда даются по господствующему элементу. И не случайно субстанциональный капитализм начал клониться к упадку вместе с гегемонией Великобритании с 70‑х годов XIX в., в период бурного промышленного развития мира, когда индустриальная система производства обрела зрелость, а в ядре мировой системы Великобританию потеснили Франция и особенно США с Германией. Причем во многом – за счет организационных, функциональных факторов – реакция на резкое обострение противоречия между функцией и субстанцией капитала. Можно сказать, что США и «рванули» в XX в. на основе и по пути успешного решения того противоречия капитала, о котором у нас идет речь (по сути – основного, центрального). Причем в значительной степени, максимально, насколько это было возможно сто лет назад, в сфере самого материального производства. Именно это и сделало США лидером XX в. Умные люди в самые первые его годы заговорили об «американизации XX столетия»! Я бы сказал: американизация – это функционализация. Точнее: ее наиболее успешная конкретная положительная производственно‑социальная форма. В этом смысле США стали провозвестником не только XX в., но и функционального капитализма. Это был их путь и их вклад. Ho путей в XX в. было несколько. Функционализация могла быть и не производственной, а социально‑политической, и вообще антикапиталистической. Помимо американизации были и другие пути и в XIX в., и XX в. Они‑то и определили этот век – быть может, потому, что не были так заземлены на производство и быт, как американский вариант? Речь идет о непосредственном, чистом, т. е. вне производства, триумфе социальной функции капитала. Функционализация по‑американски была, с точки зрения функции, наименее чистой, самой овеществленной. Суть века выражают и выразили чистые формы: коммунизация (интернационал‑социализация), фашизация (национал‑социализация) и национал‑либерационизация («капитал»‑социализация).

 

XVII

 

По иронии судьбы почти все лидеры, персонификаторы господствующих – функциональных – тенденций XX в. явили свой лик под самый занавес «календарность» (1789/1815 – 1914) XIX в. Причем сделали это в Великобритании, устроив своего рода демонстрацию или, если угодно, показ мод XX в.

Сначала (1912) в Великобританию приехал дягилевский балет. Дж. Б.Пристли, известный не только своими романами и пьесами, но также тонкими и проницательными исследованиями различных эпох английской и мировой истории, их духа, писал, что балет Дягилева был «бомбой Времени» (time‑bomb) – он пришел как взрыв из будущего, из 1920‑х годов, словно война уже прогремела и стала прошлым. Русские пробудили Диониса, дионисийское начало от долгого сна; то, что в легкой форме и скрыто присутствовало в легкомысленных венских «девятнадцатовековых» оперетках, в русском балете прорвалось в тяжелую поступь XX в. И многие это поняли (29, с. 238, 244–245).

Вслед за «русской делегацией» Дягилева, показавшей кое‑что из русского пути в XX в., перед англичанами предстали американцы, рекламировавшие свой путь в будущее и исполнившие «песнь американского гостя». Песня, а точнее – шоу, называлась «Hullo, Rag‑time». В ночь перед рождеством 1912 г. ревю под таким названием – поющие и танцующие девушки во главе со звездой Этель Леви – начало свои выступления на лондонском ипподроме. Если успех русского балета был обусловлен завораживающей комбинацией скорости, насилия и оргии, то американский триумф был обеспечен духом всепобеждающего оптимизма, энтузиазма, воли к жизни. Показательно, пишет Пристли, что ритмы регтайма были восприняты не столько простыми англичанами, сколько представителями молодого поколения среднего и высшего класса.

Я думаю, это естественно: слабеющие господствующие классы слабеющего гегемона мировой системы ощутили в «Hullo, Rag‑time» сконденсированную энергию, мощь нового гегемона мировой системы. Кроме того, в отличие от русского балета, регтайм был прост и непугающ. В нем не было устрашающей силы, дававшей понять, откуда придут перемены. Даже такой далекий от политики писатель, как Конан Дойл, вложил в уста еще более далекого от политики Шерлока Холмса фразу: да, Уотсон, скоро подует холодный ветер с востока, и многое будет сметено этим ветром («Его прощальный поклон»).

За «Hullo, Rag‑time» последовало «Hullo, Tango» – привет от будущего Третьего мира. Танго было встречено прохладно – как нескромный или даже неприличный танец низкого южноамериканского происхождения (ничего, танго возьмет реванш в послевоенные «длинные 20‑е годы» (1914–1934), когда самоуверенность европейцев пойдет на убыль, а национал‑либерационизм будет на марше).