ТАЙНА ШЭНЬШИ И ЗАГАДКА ВОСТОЧНОГО ПОМЕЩИКА

Наиболее яркий образец восточной социальной структуры — китайское общество. Оно во многом необычно, уникально, удивительно своеобразно. Но эта необычность означает не неповторимую, совершенно исключительную модель, а логическое завершение социальных и экономических тенденций восточного общества, его законченный, завершенный, откристаллизовавшийся образец. Именно поэтому оно позволяет проследить основные закономерности развития восточных государств, которые в других странах не выразились достаточно чётко, стерлись, расплылись, заморозились вначале или на половине своего исторического пути.

Взаимодействие сложившегося в Китае аппарата верховной исполнительной власти со своим социальным основанием — средой непосредственных производи­телей — создает две взаимно перекрещивающиеся линии «классообразования» вертикальную и горизонтальную (С. 201-202). Административный аппарат государственной власти порождает из самого себя, по вертикали, высшие, средние и низшие группы чиновничества, общественное положение которого зависит лишь от офи­циальной государственной службы. Власть, должности, ранги знатности и возра­стающее благодаря им личное богатство не становятся наследственными привиле­гиями, прочно закрепленными за каким-либо определенным экономически господствующим классом.

Китай уже в древности создал совершенно особые методы пополнения выс­шего «класса» — правящего мандарината, слоя чиновников-ученых. Ими стали сдача экзаменов, овладение кодифицированными, формальными знаниями, кото­рые только одни и открывали доступ к государственной службе. Экзамены стали чудесным талисманом, волшебной лампой Алладина, превращавшим прошедших испытание людей и помогавшие им семьи, общины, кланы в средоточие влияния, уважения, непререкаемого авторитета и имущественного благосостояния. Прео­доление экзаменационных барьеров стало самой важной целью богатых и много­численных бедных родов, не жалевших последних средств и сил, чтобы выпесто­вать хотя бы одного ученого-конфуцианца, претендента на государственные пос­ты. «Все, как безумные, стремятся к власти»,— отмечал знаменитый поэт Цюй Юань. И это стремление закономерно, поскольку только власть и официально признанная ученость приносили почести, привилегии и деньги.

Экзамены в Китае представляли собой трехступенчатую лестницу, причем преодоление каждой ступени награждалось специальной ученой степенью «сюцай», «цзюйжень» и «цзиньши». Они проводились в специально оборудованных и охраняемых помещениях, без связи с внешним миром, под строжайшим запретом пользоваться какими-либо материалами и пособиями. Путь к ученым степеням был невероятно труден, напоминал восхождение на Голгофу. Одни спотыкались и падали на первой ступени, другие обессиливали на второй, а добравшиеся до третьей считались избранниками судьбы. Многие тратили всю свою жизнь на постижение формальной научной казуистики и умирали, так ни­чего и не добившись. Поэтесса Хань Юй скорбит об участи своего возлюбленного, растратившего свои силы в бесконечном экзаменационном марафоне:

Он уехал в Дунлу, чтоб в Великой науке

Совершенного знанья достичь.

На экзамен отправился двадцатилетним

И еще не вернулся домой.

Пишет тоненькой кисточкой мелкие знаки

И от чтенья совсем изнемог.

Голова побелела, как снегом покрылась,

И глаза плохо видят впотьмах.

Но прошедшие все круги экзаменационного ада сразу приобщались к приви­легированной элите, отмеченной знаками официальной и общественной власти, почти автоматически возносились на пик бюрократической пирамиды. Государст­венная бюрократия Китая была особенно спаянной кастой, так как ее иерархия казалась внешне справедливой, основанной на различии в способностях и знаниях. Опираясь на авторитет конфуцианской науки, который в глазах народа перевешивал даже влияние религии, она сумела взять в кольцо всё китайское общество, пронизать, несмотря на свою относительную малочисленность, все его поры, обеспечить себе более чем двухтысячелетнее господство, чего не смог до­биться ни один эксплуататорский класс в Европе, каким бы экономическим и политическим могуществом он ни обладал.

Однако как глубоко ни проникало в китайское общество чиновничество, оно не затрагивало административною самостоятельность и хозяйственную замкнутость низовых производственных коллективов, внутри которых действовала своя, горизонтальная стратификация. В каждом из этих обособленных микроорганизмов, как в социальном атоме, воспроизводилась в миниатюре вся струк­тура административного управления. Но они оставались сравнительно независи­мыми, а их внутренняя жизнь строилась на началах общественного самоуправления (С. 202). В основе этих коллективов выборные советы старейших, деревенские старосты, ответственные лица за пятерки и десятки дворов, на которые подразделялись деревни, начальники отрядов охраны общественного порядка обосабливаются и сплачиваются в свою особую иерархию власти. Из взаимодействия государства и самоуправляющихся коллективов на их границах образовывается еще один социальный пласт — шэньши, без которого была бы невозможна поразительная устойчивость бюрократии, сохранявшейся даже в эпицентрах самых страшных общественных бурь, потрясавших Китайскую империю. Шэньши — одна из тайн старого и дореволюционного Китая, объект ожесточенных споров экономистов, социологов и историков. Их отождествляли с чиновниками-администраторами, называли землевладельцами-джентри, опреде­ляли как помещиков-феодалов, выделяли в особый слой литераторов - знатоков канонических текстов и специалистов по каллиграфии. В действительности же их социальный статус больше всего определялся тем, что они составляли неофици­альную ветвь официальной бюрократии, прослойку между государственным управ­ленческим механизмом и местным самоуправлением, неповторимый социальный институт, особую общественную подсистему. Круг шэньши склады­вался из бывших и несостоявшихся чиновников, лиц, сдавших экзамены, но не наделенных государственными полномочиями. Он служил и широкой кадровой базой для бюрократического аппарата, и одновременно резервуаром, всасываю­щим в себя администраторов, сброшенных с управленческих постов.

Alter ego бюрократии, ее тень и спутник, шэньши сплетались с корнями управленческого дерева, но существовали всё же автономно за счет не государственных, а общественных средств. То поручению чиновников и собственной общи­ны они следили за водоемами и ирригационными постройками, давали советы о сроках посева и сбора урожая, помогали собирать налоги и осуществлять надзор за исполнением трудовых повинностей, руководили церемониями, занимались обучением детей, участвовали в разрешении споров и конфликтов. Всеобщее преклонение перед ученостью возносило их над членами общин, открывало перед ними большие возможности для расширения личной собственности и выделения в особый имущественный слой.

Но шэньши служили не только общественной опорой бюрократии, а и сред­ством ее социального контроля. Они выполняли роль специфической идеологи­ческой организации, призванной формировать и выражать мнение населения, хранить общественные устои, толковать и разъяснять морально-этические правила управления, сопоставлять с ними практику государственного режима. В слу­чае, если эта практика резко расходилась с устоявшимися критериями или пося­гала на их положение, шэньши протестовали, писали письма и петиции, апелли­ровали к массам. Шэньши не являлись однородной социальной средой. Одни из них поднимались наверх к ряды чиновников, многие совершали «бег на месте» в бесконечном ожидании административных постов, а некоторые часто опускались на самое дно своего сословия, выступая в роли астрологов, учителей, полунищих бродячих философов и поэтов. Но недовольство аккумулировали не только эти обездоленные слои. Часто особую активность проявляли уволенные в отставку или отправленные в ссылку бывшие государственные сановники. Они преображались как по мгновению ока, меняли свои взгляды, сразу начиная видеть бедствия народа, произвол бюрократии, несовершенство управления. Их настроения хорошо выразил классик китайской поэзии Ду Фу:

С тех пор века

Народ живет в печали,

Бесстыдно

Угнетаемый властями...

Гляжу любой гребец -

Искусный мастер,

А вот правителей искусных

Нету.

Иль просто их

Не подпускают к власти? (С. 203)

История Китая свидетельствует, что шэньши принимали участие в крестьян­ских восстаниях, стараясь стать ближайшими советниками народных вождей. Но даже эта их крайняя форма протеста никогда не была направлена на разрушение и революционное преобразование господствующего бюрократическо-деспотического режима. Как отмечал уже исследователь Китая Л. Васильев, она преследовала лишь цель его исправления, улучшения и совершенствования в соответствии с древними идеализированными умозрительными образцами. Аккумулируя недо­вольство масс отдельными наиболее отрицательными сторонами бюрократическо­го управления, шэньши стремились оправдать его в целом, подкрепить его дея­тельность силой общественной морали, освятить ее авторитетом древних тради­ций и вечных, неизменных этических принципов и норм. Противоречивые дейст­вия шэньши в конечном счете не подрывали государственно-бюрократическое управление, а, напротив, обеспечивали ему прочность и стабильность. Критика системы закономерно превращалась в способ ее утверждения, в средство консер­вации государственной бюрократии, а, следовательно, и в метод увековечивания самого слоя шэньши.

В среде непосредственных производителей происходит принципиально иная социальная дифференциация, возникающая под влиянием товарного производст­ва и обмена. Она расслаивала крестьянскую массу, способствовала выделению из ее среды более зажиточных крестьян. Росли слои и деревенских кустарей, а также городских ремесленников, обслуживавших потребности властвующих элит, развивались группы торговцев и ростовщиков, укрывавших значительную долю доходов бюрократии и наживавшихся на разорении крестьянских масс.

Но развитие товарно-денежных отношений с самого начала было жестко ограничено регламентацией производства, сковано административно-бюрократи­ческой системой, не оставлявших лазеек для более или менее широкой предпри­нимательской деятельности. В этой обстановке стремление к обогащению стано­вилось эфемерным, призрачным, бесплодным без тесных связей с администра­тивным аппаратом. Постепенно торговцы и ростовщики опутывают паутиной не­видимых уз бюрократические круги, используя процветающую там коррупцию.

Товарный обмен не уменьшает, а еще больше разжигает интерес к земле. Обладатели новых личных состояний пытаются любыми способами вложить свои деньги в земельные наделы, создавая предпосылки для крупного землевладения. Но разделение аграрного населения на крупных земельных собственников и за­висимых от них крестьян происходило в азиатских государствах иначе, чем в Западной Европе, хотя и имело с ним, несомненно, ряд общих черт. Приобретение земли еще не влекло за собой массовое вытеснение крестьян, концентрацию земельных площадей в одних руках, торжество частной собственности в сельскохозяйственном производстве. Оно означало скорее вторжение частных интересов сферу налоговых отношений между государством и земледельческим коллек­тивом, узурпацию не собственности, а отдельных государственных и общинных прерогатив. Разгадка секрета этого процесса заключена в особенностях восточ­ного земледелия, в котором, как уже говорилось, огромная роль принадлежала ирригации. Мельчайший орошенный земельный участок представлял собой настоящее богатство, и не шел ни какое сравнение с обширным владением целинных земель. Это вело к очень медленному освоению новых земельных площадей и создавало предпосылку аграрного перенаселения в освоенных районах. Земля в них бесконечно дробилась и дорожала, человеческий труд обес­ценивался, возникала «инфляция» рабочей силы.

Постоянно сокращающиеся карликовые наделы переставали удовлетворять не только жизненные потребности крестьянских семей, но и обеспечивать регу­лярное поступление государственных налогов. В старых восточных обществах государственный налог составлял основную форму эксплуатации как отдельных самостоятельных производителей, так и целых производственных коллективов. Китайская литература доносит до нас сквозь толщу времен жалобы крестьян на непосильное налоговое бремя. «На жалкие всходы такие налоги, что нечего есть семье»,— сетует танский поэт Чжан Цзи. «Когда бы власти знали милосердье и хоть немного сбавили налог!» — взывает Ду Сюнь-хэ (С. 204-205). «Если скатали шелка и пшеница тоже на ток свезена — значит, чиновники будут довольны, подать полу­чат сполна»,— вторит им Ван Цзянь.

Разоряющиеся крестьянские семьи не могли, естественно, справляться со своими налоговыми обязательствами. Они ложились непосильным бременем на других крестьян и на весь первичный социальный организм, который, по суще­ствующим обычаям, должен был выполнять за них налоговые повинности перед государством. Это и использовали в своих интересах обладатели крупных лич­ных состояний. Они добивались у самоуправляющихся коллективов разрешения скупать наделы разоряющихся крестьян в обмен на обязательство вносить за них государственный налог. Но при этом нерушимо соблюдалось условие, что обработкой проданных земель продолжали заниматься прежние владельцы. В свою очередь, потерявшие землю крестьяне, превратившиеся в защищенных арендаторов, обязывались выплачивать обладателям земли арендную плату, своеобразный частный налог, который постепенно начинал во много раз превышать налоги, установленные государством.

Новые «хозяева земли», называемые по-китайски «дичжу», долгие годы обозначались на английском и на русском языках терминами «джентри» и «по­мещик». Но такой землевладелец не являлся помещиком в европейском смысле слова. Это был скорее земельный ростовщик, откупивший у производственного сообщества право сбора частного налога. Для него земля служила своего рода «банком», куда он помещал свой «капитал» и получал на него проценты в виде все время возрастающей арендной платы. Такие отношения получают очень широкое распространение. В орбиту товарных отношений втягивается и сама функ­ция управления, вызывая сдачу на откуп права на сбор налогов, на контроль и регулирование хозяйственной и социальной жизни. Но как раз эти процессы и вызывали в Китае страшные экономические и социальные катастрофы. Многие новые «хозяева земли», преимущественно чиновники, освобождались по своему положению от поземельных налоговых изъятий. Более того, они тайно и незакон­но исключали из налоговых списков многие крестьянские хозяйства, предпочитая присваивать не только арендную плату, но и часть государственных налогов. Го­сударство беднело, оказывалось неспособным финансировать общественные ра­боты, выполнять свои функции по поддержанию общих условий производства. Плотины разрушались, каналы пересыхали, почва истощалась, общественные запасы иссякали, крестьяне вымирали, бежали с земли. Периодически случав­шиеся стихийные бедствия подводили под этим экономическим балансом послед­нюю черту. Вся отлаженная веками экономическая система приходила в полное расстройство.

Крестьянские массы отвечали на это взрывами волнений и восстаний, многочисленными революциями, приводившимн в движение огромные пласты народа. Но ни одно из них не вдохновлялось идеей частной собственности на землю, не видело иного идеала, кроме идеала «гуманного» деспотизма. Свои программы и лозунги восставшие массы черпали из арсенала полумифических представлений о первобытном социальном равенстве и справедливости. Их затаенные мечты, надежды и чаяния четко и ярко передают поэтические строки Ду Фу:

О, если бы

Такой построить дом

Под крышею

Громадною одной,

Что миллионы комнат

Были в нем

Для бедняков,

Обиженных судьбой.

 

К древним идеалам уравнительного землепользования обращались в кри­зисные моменты и представители правящих групп. Административная система стремилась ограничить притязания отдельных слоев на независимое экономичес­кое господство помимо государственной власти, осуществляла реформы, перераспределяла землю, снижала налоги, стимулировала на время крестьянский труд (С. 205-206). Все это вело к тому, что крупное частное землевладение появлялось и уничтожалось, вновь возникало и опять растворялось в рамках сложившейся, административно-аграрной структуры.

Сочетание крупных з е м е л ь н ы х владений с отсутствием помещичьего хозяйства — парадоксальный, но тем не менее реальный факт, характерный не только для Китая, но и для многих других азиатских стран. Обвиняя в свое время Дюринга в нелепости представления, будто для ве­дения хозяйства на больших площадях требовались непременно помещики и по­рабощенные ими люди, Энгельс писал: «На всем Востоке, где земельным собст­венником является община или государство, в языке отсутствует даже самое сло­во «помещик»...»