Алексеев Сергей - Аз Бога Ведаю! 14 страницаДружина, что пришла с княгиней, стояла полукругом, за спиной у войска Святослава, штурмующего крепость, и копья навострила… Уж и хазары взликовали, предчувствуя, как русь сейчас сойдется в поединке под стенами Итиля, и, жаждущие междоусобной крови, закричали Ольге: – Избавь от смерти, о, просвещенная княгиня! – Избавь от варвара! – Ударь его! Сразись! – Господь тебе простит! И, гораздые к лукавству, воспели славу ей и даже крест над крепостью подняли, сооруженный из бревен – тех самых, кои бросали со стен на головы. Князь спустился на землю. А яростная битва на забрале вдруг замерла, остановилось все, сгустилось время, так что птицы, летевшие над степью, повисли в воздухе. И только Святослав с мечом в руке мог двигаться в пространстве и шел не торопясь, вразвалку, да ветер несся над землей… – Мне ведомо, что ищешь, – меч вкладывая в ножны, промолвил он. – Да токмо все напрасно, есть ныне супостат, с кем я затеял поединок на берегу священной Ра. А ты ступай‑ка в Киев, затворись там и сиди. Княгиня голос обрела, наехала конем. – Ты мне указ чинишь? Но ты не господин мой, а я не твоя раба или служанка! Я вольная жена и старшая в роду и на престоле! – Вот и владей своим престолом, а на моем пути не стой! Дерзость Святослава напомнила ей время, когда он был детиною безумным. Но ныне из очей не стрелы сыпались и не зелен огонь, а свет струился тихий, ровно от Утренней звезды. Мать спешилась с трудом – от долгой езды в седле спина не гнулась, не подчинялись ноги. – Ты говорил, меня ножом ударишь, если я приближусь. Так вот же я, перед тобой. Ударь! Ведь у тебя нож в руке! Князь протянул ей пустые длани: – Нет, мать, я не держу ножа в деснице. И не грозил тебя ударить. Се ложь. Но с мыслями какими ты исполчилась и с дружиной встала предо мной? Или пришла на помощь, чтоб вкупе взять Итиль? Она услышала, как сын смеется, однако, ярость усмирив, приблизилась на шаг. – Послушай Святослав! Ты не хазар воюешь, ты восстал супротив устройства мира! И навлечешь беду. На нас пойдут войной со всех сторон! И он слегка утихомирился, позрев на старость матери, промолвил сдержанно, с тоской: – Ходили и пойдут. Судьба такая, мать – стоять супротив мира. – Оставь Хазарию, – взмолилась Ольга. – Не трогай городов! Коль хочешь, дань возьми – они дадут! Как все князья с ромеев брали… Но пусть уж лучше будет каганат, чем бедствия и войны. – Кто научил тебя сказать мне так? И кто послал искать меня в степи? Попы? Иль братья во Христе? Иль сам Христос? – Не смейся, Святослав! Я над твоими мерзкими богами не смеялась, и равно – над жрецами! – Так кто же научил? Я слышу голос супостата. Будто не мать, а он мне в уши шепчет… – Мне свычно жить своим умом! – Было свычно, да теперь прошло, когда ты приняла чужую веру и богов. Твой ум сейчас – суть чтенье богословских книг да проповедь. Ты же не внучка ныне божья, а его рабыня. Ну так. иди, служи ему. Нетвердою, трясущейся рукой княгиня потянула из ножен меч. – Остановлю сама! Своей десницей! Грех на душу возьму!.. Сын отнял меч и, лезвие вонзивши в землю, сломал его, а рукоять подал. – Тебе сего будет довольно. И вкупе с лезвием булатным сломалась и душа княгини, ее известный неукротимый норов. Колени задрожали… А время побежало, как и доселе было – еще скорее полетели птицы над головами, и ветер стал сильнее, и воины дружины Святослава, вдруг обретя напор невиданный, взошли на стены крепости и сбросили с забрала хазарье войско! И стало некому кричать княгине, лукаво славить и призывать ее на битву с сыном… Она же попыталась сесть в седло, дабы никто слабость не позрел – ноги не держали, вот‑вот подкосятся! – да сил не осталось, чтоб на коня взобраться. Тут сын схватил ее и на руках вознес, но не посадил, а положил поперек седла. – Езжай домой! – прикрикнул он и плетью ожег круп конский. – Мне недосуг с тобой! И более не смей за мной гоняться… Княгиня силилась подняться – какой позор! Уж лучше б космы отнял! Да резвый конь понес с такою прытью, что пред очами замелькал поникший быльник, а до ушей донесся раскатистый победный вопль. Поднявши голову, она позрела сына – он вновь карабкался на стену с мечом в руке, и грозный его крик вздымаясь к небу, охватывал пространство: – У Ра! У Ра!!! Неудержимость воинства, презренье к смерти и древний клик – суть возглас, обращенный к Свету – оцепенил ее; не боязнь за сына, а страх пред его силой вдруг обернулся нежданным чувством: властная княгиня ощутила старость. Токмо уж не в теле, для чего хватило б и зерцала. Как одряхлевшая орлица, ее душа в последний раз на землю опустилась, чтоб боле не взлетать, и, распустив крыла, побитые ветрами, бельмастым взором вперившись в земную хлябь, безвольно побрела не взять добычу – сама добыча для вечных спутников своих – степных лисиц, шакалов, которые не станут ныне трусливо убегать, а немощь угадав, навалятся и будут рвать остатки перьев, дабы вкусить впервые не ее объедки – еще живую кровь. Приняв крещение от рук царя ромейского, она познала свет Христов, однако же стряхнула свой юный образ с лика, утратив волхвовские чары. В сей час же, изведав силу сыновних рук, она состарилась душою: воинственная страсть, многие лета терзавшая ее, вдруг отлетела, ровно пыль, и мир угасший стал похож на серую, безжизненную степь. Служанки подоспевшие, ворча на Святослава, под руки подхватили и перенесли в возок с постелью. – Поедем в Киев, – она рукой махнула. – Домой хочу… А неразлучный спутник, старец Григорий, тут как тут, у изголовья сел. – Не заболела ль, матушка? Совсем плохая… – Сдается, умираю… Душа моя готова расстаться с телом. Уж лучше бы ножом ударил или косу отсек… – Тебя след исповедать! И причастить! – Григорий испугался. – Ты, дочь моя, многое доселе оставляешь в тайне, а все земное надобно на земле оставить. Не то не зреть тебе ни райских кущ, ни божьей милости на небе. Покайся во грехах! Княгиня взирала в небо. – Покаяться в грехах?.. Но я после крещения грехов не сотворила. А что бывало прежде, ты сам сказал – все не моя вина. Ведь я жила во тьме и скверне, не ведала греха… – Отчего же душа твоя томится? Чему тебя учил? Грех все, что мучит душу. Очистись же, не уноси с собой земные мерзости, кои потянут тебя в геенну огненную. А ты же хочешь в рай? – Но есть ли он? Есть ли то место, где обрету покой и вечное блаженство? – Ты усомнилась? В предсмертный час, готовая предстать перед судом господним, пред радостью великой лицезреть Христа и быть ему невестой, ты смеешь сомневаться? – поп сокрушенно вскинул руки. – О, господи, прости ее! Все грехи рабы твоей, Елены, я принимаю на себя и отмолю. Благослови ж меня ввести княгиню в чин ангельский, пока не умерла! – В чин ангельский? – чуть оживилась та. – Постричь в монахини меня? – Да, дочь моя… Хотя сего ты не достойна. – Ну что ж, стриги… Не сын отнимет космы, но ты, отец духовный. Знать, рок мне и вдругорядь быть стриженной на берегах священной Ра. – Все в воле господа! Сан иноческий для тебя отрада, приняв его, ты уподобишься царям христианским, кои на смертном одре обращались в схиму. И там, на небесах, ты чистою предстанешь, как агнец… – Но будет ли покой? – Не перебивай меня!.. Иная жизнь, ее короткий миг, избавит от земной скверны, но прежде все одно покайся и ежели не можешь вслух сказать, на вот пергамент и перо… Пиши, что тяготит тебя в сей судный час, очисти душу рукой своей, оставь всю мерзость на сем листе. А я покуда к обряду изготовлюсь. – Добро, быть по сему, – княгиня лист взяла. – Я напишу… Да токмо ты ответь, отец духовный, за волосы свои я получу сполна? Все, что желаю? – Сполна покаешься – сполна получишь. Она примерилась пером – рука дрожала и чернила марали лишь пергамент: заместо букв разводья грязных пятен… – Дай лист еще! Григорий терпеливо подал княгине хрустящий харатейный лист и стал вздувать кадило. Перо на сей раз покорилось и начертало “АЗ”, но, дух переведя и обмакнув перо в чернила, она не написала “Аз грешна”, а вывела слова, кои узнала в юности от Вещего Олега и кои назывались азбучными истинами. “Аз бога ведаю. Бога ведая глаголь добро. Добро есть жизнь…” – Что пишешь ты, княгиня? – вдруг возмутился поп и, вырвав у нее пергамент, на землю бросил, растоптал. – Поганые слова, бесовское ученье! Какою грязью, смрадом заполнена душа?! Гордыня! Своеволье! Непокорство!.. Но ты – раба! Ты червь земной, ничтожное творенье! Покайся же! – Я суть раба, я червь земной… А грех мой в том, что я бесплодна. – Се божье наказание! – За что, коль я была чиста и непорочна? Нет, се грех великий, и чтоб искупить его, я и отправилась к Валдаю, в Храм Света – суть в чертоги Рода. И там по милости его я зачала… – Сие и есть твой грех! – прервал Григорий. – И сына родила, бесовское отродье, на коего управы нет ни материнской, ни господней. Вот что сжигает твою душу! – Воистину, отец… Я каюсь. Однако душу сжигает то, что я отреклась от рока материнства и прокляла его. Вот прегрешение, за что и казнь терплю… – О, матушка, да ты совсем слепая!.. Отрекшись, ты благо сотворила! Княгиня помолчала, седую степь неспешно озирая. – Должно быть, прав ты, старец. Я слепая, не зрю, что благо суть, что грех… Мне видится Последний Путь, а мнится Путь Исполнения Желаний… – Должно быть, прав ты, старец. Я слепая, не зрю, что благо суть, что грех… Мне видится Последний Путь, а мнится Путь Исполнения Желаний… – Скажи мне, дочь, кто был отец его? Иль образ не позрела? – Отец его – сам Род. Он плотью поделился… – Не богохульствуй!. Сын божий есть Христос! А твой рожден в грехе… Признайся, кто отец?! – Мой лада, князь… – И это ложь! Князь Игорь старый был, чтобы дитя зачать. Так кто же? Не упорствуй! Открой мне таинство рожденья! – Знать, птица сокол… – Сокол?.. Да ты и впрямь слепая! Не сокол, а сатана к тебе явился в птичьем образе и свое семя бросил! – Нет, старец! – на миг княгиня обрела и мощь телесную, и голос. – Се был он, мой сокол! Он прилетел к огню купальскому… Но прежде я прошла Путь Исполнения Желаний. Как будто бы сейчас, да токмо не в возке, а в лодии… Убила гада из могилы… И к яблочку в саду отцовском рукою дотянулась и сорвала… Вкусила… Нет, поп, се сокол был!. И его ясный образ был светоносным… Постой, постой! Останови коней! Се вот же он, позри! Летает… Мой грех, отец святой – я предала его. Ждать обещала, но тут ко мне явился Вещий князь… Спросил, пойдешь за Игоря? И я пошла… Я власти жаждала, хотела быть княгиней!.. Григорий склонился к ней, потрогал лоб, отдернул руку – вся в горячке! Должно, преставится… Успеть бы! И наскоро, как подобает с царями в смертный час, обряд свершил – княгине космы выстриг и спрятал их в карман. – Теперь ты не княгиня – невеста божья. Ступай‑ка к жениху! И ладан воскуривши, молитву совершил над ней – отпел, хотя была еще живая… Змей был повержен! И золотую шкуру, лежащую у ног, суть выползок, трепали, рвали по частям и обращали в пыль союзники Руси – косые гузы, чтоб разнести на все четыре стороны, развеять по ветру и сим деянием очистить Птичий Путь от желтой хвори. А витязи бесстрашные, сомкнув полки, стояли в стороне и с ужасом взирали, как племя дикое при виде злата теряло разум: иные воины, добычей нагрузившись, бросались в степь, забыв о своем роде, иные – в воду, чтоб скрыться от сородичей за рекою Ра, а те, кому досталось мало, учиняли распри и лили кровь. Чей солнечный металл, в природе сущий как воплощенье небесной чистоты и силы, не благо нес в сей миг, но смерть. Еще недавно сами жаждущие злата и достатка наемники Свенальда кричали гузам: – Бросьте злато! Втопчите его в землю! Инно погибнете! Вы вольные кочевники, а станете рабы! Но кто их слышал? Кто внимал, объятый неуемной страстью? Изведав хитрости хазар и в поисках поживы, степные лиходеи забыли свой обычай и рыли землю, дома крушили, мостовые, не оставляя на камне камня: от стен жилищ убогих до стен дворцов и крепостей – повсюду были тайники, таилища, схороны. На черный день. Однако когда настал он, несметные богатства, накопленные за столетья, не помогли и не спасли, доставшись супостату. Толпы хазар бежали в степь с надеждой затаиться в балках и переждать разор, или спешили к берегам морей, чтоб сесть на корабли, однако же везде их настигали гузы, а с ними вкупе смерть. Подобно саранче, лавина степняков охватывала все пространство и если на пути оказывался город – вмиг обращался в пыль. Руины, пепел, прах… Сокровища не умещались ни в сумах переметных, ни во вьюках; от тяжести поклажи хребты трещали у коней, а гузы колеса не знали. Худой, заморенный верблюд здесь стоил ровно столько, сколь богоносный каган в жертву приносил, чтобы взойти под звездный купол башни и познать одно из Таинств, а позже, во времена свободы, всякий хазарин мог заплатить такую сумму и попасть во внутреннюю крепость. Настал тот час великий, когда последняя крупица злата, а равно зла, была исторгнута с Пути, и он открылся, начинаясь от Белой Вежи, воздвигнутой на старом месте. И можно было, ступивши на тропу Траяна, уйти к отцу – Владыке Роду. Рок был исполнен. И Святослав, не посвящая воевод своих, готовился к торжественному мигу. И лишь сынам своим сказал, чтоб завтра поутру пришли в его шатер и взяли то, что там отыщут: Ярополк, как старший, пусть меч возьмет – ему по лествице отныне Русью править, а Олегу достанется копье, с которым можно ходить в земном пространстве без сакральных троп. Нечитанную книгу он себе оставил, поелику перед вступлением на путь к отцу след было прочесть ее конец. Печальны были сыновья, предчувствуя прощание, но ни один и слова не сказал – пристало ль светоносным спорить с роком? И виду не подав, они восприняли наказ, склонились пред отцом и молча удалились, встали в строй дружинный. Все ждали, когда выйдет князь, и тиуны подле шатра ему коня седлали, покрытого черемною попоной, и синий плащ был наготове, и шелом железный с косицею курчавой, сплетенной из волос поверженного супостата, и черной паволокой – забралом кагана: со знаками победы должен вернуться Святослав на киевский престол! Трубач с воловьим рогом возле уст плясал на лошади перед полками, готовый протрубить на сей раз не грозный вопль – на приступ, и даже не победу: приятный сердцу звук готовился исторгнуть – обратный путь домой, в родную землю. И кони ждали трубной вести, подзуживая рог боевой высоким, чистым ржаньем. Князь вышел из шатра, но, не приняв коня, плаща и шлема, в одной рубахе встал пред дружиной, и тишина повисла под весенним небом. Не чаяли уж больше ступать на сию землю уставшие от битв полки, все были в седлах, готовые в дорогу, но видя Святослава пешим, рать спешилась, застыла у лошадиных морд. – Да будет Свет! У Ра! – воскликнул князь и поклонился солнцу. – Окончен ратный путь. Благодарю тебя. И пусть сияют твои лучи над этой стороной, как прежде. Я рок исполнил! – и лишь затем к полкам оборотился. – Эй, братья, други! Эй, храбрецы отважные! И вам земной поклон. Вы отстояли мою честь, а себе стяжали не добычу, но славу на века. Отныне свободен Птичий Путь и нет более Тьмы, которая триста годин Свет пожирала. Теперь народы Ара станут питать не змея, лежавшего на устьях рек и берегах морей – друг друга, и всякий Гой способен идти тропой Траяна. Но если мы оставим сию землю, если без надзора бросим и домой уйдем, победой утешаясь, не минет года, как змей приползет сюда и вновь утвердится мрак, а воды Ра опять разъединятся с Гангой. Мне тоже любо в Киев, на золотой престол, на пир, в покои к женам, да рок иной, дружина, след завершить свой Путь. Куда мне ступать, изведаю я завтра, когда открою нечитанную книгу. А вы свой рок узнаете сегодня… Молчали витязи в сей важный час, застыли неподвижно, ожидая воли князя и слова судного – Каз Предводительский, иначе речь, Закон народов Ара, имеющий силу необратимую и священную – суть силу – рока. Указ, приказ, наказ – все суета в отличии от Каза, давать который подвластно лишь князю Вещему. Не в наказание провозглашали сие слово, а в казнь, ибо принявший его по доброй воле утрачивал мирские прелести и становился суть казенным, то бишь слугою Рода и суть волхвом. Верховный бог когда‑то поделился плотью, чтобы жена земная, Ольга, смогла родить дитя, и Святослав, вскормившись чрез Креславу у волхвов в истоках рек священных Ра и Ганга, сам принял казнь и был отмечен, вкупе с серьгой с рождения, хохлом – иначе оселедцем иль чубом, а по сути космом, соединяющим начала земли и неба. Он стал волхвом, он был волхвом с того мгновения, как принял Каз даждьбожий, однако же среди жрецов именовался просто – казак, то есть кудесник‑воин, по слову Рода и добровольно поклявшийся мечом казаковать – исполнить волю бога. На древнем языке народов Ара сие деяние когда‑то означало повиноваться избранному року – обет исполнить строгий, отрекшись от земного. Теперь настал черед принять его и присягнуть оружием всем храбрецам, всем витязям сведомым, которые до Каза Вещего отвергли прелесть земных воззрений – добычи, состоянья, злата – и в сей ипостаси вскормленные, уже ступили на этот путь. И потому были хранимы Родом, когда, презрев кольчуги и брони, сходились в сечах и брали крепости под тучей стрел и камнепадом. Но ежели они по своей воле обет сей примут, то имя им уж будет не дружина, не войско князя и не рать, а казачье братство, суть воинская каста, где нет ни князей, ни воевод, а есть казачий Круг, порука круговая. И сей союз сакральный неистребим и вечен, поелику его огонь может быть великим, как пожар, и малым, словно искра. Когда же дошлый супостат, имея силу впятеро и хитростей довольно, его погасит, он возродится вновь, едва лишь братья по обету Каз сойдутся в Круг. Тот Круг зовется коло – свет солнца, солнечный огонь, несомый богом Ра. Но малая беда, когда казнишь себя, сообразуясь с роком; когда же обрекаешь Каз принять других, рожденных не токмо для войны и битвы с Тьмою, когда определяешь судьбу земных людей, не наяву, но в мыслях тешущих мирские радости, болит душа и дух спирает от высоты, с коей взываешь к жертве. И князь молчал, но взор его красноречив был, так что дружина не сдержалась. – Скажи нам, Святослав! – Молви свое слово! – С тобой мы Путь прошли! И далее пойдем, куда ты скажешь! Коня в строю оставив, боярин Претич к нему приблизился. – Тебе я первым клялся. И ныне поклянусь. Каков будет приказ? За ним и княжичи пришли, в очах огонь горит – эх, юность непорочная!.. – С тобою мы, отец. Куда посмотришь ты – туда поскачем. Как старый дуб скрипучий, Свенальд пред очи встал. – Я много чудного позрел в походе сем. И крови супостата много пролил… Да токмо не познал еще, в чем суть – служить за веру? А любо бы познать… – Ты и меня переживешь, а значит, время есть, еще познаешь, – князь место указал ему – за спину поставил. – И полк свой, бывший наемный, сюда поставь. Со мной пойдешь, куда б я ни устремил свой взор. Ты же за веру жаждал послужить? – И ныне жажду! Ибо не вкусил до дна, что означает владеть мечом за веру. – Добро. И в тридевять добро, если твои дружинники пойдут со мной, дабы познать, что означает животом своим пожертвовать во имя веры, – промолвил Святослав и обратился к сыновьям: – А вам я все сказал. Уж вы то по роду своему обязаны служить за веру. Однако же полки свои оставьте Претичу. Вам выпадает иная доля. Осталось исполнить мой наказ и не скакать, куда я посмотрю, а ехать медленно и не взирать чужими очами. И тоже своей спиной прикрыл. Остался воевода Претич. – Поклялся первым, помню, – князь на широкое плечо десницу возложил. – Готов ли еще раз поклясться и обет принять? Коль не готов, то не неволю… – Всю жизнь я мыслью тешился – судьбу познать… Так молви свое слово, князь. – Мне бы тебя с собою взять, – промолвил Святослав, жалея. – Не знал бы горя, шел бы без оглядки… Да есть нужда, боярин: на сих берегах морей и рек след посадить не люд служилый и заставы, а воинство священное – суть казаков. Се есть твоя судьба. Возьми мою дружину, всю, кроме витязей Свенальда, садись и охраняй. Чтоб не затворялся более Путь Птичий и не заросла тропа травой Забвения. – Добро, светлейший князь, – боярин взял меч за лезвие, над головою поднял и клятву произнес. Кровь с дланей скользнула по клинку и пала наземь. Однако Святослав, полу рубахи оторвав, укутал раны воеводы и вострый засапожник достал из ножен. – Сей клятвы мало. Отныне не мне станешь служить, и жизнь твоя и казаков твоих принадлежит Владыке Роду. Ему и кланяйся, ему и присягай. Боярин встал лицом к востоку и преклонил колено. Князь же тем часом выбрал на голове его пучок волос, тесьмою повязал; остальные под корень срезал, сбрил, и обнаженный череп, иссеченный в сраженьях и испещренный шрамами, будто письмом – черты и резы, – вдруг уязвимым стал и беззащитным, а черепная кость внезапно треснула на темени – в том месте, где оселедец был, – и разошлась. И родничок забил под кожей, как у младенца. Претерпливая боль, бо ярый муж и виду не подал, лишь потемнел очами и на ноги поднялся. – Теперь возврата нет, – промолвил Святослав. – Бог тебе князь. Ну все, ступай и оказачь дружину. И вот тебе мой дар. Он снял рубаху с плеч, руками Рожаниц сотканную, без швов, но стрелами поклеванную, будто вороньем, мечами рубленную, паленную огнем, и обрядил в нее принявшего обет. – Поизносилась, да еще послужит… Носи и не снимай! – А как же ты?.. – Мне новую соткут… Уже не воевода, но внук даждьбожий, воин Рода, пошел было к полкам, но обернулся, встал. – Куда же ты пойдешь? Куда же путь тебе?! – Своей судьбы не знаю. Но путь избираю сам. И по нему пойду, на небо не взирая. – Но с кем?! Ужели с теми, кто за твоей спиной?! С дружиною Свенальда? – Покуда с ними… – Но зришь ли ты, кто там стоит?! – Се сыновья мои! Надежда и опора. А это воины, отринувшие злато. – Да там ведь смерть твоя! Оборотись же, князь! – Она давно за мной стоит, – ответил Святослав. – В затылок дышит, должно быть, часа ждет… Да все по воле Рода! Иди, иди, ступай. Прощайте, други! Рукой махнул и в свой шатер вошел. Через мгновенье сыновья туда вбежали – ан, нет отца! Наследство тут – вон меч висит, булатный дар Валдая, копье с железным навершением – дар раджей, в зенит смотрящий, и кубок с медом, чуть отпитый… В сей миг за полотняной стенкой копыта застучали! Буланый конь, сияющий как жар, едва земли касаясь, в степь уносил отца! Достигнув окоема, взмыл в воздух, еще немного поскакал и обратился в луч… Но князю чудилось, он ехал медленно, и утомленный конь едва переступал ногами – того гляди, падет. Ни час, ни день, а месяц минул, покуда Святослав увидел реку – малый ручеек; на берегу его топилась баня, дымок курился с под застрех. Два Гоя, два удальца, оставив ведра, коромысла, на кушаках тягались и, потные, сопели, не в силах повалить друг друга, а подле них, в зеленом одеянии, сотканном из травы‑осоки, танцевала дева. В самозабвении никто из них и не заметил, как примчался всадник, и конь буланый вдруг взвихрился и сбросил на земь седока. И он словно проснулся и, осмотревшись удивленно, сел на камень. – Где я? – спросил у молодцов. Те продолжали схватку, да токмо отпустили кушаки друг друга и уцепились за усищи вислые – не слышали его… – Эй, девица! Не скажешь ли, где ныне я? Плясунья очи вскинула – ожгла огнем томленья… – Ах, добрый молодец!.. У, какой пригожий! И тотчас на колени князю прыгнула и за бока – пощекотать. Откинуть бы игривую, да дева колюча и трава на ней, едва лишь срам прикрывающая, до того остра – в сей миг изрежешь длани. Пощекотала, шею обвила шершавыми руками. – Почто же не смеешься? Ужели не щекотно?, – Сказала бы, что за страна сия? Сдается мне, знакомая дорога, и свет сей, зыбь воды… Сдается, хаживал сиим путем, а вот в какие времена – и не припомню. Куда же конь завез меня? И в какое пространство занесло? – Ко мне ты прибыл в царство! Я поджидала… Эвон Гои из‑за меня дерутся уж который год, но токмо никто из них не люб. А ты пришелся мне… – Кто же ты? И отчего наряд такой, одна осока? Бесстыдница нос острый вздернула. – А чтоб руками не хватали!.. Но тебе позволю, так тому и быть. А ну‑ка, приласкай меня! Позри, какие перси, лоно… Не бойся, дай мне руку. Гои меж тем, схватившись за чубы, таскали по полю друг друга, но не вопили, а смеялись, хотя трещали волосы. Князь деву оглядел. – Ответишь, где я – приласкаю. А так охоты нет. – Охоты нет?! – тут дева завизжала. – Позрите на него! Охоты нет! Удача выпала – царицу вод, владычицу морей, и рек ласкать, а он не хочет! И торг ведет со мной!.. Да Гои ли ты? – Был Гои, – с тоскою молвил Святослав. – А ныне рок исполнил и путь мой оборвался. Кто я, сейчас не ведаю. Сюда вот конь принес… Коль ты царица – вод, скажи, зачем судьба к тебе примчала? Жизнь земная окончится на дне? Мне предначертано смерть от воды принять? Утопнуть? – Ты в моей власти! – девица полунагая рассмеялась. – Как пожелаю, так и будет!.. Могу на дно спровадить, к рыбам. А могу озолотить, коли полюбишь. В наперсниках оставлю, дам лодию с ветрилом и несколько русалок в послушанье. Ну, что изберешь, строптивый молодец? – Русалок, лодию… Сим не прельстишь меня. С тобою забавляться скучно. Отправь меня на дно. Там еще не был. – Да погоди, отправлю! Но прежде приласкай! Нам некуда спешить, здесь, куда конь тебя принес, нет времени. Позри на солнце, оно всегда в зените и с места не сойдет, сколь бы ты здесь не был. Пройдут века, исчезнут предки и придут потомки, а тут все будет так, как есть… Не торопись на дно и обними меня. Иль я тебе не нравлюсь? – Вот где я! – воскликнул Святослав и деву наземь сбросил. – Меж небом и землей! Знакомый путь… Скажи, царица, а знаешь ли Креславу? Трехокую, всевидящую деву? – Ее здесь не бывало! – обиделась царица, одежды поправляя. – Презрел меня?.. Ну, молодец, держись! И стала из осоки вить веревку, но тут на волнах челн показался; старуха в сарафане рыбьей кожи веслом гребла, стремнину рассекая. В тот час же Гои расцепились, схватили коромысла, ведра и бросились к реке, а дева не осоку – ракитник начала ломать и в веники вязать. – Опять бездельничали! Ужо я вас! – старуха с веслом в руках на берег прыгнула, оставив челн, который сам причалил и затащился на сухое. – Мы воду носим, баню топим! – заблажили Гои. – Я веники вяжу! – вскричала дева. Однако же старуха веслом огрела драчунов по спинам, а девице досталось чуть пониже, да еще за космы оттаскала. – Я велела не ракитника, а вереску ломать! Чай, князя станем парить, светлейшую особу – не простого Гоя. А где скрипун‑трава? Ну, живо на болото! Так разогнав холопов, она достала из челна цветы – суть лилии, уселась у воды на черный камень и принялась плести венок: как будто и не зрела князя! – Эй, старая! – окликнул он. – Не скажешь ли, где ныне я? – А кто ты будешь? И откуда? – Мне имя Святослав. На брег сей конь принес. Старуха обернулась, через плечо позрела. – Се проходимец, вор и искуситель! – заверещала дева, ракитники ломая. – Хотел меня прельстить! В кусты повлек, одежды растрепал! – А ты ступай! И исполняй урок! – Отправь его на дно! Он сам желал!.. – Кыш на болото! – прикрикнула старуха и опять ко князю: – Как имя? Святослав?.. Да что‑то не припомню. – Но ты‑то кто? По грозности – царица… – И есть царица. – Сколько вас тут! Одна, другая, а толку не добиться. Где я? И на каком пути? – А где ты ране побывал? – Во многих странах, на многих реках и морях. Ведь я же Святослав, Великий князь. Ужели не слыхала? – Ты – князь?! – старуха возмутилась. – Ах, плут! Ах, подлый самозванец! А то мы не видали князя!.. И в самом деле проходимец. – На дно его, на дно! – обрадовалась дева. – Он – князь! Позрите на него!.. Коль князь, то где рубаха? Мы что здесь, дураки? Встречаем по одежке! Коль нет рубахи, знать, не князь – суть голь перекатная. Да если рассудить, в Руси княгиня – я! Кто надзирает воды, кто стережет пути по рекам и морям, тот правит в сей земле! На дно! Пойдешь на дно! Чтоб неповадно было. – Была рубаха, – признался он. – Да на земле оставил. В дар казаку отдал. Но есть серьга, она со мной. – Серьга? – прищурилась старуха и мокрыми руками взяла за ухо. – И верно, зрю свастику – Знак Рода… Так ты и в самом деле князь? – Был князь. Да ныне кто я и где – не ведаю. Царица вод вздохнула тяжко и, кажется, всплакнула. – Не знаю что и делать… Положено тебя попарить в бане и проводить в чертоги. Но если нет рубахи, сотканной Рожаницами, нельзя к отцу. Ты не рубаху, ты долю на земле оставил, а мог бы ведь ступить не на Последний Путь – уйти в бессмертье, воеводой к Роду… По недомыслию оставил иль с умыслом? – Каз учинил, а воинам священным бессмертие важнее. Старуха замолчала и, расплетя венок, цветы на воду бросила – в тот миг же лилии укоренились и приросли ко дну. – Ума не приложу. – сказала. – Хоть впрямь отправляй в глубины. Будь я владычицей земли – пошел бы в землю. А я водой владею. – На дно его, на дно! – дева вновь принялась плести веревку, чтоб камень привязать.
|
