КОЛОКОЛА ИСТОРИИ 10 страница. Во всех крупнейших цивилизационных ареалах Востока – мусульманском, индуистском и конфуцианском – были мыслители

Во всех крупнейших цивилизационных ареалах Востока – мусульманском, индуистском и конфуцианском – были мыслители, которые четко фиксировали это циклическое или, скажем мягче, одноплоскостное развитие. У арабов, например, это был Ибн‑Халдун. В либеральную и марксистскую «прогрессистские линейки» циклизм не помещался. Особенно неприемлем он был для вульгарно‑марксистских форм советского образца. Но против реальности истории не попрешь: азиатские общества выработали свой «нелинейный» механизм отношений с Природой, правила игры своих социумов с «их» локальной формой Биосферы.

Европейские структуры, будь то античное общество или феодальное, принципиально иначе выходили из кризиса в отношениях Социум – Природа. Кризис разрешался каждый раз путем резкого расширения обитаемого пространства. История Европейской цивилизации – это история пульсаций, расширяющихся концентрических кругов в пространстве – европейском, евразийском, мировом. Ни одна другая цивилизация такой широкомасштабной пульсации не знает. Что еще важнее, европейцы как бы накрывали это пространство своим временем, включая чужое время в европейское. Это был специфически европейский способ присвоения пространства и контроля над ним с помощью европейского времени, воплощенного в Собственности.

Кризис феодализма привел к мировой экспансии европейского исторического субъекта, который теперь – посредством капитализма – охватил весь мир, всю планету, всю Биосферу. Это означает несколько вещей. во‑первых, миссия европейского исторического субъекта как христианского выполнена. Универсализм совпал с планетарностью. Во‑вторых, это значит, что экстенсивный, пульсирующий европейский механизм снятия противоречий между Обществом и Природой больше работать не может – он уперся в Биосферу, и именно Биосфера ныне сигнализирует об ограниченности и ущербности этого механизма. Впервые капитализм и европейский исторический субъект, христианство уперлись в такую природную стену, в такой природный барьер, который они не могут взять, ибо это будет прыжок в ничто. Сломать эту стену можно – но только с жизнью вообще.

Так капитализм, Европейская цивилизация, кстати с помощью и посредством НТР, впервые в своей истории оказались в отношениях с природой (а опосредованно – с самими собой) в положении цивилизаций Востока, АСП, т. е. таких обществ, в которых субъект социально не фиксируется, где мысль, как привило, нe знает дихотомии «субъект – объект», где субъектность растворена непосредственно в природе (зооморфные боги) или в ее сконденсированной изоморфе – безличных мировых законах типа ме, кармы, дао. А ведь само рождение европейского исторического субъекта было идейно зафиксировано как победа антропоморфных богов над зооморфными и титанами, как победа Зевса над Ананке‑Необходимостью (греческим аналогом безличных мировых законов), наконец, как окончательная победа людей (героев), не связанных, в отличие от богов, клятвой Стикса, над титанами и их потомками.

Короче, капитализм подвел европейского субъекта в отношениях с Природой к такой ситуации, в которой ему трудно быть субъектом. Это получает и идейное отражение, с одной стороны, в распространении восточных культурно‑религиозных форм, с другой – в экологическом движении. Это уже серьезнее, чем поздняя осень капитализма. Это – осень Европейской цивилизации и христианства. Осень Белого Человека (только не надо упрекать меня в расизме; а впрочем – как угодно).

В этом смысле падение коммунизма и симптоматично, и символично. Природоборчество коммунизма было высшим в XX (и для XX) в. проявлением вне‑, над‑ и антиприродности и Капиталистической Эпохи, и Христианского субъекта (атеизм возможен только в христианстве; это – христианство, доведенное до логического, хотя быть может и негативного завершения; но опять же, такой негатив возможен только в христианстве), и Европейской цивилизации. В коммунизме природоборчество капитализма и христианства обрело свою мощнейшую и чистейшую форму, не ограниченную или почти неограниченную никакой субстанцией. Решение повернуть вспять реки Сибири было не только и не просто проявлением старческой дури нескольких маразматиков. Это решение опиралось на 70 лет покорения природы. Думаю, правы те, кто считает Лысенко (сюда можно добавить и Мичурина) не обскурантом и шарлатаном (это в данном случае скорее его личные характеристики), а чистейшим проявлением социального типа Победителя Природы, у которого «вместо сердца пламенный мотор». А ведь помимо поворота рек и Лысенко было многое другое. Например, институт (в 20‑е годы), который под пристальным вниманием ЦК ВКП(б) и лично т. Троцкого разрабатывал проблему выведения нового человека – Homo Communisticus – путем скрещивания человека и обезьяны. Что тут скажешь? Нам нет преград. В этом, помимо прочего, проявляется постмодерн или, по крайней мере, мощная постмодернистская тенденция в коммунизме.

Ф.Джемисон, сравнивая Современность (Modernity) с постмодернизмом, писал: модернизм, Современность означают, что в индустриальном мире существуют «остаточные зоны» природы, что природа как‑то сосуществует с индустрией. Постмодернистский, постсовременный мир – это мир, из которого природа вытеснена; это – денатурализованный, постприродный и одновременно постиндустриальный мир (23, c. VIII). Говоря другими словами, НТР устраняет противоречие между Индустрией и Природой, делая искусственной саму Природу. Тем самым НТР закладывает фундамент для устранения, снятия противоречия между Обществом (Историей, Культурой) и Природой. Однако конкретная форма снятия – социальная или асоциальная – будет зависеть от ряда обстоятельств, в том числе и от хода общественной борьбы.

Возвращаясь с проблеме «Коммунизм и Природа», еще раз отмечу этот постмодернистский крен коммунистического общества. Природа вообще играла специфическую роль в воспроизводстве коммунизма и его господствующих групп, будучи дополнительным резервом сверхпотребления (и это еще один источник нашего «постмодернизма», но уже совершенно коммунистическо‑социосистемный). Показательно и то, что в крушение коммунизма внесли свой вклад и исчерпание трудовых ресурсов, т. е. экстенсивного, «природно‑физического» фактора, и экологический кризис, и вообще крах в рамках треугольника «Человек – Техника – Природа». Символ – Чернобыль. Показательно, что обладатель этого символа, этой «награды» – именно коммунизм (причем коммунизм умирающий), а не технически более развитый капитализм: «С прибытием в НТР по‑коммунистически».

И вот еще что очень показательно. Не успел рухнуть коммунизм с его строгим и оптимистичным рационально‑универсалистским подходом («Нам нет преград на море и на суше»), место этого подхода заняли астрологи, ворожеи, экстрасенсы, прорицатели, «исихотэрапэуты», знахари, заряжатели воды, с которыми взялась конкурировать церковь, иноземные проповедники‑шоумены и т. д. и т. п. Заняли быстро и разом. Как будто и всегда здесь были. Аналогичный процесс развивается на Западе, но там он внешне выглядит благопристойнее (это неудивительно, хотя шарлатан – везде шарлатан) и развивается медленнее. Мы опять напялили сапоги‑скороходы сорок пятого, растоптанного. Но и то же время продемонстрировали завершение постмодерна в его логически чистой, свободной от субстанциональных искажений форме. И это – одна из примет и тенденций грядущего века.

 

XXX

 

Среди этих примет и тенденций есть немало и других малоприятных вещей, о которых уже говорилось. Это и серьезное снижение уровня жизни значительных масс населения, прежде всего средних слоев (и тем в большей степени, чем дальше от Центра Капиталистической Системы, в котором есть социальные «жирок» и амортизаторы). Это выталкивание огромных масс – от Индии до Бразилии – в «новый низший класс» (underclass). Это – асоциализация и криминализация общества. Это разрастание «серых зон» и «серых сообществ», приватизация насилия. Нарастание нестабильности и уменьшение предсказуемости как «внутри» обществ, так и вне их – на международной арене. Это появление новых агентов истории и уход Старых – рабочего и среднего классов, государства в том виде, в котором оно существовало в последние 200 лет.

У всех этих примет и тенденций, которые наметились в последней четверти XX в., есть общий знаменатель – исключение и отсечение. Отсечение большого числа людей от общественного пирога и исключение этого же числа из политического процесса, лишение его целого комплекса прав, завоеванных за последние 150–200 лет. Это, в свою очередь, требует кардинальных идеологических изменений, которые, однако, представляют собой особую тему и выходят за рамки данной работы.

Если с точки зрения тенденций грядущего взглянуть на нашу страну последних 15–20 лет, то можно заметить: во многих отношениях Коммунистическая Система, будучи значительно более функциональной, чем «функциональный капитализм» либеральных диктатур Запада, испытала многие проблемы и трудности капитализма раньше и острее, чем сам капитализм, который обладает целым рядом амортизаторов: политические институты, богатство, разделяемые ценности и особенно «маленькие радости» и «маленькая роскошь» повседневной жизни, которые скрашивают последнюю и утрата которых часто значительно более болезненна, чем утрата чего‑либо другого. Массовый человек – повседневный человек.

Человек повседневности. Здесь мы подходам к одной из важнейших проблем функционирования Капиталистической Системы – к проблеме повседневности. Вопрос можно развернуть и иначе. Когда мы говорим о субстанции капитала, то верно указываем на структуры производства, собственность. Однако в буржуазном обществе далеко не все – собственники. Далеко не все заняты в материальном производстве и охвачены его структурами. Тем не менее есть некая субстанция, которая охватывает общество в целом, обеспечивая ему фантастическую устойчивость и сопротивляемость даже в эпоху разгула функции капитала. Это – структуры повседневности буржуазного общества, буржуазный быт. Тот самый, одна из форм которого так поразила Льва Тихомирова. И эта структура играет огромную роль в воспроизводстве Капиталистической Системы, придавая ей такие качества, каких нет и не могло быть у коммунизма, хромого на быт, на повседневность. Эта структура, эта форма организации субстанции держат капитализм тогда, когда слабеют (и вообще, и относительно функции) другие формы организации субстанции.

 

XXXI

 

Повседневная жизнь – everyday life, la vie quotidienne – это и есть реальное поле жизни человека. Или скажем так: подавляющего большинства людей – везде и всегда. Люди рождаются, взрослеют, работают, едят, пьют, любят, болеют, умирают, встречают праздники и т. д. и т. п. Так это и при капитализме. С одним существенным отличием: при капитализме, в буржуазном обществе повседневная жизнь приобретает некое измерение и некие качества, которых у нее не было в иных социальных системах. Мишель де Серто даже говорит об «изобретении повседневности» в Западной Европе в капиталистическую эпоху. Точнее, где‑то между 1750 и 1850 гг. Разумеется, де Серто (см. 19) и другие специалисты по «структурам повседневности» не считают и не хотят сказать, что обыденная, бытовая жизнь возникает лишь в капиталистическую эпоху, а до того люди не пили, не ели, не одевались и т. д. Речь о другом. О том, то с середины XVIII в. (а в чем‑то еще раньше, с рубежа XVI–XVII вв., – голландская и фламандская живопись это хорошо и точно зафиксировала) в Западной Европе быт, повседневная жизнь становятся самостоятельными, автономными сферами в том смысле, что обособляются от религии и труда («работы»), освобождаются от жесткой вплетенности в отношения господства‑подчинения и социальной иерархии.

В целом ряде «докапиталистических» обществ, как неевропейских, так, например, и феодальном в Европе (хотя здесь в меньшей степени, чем, например, в Индии или в Китае), быт, повседневная жизнь, потребности были предписаны в соответствии с принадлежностью к определенной социальной группе – касте, рангу, сословию, к определенной ступени социальной лестницы. Разложение феодализма в Западной Европе сломало ранжирование повседневной жизни как принцип и положило начало обретения ею автономии – параллельно, шаг в шаг с индивидуализацией общества. Капитализм еще более усилил эту тенденцию, стремясь превратить каждого индивида в потребителя, а повседневную жизнь – и даже традицию – в сферу и объект потребления. Не случайно в одном из проспектов «Steinberger Reservation service», рекламирующем отели нескольких западных гостиничных объединений, говорится: «Традиция – до сих пор самая потребляемая роскошь». Я еще вернусь к этому вопросу, а пока запомним: традиция как форма повседневно потребляемой роскоши. Роскошь повседневности. Повседневность роскоши.

Между 1750 и 1850 гг. Запад пережил Великую Бытовую Революцию, которая и создала специфически историческую Повседневность как аналог капитализма, как Буржуазный Быт. До этого (1750–1850) столетия или даже до 1800 г. повседневная жизнь масс людей внешне не менялась. Как заметил американский специалист по экономической истории Д.Норт, если бы древний грек попал в Европу 1800 г., то в целом культурно‑географический ландшафт не был бы для него чужим и чуждым: господство сельской жизни и крестьянского труда, лошадь как главное средство транспорта и т. д. Конечно, другая одежда, другое оружие. Но одежда и у варваров была другой. А вот окажись древний грек в 1850 г., то это уже был бы совсем незнакомый мир – мир железных дорог, телеграфа, дагерротипа и многого другое. Незнакомый – от культурно‑географического ландшафта до быта.

Можно сказать, что в первой половине XIX в. субстанция (капитала) охватила и повседневную жизнь очень большого – неслыханного до тех пор – числа людей, масс. Произошла субстанциализация быта. Повседневность в современном (modern) западном (или буржуазном) смысле слова и есть, на мой взгляд, субстанциализированный быт; быт, переставший – в целом, в принципе существования и организации – быть функцией каких‑то иных сфер и форм – социального ранга, положения и т. д. Причем произошла эта (капиталистическая) субстанциализация быта очень быстро. Скорость, с которой осуществились технико‑экономические и бытовые изменения (по сути в течение жизни одного поколения), поражает. Поражала она и современников – от Мальтуса до Маркса.

Если вдуматься, Маркс начинал жить в одной Европе, а жил в зрелом возрасте и оканчивал свои дни совсем в другой. Не только изменения, но сама их скорость, ощущаемая именно и прежде всего на уровне повседневной жизни, бытования, короче – меняющийся быт – вот что в значительной степени обусловило многие смелые теории и прогнозы первой половины XIX в., как пессимистические (Мальтус), так и оптимистические (Маркс). Отсюда, от этой завороженности и изумленности темпом всех изменений – многие ошибки, неточности и перегибы. Так сказать, головокружение от успехов субстанционального капитализма на уровне повседневности. Но без этих успехов субстанциональный капитализм и не состоялся бы. Мало было сокрушить Старый Порядок в дыму боев и сражений Великой французской революции и наполеоновских войн. Мало. Была необходима победа, на уровне повседневной жизни. Если пользоваться марксистскими терминами (хотя в таком контексте и в таком смысле сами марксисты ими никогда не пользовались): уклад становится формацией только тогда, когда охватывает повседневную жизнь масс. Массовую повседневную жизнь. Можно сказать иначе: система в максимальной степени приближается к целостности тогда, когда имманентные ей принципы и законы охватывают быт, повседневность. Кстати, в этом отношении капитализм – Суперстар и Супертерминатор одновременно. Сельская по сути повседневная жизнь феодализма не столь уже существенно отличалась от таковой античности или развитых азиатских цивилизаций. Более того, и греки с римлянами, и европейцы заимствовали многое из «азиатского быта». Капитализм диаметрально изменил ситуацию: бытовые заимствования пошли в другую сторону: импорт сменился экспортом. Капитализм во многих отношениях сломал и изменил не только старый европейский быт, но и старый быт вообще, будь то Азия, Африка или доколумбова Америка. Изменил не только по субстанции, но и по принципам конструкции, организации.

Верно, что массовое скоростное изменение повседневной жизни произошло на Западе в первой половине XIX в. Но дело не только в изменении, но и в отношении к нему на различных уровнях, включая бытовой. А здесь серьезные качественные изменения в Западной Европе произошли задолго до XIX в. – в XV–XVII вв. Французский историк Фернан Бродель в своей работе «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV–XVIII вв.» приводит такой случай. В XVII в. голландцы начали торговать с Японией, их торговые миссии начали приезжать в эту страну. Так вышло, что одна и та же или почти одна и та же по составу миссия встречалась с одними и теми же японскими даймё (князьями) и самураями с перерывом в несколько лет. Японцев вторая встреча шокировала: на голландцах было другое платье, чем в первый раз, – другого фасона, других цветов. Естественно, в Голландии успела смениться мода. Обновление моды, изменение внешнего облика – вот принцип европейской жизни с XV–XVII вв. Для японца, равно как китайца и представителей других азиатских цивилизаций того времени, такое изменение облика было немыслимо. Нарушение традиции – плохой тон. Потому что это – нарушение социального порядка, иерархии. На Западе же – со всей очевидностью с Великой капиталистической революции (1517–1,1648), – напротив, социальный порядок и социальная иерархия поддерживались за счет более быстрых изменений, более быстрого темпа жизни господствующих групп, верхов по сравнению с низами.

Господствующие группы Капиталистической Эпохи – это социальные хронофаги, пожирающие чужое время – время иных социальных групп в самой Европе, время неевропейских цивилизаций и с помощью этого присваивающие их пространство. Пространство – это структура, в том числе структура потребления, потребностей, быта. Ее изменение, ее постоянное изменение как принцип – это и есть внедрение капиталистического принципа временной организации, Капиталистического Времени в зоны некапиталистических социального пространства и времен. Быт, мода, технизация быта – мощнейшие орудия капитализма, посильнее пушек и митрайез.

Итак, повседневность капитализма – это массовая повседневность индивидуальных потребителей. Причем – постоянно (по тенденции и потенциалу) меняющаяся повседневность. Массовая и меняющаяся – значит демократическая? Да. Но не только. Точнее, этим специфика западной повседневности последних 200 лет не исчерпывается. Далеко не исчерпывается.

 

XXXII

 

Что обычно противостоит повседневности? Что есть ее антипод? Роскошь. Разумеется, для социальной верхушки роскошь – это ее повседневность, ее быт. Тем не менее, когда говорят о повседневности, как правило, имеется в виду быт средних и рабочих социальных слоев. В этом смысле повседневность – это минимум вещественных и поведенческих форм, необходимый для сохранения социального бытия как бытия социального. Ниже уровня такой повседневности – только зоологическая социальность.

Конечно же, в любом обществе средний класс и часть рабочего класса, т. е. те сегменты общества, для которых повседневное существование не сводится к борьбе за обеспечение физического выживания, стремятся жить лучше, имитируя в быту тех, кто выше их на социальной лестнице. Однако в обществах «докапиталистических», т. е. логически (хотя и не всегда исторически) предшествующих капитализму, возможности такой имитации ограничены как материально, так и социально (кастами, рангами и т. д.). Повседневность в таких случаях неавтономна и неиндивидуальна, она представляет собой более или менее жестко фиксированную функцию предписанно‑групповой принадлежности, является ранжированно‑групповой. Социальная единица («агент») Такой повседневности, как правило, группа.

Повседневность Капиталистической Эпохи носит индивидуальный (или индивидуализированно‑массовый) характер. А потому не имеет тех «теоретических» преград на пути стремления к роскоши, которые характерны для «докапиталистической» Повседневности. Различие между двумя уровнями бытия – Повседневностью и роскошью – сохраняется и при капитализме. Продолжают существовать замки и бриллианты, парфюмерия и одежда от Сен‑Лорана, дорогие автомобили и яхты. И многое другое, Но возникает и иная, сниженная – повседневная – форма роскоши для среднего класса. Это явление – результат того, что уже в течение 200 лет западная повседневность стремится подтянуться к роскоши, развиваться по ее законам, стремится выйти за собственные рамки, т. е. за рамки минимума бытовых удобств и потребностей, за рамки того, что на Западе называют subsistence minimum. Например, для среднего (и очень экономного) француза такой «роскошью повседневности» становится обед в ресторане за 70–90 франков. Дома это стоило бы в 3–4 раза дешевле, но здесь это в «официальной чистоте», где его обслуживает официант – и так, что можно почувствовать себя господином, а не бедным посетителем перед лицом очередного хама из обслуги; где еда не только вкусна, но и красиво подана. Роскошь повседневности как буржуазный быт – это магазины и улицы, где пахнет духами и вкусной едой (а не потом, тухлыми овощами и перегаром от фиолетовощекой продавщицы – этакого сивушного Змея‑Горыныча).

«Повседневная роскошь» – это цветы на подоконниках, чистый подъезд с ковром и вежливая речь. Нынешняя западная повседневность стремится походить на роскошь, имитировать ее, пусть в ограниченной и миниатюрной форме. Короче, роскошь – как повседневность – это когда достоинство, по крайней мере внешнее, жизни, будь то внешняя воспитанность или внешний вид, становится нормой и ценностью поведения. Это когда повседневная жизнь обретает собственное и самостоятельное чувство достоинства, когда человек, как это ни покажется смешным на первый взгляд, начинает уважать себя в качестве бытового существа – едока, носителя одежды, хорошо пахнущего существа и т. д.

Кто‑то скажет: ага, а как же насчет уважения личности, индивидуальности. Ведь главное – внутренняя жизнь, духовность, внешнее – не имеет значения, это – мещанство, шмотки. Такое противопоставление – ошибочно и появилось как результат самооправдания безбытности определенной, социально наиболее уродливой части русской интеллигенции и ее богемных аналогов на Западе. На самом деле одно не противоречит другому («быть можно дельным человеком, и думать о красе ногтей» – это написал Пушкин, которому психологически было трудно общаться с людьми, под ногтями которых чернела грязь), хотя в реальной жизни далеко не всегда совпадает. Я говорю здесь исключительно о повседневности буржуазного быта, вынося за скобки интеллектуальные и нравственные искания.

Разумеется, современная западная повседневность – это не Божий дар и не только эманация неких особых качеств западного или буржуазного человека. Нет, перед нами результат двухсот‑, а то и трехсотлетней политики «кнута и пряника».

«Кнут» – это система репрессивных институтов повседневности, которые так хорошо описал Мишель Фуко: полиция, суд, тюрьма, клиника, сумасшедший дом – и которые как системообразующие элементы повседневности появляются именно в капиталистическую эпоху. Надзирающие и карающие институты репрессивного воспитания. Всю вторую половину XVII, весь XVIII и всю первую половину XIX в. они отсекали тот человеческий материал, который социокультурно, психофизиологически и поведенчески не вписывался в систему «Капитал плюс Государство». Результаты? Например, уже с 1800 г. кривая преступности в Западной Европе поползла вниз. И – с небольшими отклонениями и всплесками – так и движется до сих пор. Главный результат – создание бытового человека, у которого контроль со стороны внешних репрессивных структур повседневности интериоризирован и который контролирует свои психофизиологические импульсы.

Широк человек, сузить бы его, мечтал Достоевский (устами Мити Карамазова). Капиталистическая Система, по крайней мере в своем историческом, цивилизационном ядре, реализовала мечту великого русского писателя, создав определенный тип человека. Или хотя бы модальной личности, задающей тон и код поведения в современном западном обществе: рационально действующий, законопослушный, минимально агрессивный. Во всяком случае пока он находится в «гравитационном» поле своей системы и ее институтов. Произошла интериоризация социального контроля. Он превратился в самоконтроль. «Человек самоконтролирующий» – это и есть зауженный человек»…

Но каждое приобретение есть потеря. Оборотная сторона самоконтроля – невроз. Распространение нервных заболеваний в Западной Европе в последней трети XIX в., формирование нескольких «тихих омутов» традиционных зон самоубийств, возникновение психоанализа – все это оборотная сторона триумфа самоконтроля, зауживания человека. Впрочем, как и любой триумф, этот тоже не был полным. «Фашистский взрыв» первой трети XX в. с разгулом иррационального (правда, очень часто направляемого рационально и рациональным) показал, насколько тонка пленка культуры повседневности.

Современное государство и капитал с их репрессивными институтами повседневности заузили человека на ограниченных пространствах североатлантического побережья. И эта пространственная ограниченность в немалой степени способствовала успеху. В России, например, с ее огромным пространством репрессивно‑повседневное воспитание преуспеть не могло. В XVIII в. созданная Петром I тайная полиция (Бог и тайная полиция – вот что, по мнению Петра, было необходимо для «государственного счастья») тоже взялась за социальное воспитание. Время действия – то же, что и на Западе. Но цель воспитания – одновременно и шире и уже, чем на Западе. Не отсечение негодного для Капитала и Государства человеческого материала, а борьба, но не с преступными действиями, а с оскорбительными для властей словами («Мать гребу царское величество»; «Я на него насерю» – слова вятского посадского канцеляриста о рублевике с изображением Анны Иоанновны) или, наоборот, с умолчанием (I, с. 313, 351, 357). Цель воспитания – заставить бояться Власть, т. е. сузить себя только в отношениях с Властью, но не с другими «сочленами» по социуму.

Тем не менее деятельность любой «тайной полиции» по репрессивно‑повседневному воспитанию в докоммунистической России не могла быть успешной. Необходима была тайно‑явная и явно‑тайная массовая служба репрессивно‑бытового воспитания – ЧК/ГБ, которая, однако, довольно быстро пришла в противоречие с интересами господствующей группы коммунистического режима. (Таким образом, только в сталинское время в виде системы ЧК/ГБ плюс концлагеря в Русской Системе была, помимо прочего, сделана попытка репрессивного воспитания с целью создания человека определенного типа.

Достигнув успеха в ряде побочных и непредусмотренных «воспитателями» направлений, эта попытка провалилась. Она способствовала воспитанию могильщика коммунизма. Каким образом? По‑разному. Быть может, прежде всего тем, что в Русской Системе, будь то самодержавие или коммунизм. Власть как единственная субстанция – в отличие от тандема капитал – государство в Капиталистической Системе – практически ограничивалась в своих действиях «кнутом», редко прибегая к «прянику». Может быть, «кнут» и есть специфический «русский пряник»? По жизни, по русской жизни, так оно и выходит. А вот Капиталистическая Система – и чем ближе к цивилизационному ядру, тем больше, хитрее и тоньше – использовала «пряник». Часто он оказывался эффективнее «кнута».

Репрессивно‑повседневное воспитание XVII–XIX вв. можно рассматривать и как очередную попытку обществ европейской цивилизации решить проблему ограничения и подавления того, что можно назвать «естественной социальностью», или, попросту говоря, первобытной, доклассовой человеческой натуры, сопротивляющейся системным (в данном случае – классовым) рамкам и ограничениям.[5]В азиатских цивилизациях это было сделано раз и навсегда – там «естественная социальность» была вывернута наизнанку, интегрирована в господствующую систему социальных отношений и поставлена ей на службу. Она как бы разлилась в обществе в целом. В Европе же, будь то античность или феодализм, естественная социальность подавлялась как бы извне, новая классовая (антагонистическая) форма напластовывалась сверху, придавливая естественную социальность тяжелой плитой власти и собственности. Однако во время социальных революций (а они суть имманентная форма эволюции европейской цивилизации, и на них приходится 20–25 % ее исторического времени)[6]– естественная социальность (точнее, те формы, в которые она превращается посредством сопротивления системной, классовой социальности) вырывалась наружу, срывая крышку старых институтов с общественного котла. Новая система, грубо и упрощенно говоря, создавала новую крышку. Капитализм преуспел в укрощении европейской «первобытности», комбинируя репрессии и соблазняющую повседневность. Правда, возникшее в XX в. массовое общество в своем поведении, в своих вкусах и фобиях воспроизвело кое‑что из прошлого (хотя и с модификациями, с поправками на Современность). И все же Капиталистическая Система, будучи эффективной во многих отношениях, оказалась эффективной также в подавлении и утилизации таких явлений, как реликты естественной социальности, антисоциальность, негативная классовость (классовость минус основные историко‑культурные достижения цивилизации; характерна для наиболее жестоких систем угнетения, связанных с включенностью в мировой рынок, отсутствием прочных социокультурных связей между господствующими и угнетенными группами).