Тексты для самостоятельного изучения

1. Прочтите отрывок из «Элегий» римского поэта Овидия, обратив внимание на отношение к аборту в римской империи в I веке н.э., выскажите свое мнение к проблеме аборта.

Подлинно ль женщинам впрок, что они не участвуют в битвах
И со щитом не идут в грубом солдатском строю,
Если себя без войны они собственным ранят оружьем,
Слепо берутся за меч, с жизнью враждуя своей?
Та, что пример подала выбрасывать нежный зародыш,-
Лучше погибла б она в битве с самою собой!
Если бы в древности так матерям поступать полюбилось,
Сгинул бы с этаким злом весь человеческий род!
Снова пришли бы искать того, кто в мире пустынном
Стал бы каменья бросать, вновь зачиная людей.
Кто бы Приамову мощь сокрушил, когда бы Фетида,
Моря богиня, свой плод не захотела носить?
Если в тугом животе не оставила б Илия двойню,
Кто бы тогда основал этот властительный Град?
Если б в утробе своей погубила Энея Венера,
То не пришлось бы земле в будущем Цезарей знать.
Так же погибла б и ты, хоть могла уродиться прекрасной,
Если б отважилась мать сделать, что сделала ты.
Сам я, кому умереть от любви предназначено, вовсе
Не родился бы на свет, не пожелай меня мать.
Можно ль незрелую гроздь срывать с лозы виноградной?
Можно ль жестокой рукой плод недоспелый снимать?
Свалятся сами, созрев. Рожденному дай развиваться.
Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою - жизнь.
Что же утробу язвить каким-то особым оружьем?
Как нерожденных детей ядом смертельным травить?
Все колхидянку винят, обагренную кровью младенцев;
Каждого Итиса жаль: мать погубила его.
Матери-звери они. Но у каждой был горестный повод:
Обе мстили мужьям, кровь проливая детей.
Вы же скажите, какой вас Терей иль Ясон побуждает
С дрожью, смущенной рукой тело свое поражать?
Сроду не делали так и в армянских логовах тигры;
Разве решится сгубить львица потомство свое?
Женщины ж этим грешат, хоть нежны, - и ждет их возмездье:
Часто убившая плод женщина гибнет сама,-
Гибнет, - когда же ее на костер несут, распустивши
Волосы, каждый в толпе громко кричит: "Поделом!"
Пусть же мои растворятся слова в просторах эфира!
Пусть предсказанья мои станут лишь звуком пустым!
Боги благие, лишь раз без вреда согрешить ей дозвольте...
Но и довольно: потом пусть наказанье несет.

Овидий (43 до н.э. – 18 н.э.)

2. а/ Прочитайте отрывок из знаменитого произведения М. Шолохова «Тихий Дон», выразите свое отношение к проблеме криминального аборта. б/ В соответствии с принципами и правилами биоэтики проанализируйте действия фельдшера. После обеда Ильинична хотела поговорить с Натальей, доказать ей, что нет нужды избавляться от беременности; моя посуду, она мысленно подыскивала, по ее мнению, наиболее убедительные доводы, думала даже о том, чтобы о решении Натальи поставить в известность старика и при егопомощи отговорить от неразумного поступка взбесившуюся с горя сноху, но, пока она управлялась с делами, Наталья тихонько собралась и ушла. - Где Наталья? - спросила Ильинична у Дуняшки. - Собрала какой-то узелок и ушла. - Куда? Чего она говорила? Какой узелок? - Да почем я знаю, маманя? Положила в платок чистую юбку, ишо что-то ипошла, ничего не сказала. - Головушка горькая! - Ильинична, к удивлению Дуняшки, беспомощнозаплакала, села на лавку. - Вы чего, маманя? Господь с вами, чего вы плачете? - Отвяжись, настырная! Не твое дело! Чего она говорила-то? И чего же ты мне не сказала, как она собиралась? Дуняшка с досадою ответила: - Чистая беда с вами! Да откуда же я знала, что мне надо было вам об этом говорить? Не навовсе же она ушла? Должно быть, к матери в гости направилась, и чего вы плачете - в ум не возьму! С величайшей тревогой Ильинична ждала возвращения Натальи. Старику решила не говорить, боясь попреков и нареканий. На закате солнца со степи пришел табун. Спустились куцые летние сумерки. По хутору зажглись редкие огни, а Натальи все не было. В мелеховском курене сели вечерять. Побледневшая от волнения льинична подала на стол лапшу, сдобренную поджаренным на постном масле луком. Старик взял ложку, смел в нее крошки черствого хлеба, ссыпал их в забородатевший рот и, рассеянно оглядев сидевших за столом, спросил: - Наталья где? Чего к столу не кличете? - Ее нету, - вполголоса отозвалась Ильинична. - Где же она? - Должно, к матери пошла и загостевалась. - Долго она гостюет. Пора бы порядок знать... - недовольно бормотнул Пантелей Прокофьевич. Он ел, как всегда, старательно, истово; изредка клал на стол вверх донышком ложку, косым любующимся взглядом окидывал сидевшего рядом с ним Мишатку, грубовато говорил: "Повернись, чадунюшка мой, трошки, дай-ка я тебе губы вытру. Мать у вас - поблуда, а за вами и догляду нет..." И большой заскорузлой и черной ладонью вытирал нежные, розовые губенки внука. Молча довечеряли, встали из-за стола. Пантелей Прокофьевич приказал: - Тушите огонь. Гасу мало, и нечего зря переводить. - Двери запирать? - спросила Ильинична. - Запирай. - А Наталья? - Явится - постучит. Может, она до утра будет шляться? Тоже моду взяла... Ты бы ей побольше молчала, старая ведьма! Ишь надумала по ночам в гости ходить... Вот я ей утром выкажу. С Дашки пример взяла... Ильинична легла, не раздеваясь. С полчаса пролежала, молча ворочаясь, вздыхая, и только что хотела встать и идти к Капитоновне, как под окном послышались чьи-то неуверенные, шаркающие шаги. Старуха вскочила с несвойственной ее летам живостью, торопливо выбежала в сенцы, открыла дверь. Бледная как смерть Наталья, хватаясь за перильце, тяжело всходила по крыльцу. Полный месяц ярко освещал ее осунувшееся лицо, ввалившиеся глаза, страдальчески изогнутые брови. Она шла покачиваясь, как тяжело раненный зверь, и там, где ступала ее нога, - оставалось темное кровяное пятно. Ильинична молча обняла ее, ввела в сенцы. Наталья прислонилась спиной кдвери, хрипло прошептала: - Наши спят? Маманя, затрите за мной кровь... Видите - наследила я... - Что же ты с собой наделала?! - давясь рыданиями, вполголоса воскликнула Ильинична. Наталья попробовала улыбнуться, но вместо улыбки жалкая гримаса исказила ее лицо. - Не шумите, маманя... А то наших побудите... Вот я и ослобонилась. Теперь у меня душа спокойная. Только уж дюже кровь... Как из резаной, изменя хлыщет... Дайте мне руку, маманя... Голова у меня кружится. Ильинична заперла на засов дверь, словно в незнакомом доме долго шариладрожащей рукою и никак не могла найти в потемках дверную ручку. Ступая на цыпочках, она провела Наталью в большую горницу; разбудила и выслала Дуняшку, позвала Дарью, зажгла лампу. Дверь в кухню была открыта, и оттуда слышался размеренный могучий храп Пантелея Прокофьевича; во сне сладко чмокала губами и что-то лепетала маленькая Полюшка. Крепок детский, ничем не тревожимый сон! Пока Ильинична взбивала подушку, готовя постель, Наталья присела на лавку, обессиленно положила голову на край стола. Дуняшка хотела было войти в горницу, но Ильинична сурово сказала: - Уйди, бессовестная, и не показывайся сюда! Не дело тебе тут натираться. Нахмуренная Дарья взяла мокрую тряпку, ушла в сени. Наталья с трудомподняла голову, сказала: - Сымите с кровати чистую одежу... Постелите мне дерюжку... Все одно измажу... - Молчи! - приказала Ильинична. - Раздевайся, ложись. Плохо тебе? Может, воды принесть? - Ослабла я... Принесите мне чистую рубаху и воды. Наталья с усилием встала, неверными шагами подошла к кровати. Тут только Ильинична заметила, что юбка Натальи, напитанная кровью, тяжелообвисает, липнет к ногам. Она с ужасом смотрела, как Наталья, будто побывав под дождем, нагнулась, выжала подол, начала раздеваться. - Да ты же кровью изошла! - всхлипнула Ильинична. Наталья раздевалась, закрыв глаза, дыша порывисто и часто. Ильинична глянула на нее и решительно направилась в кухню. С трудом она растолкалаПантелея Прокофьевича, сказала: - Наталья захворала... Дюже плохая, как бы не померла... Зараз же запрягай и езжай в станицу за фершалом. - Выдумаешь чертовщину! С чего ей поделалось? Захворала? Поменьше бы по ночам таскалась... Старуха коротко объяснила, в чем дело. Взбешенный Пантелей Прокофьевич вскочил, на ходу застегивая шаровары, пошел в горницу. - Ах, паскудница! Ах, сукина дочь! Чего удумала, а? Неволя ее заставила!.. Вот я ей зараз пропесочу... - Одурел, проклятый? Куда ты лезешь?.. Не ходи туда, ей не до тебя!.. Детей побудишь! Ступай на баз да скорее запрягай!.. - Ильинична хотела удержать старика, но тот, не слушая, подошел к двери в горницу, пинком распахнул ее. - Наработала, чертова дочь! - заорал он, став на пороге. - Нельзя! Батя, не входи! Ради Христа, не входи! - пронзительно вскрикнула Наталья, прижимая к груди снятую рубаху. Чертыхаясь, Пантелей Прокофьевич начал разыскивать зипун, фуражку, упряжь. Он так долго мешкал, что Дуняшка не вытерпела - ворвалась в кухню и со слезами напустилась на отца: - Езжай скорее! Чего ты роешься, как жук в навозе? Наташка помирает, а он битый час собирается! Тоже! Отец, называется! А не хочешь ехать - так и скажи! Сама запрягу и поеду! - Тю, сдурела! Что ты, с привязу сорвалась? Тебя ишо не слыхали, короста липучая! Тоже, на отца шумит, пакость! - Пантелей Прокофьевич замахнулся на девку зипуном и, вполголоса бормоча проклятия, вышел на баз. После его отъезда в доме все почувствовали себя свободнее. Дарья замывала полы, ожесточенно передвигая стулья и лавки. Дуняшка, которой после отъезда старика Ильинична разрешила войти в горницу, сидела у изголовья Натальи, поправляла подушку, подавала воду; Ильинична изредка наведывалась к спавшим в боковушке детям и, возвратясь в горницу, подолгу смотрела на Наталью, подперев щеку ладонью, горестно качая головой. Наталья лежала молча, перекатывая по подушке голову с растрепанными, мокрыми от пота прядями волос. Она истекала кровью. Через каждые полчаса Ильинична бережно приподнимала ее, вытаскивала мокрую, как хлющ, подстилку, стлала новую. С каждым часом Наталья все больше и больше слабела. За полночь она открыла глаза, спросила: - Скоро зачнет светать? - Что не видно, - успокоила ее старуха, а про себя подумала: "Значит, не выживет! Боится, что обеспамятеет и не увидит детей..." Словно в подтверждение ее догадки, Наталья тихо попросила: - Маманя, разбудите Мишатку с Полюшкой... - Что ты, милушка! К чему их середь ночи будить? Они напужаются, глядючи на тебя, крик подымут... К чему их будить-то? - Хочу поглядеть на них... Мне плохо. - Господь с тобой, чего ты гутаришь? Вот зараз отец привезет фершала, и он тебе пособит. Ты бы уснула, болезная, а? - Какой мне сон! - с легкой досадой в голосе ответила Наталья. И после этого надолго умолкла, дышать стала ровнее. Ильинична потихоньку вышла на крыльцо, дала волю слезам. С опухшим красным лицом она вернулась в горницу, когда на востоке чуть забелел рассвет. На скрип двери Наталья открыла глаза, еще раз спросила: - Скоро рассвенет? - Рассветает. - Укройте мне ноги шубой... Дуняшка набросила ей на ноги овчинную шубу, поправила с боков теплоеодеяло. Наталья поблагодарила взглядом, потом подозвала Ильиничну, сказала: - Сядьте возле меня, маманя, а ты, Дуняшка, и ты, Дарья, выйдите на-час, я хочу с одной маманей погутарить... Ушли они? - спросила Наталья, не открывая глаз. - Ушли. - Батя не приехал ишо? - Скоро приедет. Тебе хужеет, что ли? - Нет, все одно... Вот что я хотела сказать... Я, маманя, помру вскорости... Чует мое сердце. Сколько из меня крови вышло - страсть! Вы скажите Дашке, чтобы она, как затопит печь, поставила воды побольше... Вы сами обмойте меня, не хочу, чтобы чужие... - Наталья! Окстись, лапушка моя! Чего ты об смерти заговорила! Бог милостив, очунеешься. Слабым движением руки Наталья попросила свекровь замолчать, сказала: - Вы меня не перебивайте... Мне уж и гутарить тяжело, а я хочу сказать... Опять у меня голова кружится... Я вам про воду сказала? А я, значит, сильная... Капитоновна мне давно это сделала, с обеда, как только пришла... Она, бедная, сама напужалась... Ой, много крови из меня вышло... Лишь бы до утра дожить... Воды побольше нагрейте... Хочу чистой быть, как помру... Маманя, вы меня оденьте в зеленую юбку, в энту, какая с прошивкой на оборке... Гриша любил, как я ее надевала... и в поплиновую кофточку... она в сундуке сверху, в правом углу, под шалькой лежит... А ребят пущай уведут, как я кончусь, к нашим... Вы бы послали за матерью, нехай прийдет зараз... Мне уж надо попрощаться... Примите из-под меня. Мокрое все... Ильинична, поддерживая Наталью под спину, вытащила подстилку, кое-как подсунула новую. Наталья успела шепнуть: - На бок меня... поверните! - и тотчас потеряла сознание. В окна глянул голубой рассвет. Дуняшка вымыла цебарку, пошла на баз доить коров. Ильинична распахнула окно - в горницу, напитанную тяжкимдухом свежей крови, запахом сгоревшего керосина, хлынул бодрящий, свежий и резкий холодок летнего утра. На подоконник с вишневых листьев ветер отряхнул слезинки росы; послышались ранние голоса птиц, мычание коров, густые отрывистые хлопки пастушьего арапника. Наталья пришла в себя, открыла глаза, кончиком языка облизала сухие, обескровленные, желтые губы, попросила пить. Она уже не спрашивала ни о детях, ни о матери. Все отходило от нее - и, как видно, навсегда... Ильинична закрыла окно, подошла к кровати. Как страшно перемениласьНаталья за одну ночь! Сутки назад была она, как молодая яблоня в цвету, - красивая, здоровая, сильная, а сейчас щеки ее выглядели белее мела с обдонской горы, нос заострился, губы утратили недавнюю яркую свежесть,стали тоньше и, казалось, с трудом прикрывали раздвинутые подковки зубов. Одни глаза Натальи сохранили прежний блеск, но выражение их было уже иное. Что-то новое, незнакомое и пугающее, проскальзывало во взгляде Натальи, когда она изредка, повинуясь какой-то необъяснимой потребности, приподнимала синеватые веки и обводила глазами горницу, на секунду останавливая их на Ильиничне... На восходе солнца приехал Пантелей Прокофьевич. Заспанный фельдшер, усталый от бессонных ночей и бесконечной возни с тифозными и ранеными, потягиваясь, вылез из тарантаса, взял с сиденья сверток, пошел в дом. Он снял на крыльце брезентовый дождевик, перегнувшись через перила, долго мылил волосатые руки, исподлобья посматривая на Дуняшку, лившую ему в пригоршню воду из кувшина, и даже раза два подмигнул ей. Потом вошел в горницу и минут десять пробыл около Натальи, предварительно выслав всех из комнаты. Пантелей Прокофьевич и Ильинична сидели в кухне. - Ну что? - шепотом справился старик, как только они вышли из горницы. - Плохая... - Это она самовольно? - Сама надумала... - уклонилась Ильинична от прямого ответа. - Горячей воды, быстро! - приказал фельдшер, высунув в дверь взлохмаченную голову. Пока кипятили воду, фельдшер вышел в кухню. На немой вопрос старикабезнадежно махнул рукой: - К обеду отойдет. Страшная потеря крови. Ничего нельзя сделать! Григория Пантелеевича не известили? Пантелей Прокофьевич, не отвечая, торопливо захромал в сенцы. Дарья видела, как старик, зайдя под навесом сарая за косилку и припав головой к прикладу прошлогодних кизяков, плакал навзрыд. Фельдшер пробыл еще с полчаса, посидел на крыльце, подремал под лучами восходившего солнца, потом, когда вскипел самовар, снова пошел в горницу, вспрыснул Наталье камфары, вышел и попросил молока. С трудом подавляя зевоту, выпил два стакана, сказал: - Вы меня отвезите сейчас. У меня в станице больные и раненые, да и быть мне тут ни к чему. Все бесполезно. Я бы с дорогой душой послужил Григорию Пантелеевичу, но говорю честно: помочь не могу. Наше дело маленькое - мы только больных лечим, а мертвых воскрешать еще не научились. А вашу бабочку так разделали, что ей и жить не с чем... Матка изорвана, прямо-таки живого места нет. Как видно, железным крючком старуха орудовала. Темнота наша, ничего не попишешь! Пантелей Прокофьевич подкинул в тарантас сена, сказал Дарье: - Ты отвезешь. Не забудь кобылу напоить, как спустишься к Дону. Он предложил было фельдшеру денег, но тот решительно отказался, пристыдил старика: - Совестно тебе, Пантелей Прокофьевич, и говорить-то об этом. Свои люди, а ты с деньгами лезешь. Нет-нет, и близко не подходи с ними! Чем отблагодарить? Об этом и толковать нечего! Кабы я ее, сноху вашу, на ногиподнял - тогда другое дело. Утром, часов около шести, Наталья почувствовала себя значительно лучше.Она попросила умыться, причесала волосы перед зеркалом, которое держала Дуняшка, и, оглядывая родных как-то по-новому сияющими глазами, с трудом улыбнулась: - Ну, теперь я пошла на поправку! А я уж испужалась... Думала - все мне, концы... Да что это ребята так долго спят? Поди глянь, Дуняшка, не проснулись они? Пришла Лукинична с Грипашкой. Старуха заплакала, глянув на дочь, ноНаталья взволнованно и часто заговорила: - Чего вы, маманя, плачете? Не такая уж я плохая... Вы меня не хоронить же пришли? Ну, на самом деле, чего вы плачете? Грипашка незаметно толкнула мать, и та, догадавшись, проворно вытерлаглаза, успокаивающе сказала: - Что ты, дочушка, это я так, сдуру слезу сронила. Сердце защемило, как глянула на тебя... Уж дюже ты переменилась... Легкий румянец заиграл на щеках Натальи, когда она услышала Мишаткин голос и смех Полюшки. - Кличьте их сюда! Кличьте скорее!.. - просила она. - Нехай они потом оденутся!.. Полюшка вошла первая, на пороге остановилась, кулачком протирая заспанные глаза. - Захворала твоя маманька... - с улыбкой проговорила Наталья. – Подойди ко мне, жаль моя! Полюшка с удивлением рассматривала чинно сидевших на лавках взрослых, подойдя к матери, огорченно спросила: - Чего ты меня не разбудила? И чего они все собрались? - Они пришли меня проведать... А тебя я к чему же будила бы? - Я б тебе воды принесла, посидела бы возле тебя... - Ну, ступай, умойся, причешись, помолись богу, а потом прийдешь, посидишь со мной. - А завтракать ты встанешь? - Не знаю. Должно быть, нет. - Ну, тогда я тебе сюда принесу, ладно, маманюшка? - Истый батя, только сердцем не в него, помягче... - со слабой улыбкой сказала Наталья, откинув голову и зябко натягивая на ноги одеяло. Через час Наталье стало хуже. Она поманила пальцем к себе детей, обняла их, перекрестила, поцеловала и попросила мать, чтобы та увела их к себе. Лукинична поручила отвести ребятишек Грипашке, сама осталась около дочери. Наталья закрыла глаза, сказала, как бы в забытьи: - Так я его и не увижу... - Потом, словно что-то вспомнив, резко приподнялась на кровати: - Верните Мишатку! Заплаканная Грипашка втолкнула мальчика в горницу, сама осталась в кухне, чуть слышно причитая. Угрюмоватый, с неласковым мелеховским взглядом Мишатка несмело подошел к кровати. Резкая перемена, происшедшая с лицом матери, делала мать почти незнакомой, чужой. Наталья притянула сынишку к себе, почувствовала, как быстро, будто у пойманного воробья, колотится маленькое Мишаткино сердце. - Нагнись ко мне, сынок! Ближе! - попросила Наталья. Она что-то зашептала Мишатке на ухо, потом отстранила его, пытливо посмотрела в глаза, сжала задрожавшие губы и, с усилием улыбнувшись жалкой, вымученной улыбкой, спросила: - Не забудешь? Скажешь? - Не забуду... - Мишатка схватил указательный палец матери, стиснул его в горячем кулачке, с минуту подержал и выпустил. От кровати пошел он, почему-то ступая на цыпочках, балансируя руками... Наталья до дверей проводила его взглядом и молча повернулась к стене. В полдень она умерла.

 

М. Шолохов «Тихий Дон»