Именно коммуникация осуществляет ту самую сортировку особей, которая потом приводит к образованию новых видов.

Этот замечательный "хоббит" (Homo floresiensis), нарисованный здесь в виде благообразного немолодого охотника, похоронил гипотезу "мозгового Рубикона". Была такая гипотеза, что язык появляется автоматически, когда мозг достигает определенной массы. У архантропа (так называют и питекантропа, и синантропа, т.е. и Homo ergaster, и Homo erectus) мозг уже имеет такой объем, при каком человеческий ребенок овладевает языком. Из этого делался вывод, что, наверное, у архантропов тоже речь была. Но, оказывается, все остальное, что умеет делать архантроп, можно делать при существенно меньшей массе мозга. "Хоббит" был ростом всего около метра, и объем мозга у него соответствующий (пропорционально), тем не менее, он умел делать все, что умели делать нормальные архантропы.

Приматы – это морфологически не очень специализированные животные, но зато они животные групповые и высоко социальные. Их главный козырь – это понимание причинно-следственных связей. Главная адаптация приматов – это адаптация к когнитивной нише. Понимание причинно-следственных связей – это один из козырей приматов в эволюции, второй козырь – это поведенческое приспособление. Стремление к познанию причинно-следственных связей порождает усиление наблюдательности. Приматам становится интересно все, то есть чем дальше, тем больше. Мы говорим, что наш "умвельт" (термин Юкскюля), то есть та часть окружающей среды, которая нам интересна, которая будет вызывать у нас какую-то реакцию, расширен просто до бесконечности. Собственно, «до бесконечности» мы можем говорить лишь потому, что не нашлось никого такого, кто показал бы нам, где эта "бесконечность" заканчивается. Про животных мы умеем показать, где кончается их умвельт, а про нас – никто не нашелся такой, кто нам бы это показал. Поэтому мы и считаем, что нам интересно все.

Удобный объект для наблюдения – это сородичи. Те особи, которые делают свои действия заметными для других, становятся глазами и ушами всей группы. Понаблюдав за своими сородичами, а не только за тем, что непосредственно в поле зрения, можно узнать об окружающей действительности гораздо больше, чем наблюдая исключительно за собственным полем зрения. Соответственно, эволюционный выигрыш получают те группы, члены которой делают свои действия более заметными. И возникает обратная связь: все более заметные действия и все более тонкое, более точное их распознавание. Так формируется новая коммуникативная система: во-первых, настраиваются детекторы на подробное распознавание этих заметных действий, во-вторых, сами заметные действия, (вернее, заметные компоненты этих действий) становятся все более и более выраженными.

Это порождает связь коммуникативной системы и мышления, потому что теперь при помощи коммуникативной системы наши предки становятся способны делать выводы об окружающей действительности. И тем самым оказывается возможным поделиться со своими сородичами собственным, добытым при жизни, опытом с помощью средств коммуникации. Животным такое, вроде бы, недоступно. А для нас возможно.

Так что, может быть, именно с комментариев начиналась наша коммуникативная система. И здесь коммуникация в какой-то момент отрывается от эмоций, потому что если заметные действия много раз повторять, то постепенно происходит рутинизация (иногда называемая также ритуализацией или хабитуацией): для того, чтобы произвести ставшее уже привычным действие, начинает требоваться все меньшее возбуждение.

Ну и, разумеется, приматы – животные умные, они вполне способны использовать возможности коммуникативной системы для собственной выгоды: сформировать у собеседника такой образ окружающей действительности, который побудит его сделать определенные действия к выгоде "говорящего". Можно даже обмануть.

Далее известно, что быстрее и эффективнее, лучше, надежнее распознаются те объекты, которые уже распознавались ранее. Соответственно, преимущество в борьбе за существование получают те группы, члены которых не изобретают всякий раз для одних и тех же ситуаций новые сигналы, а повторяют старые. Тем самым оказывается выгодно сигналы запоминать и аккумулировать. Дальше получается вот что. Отбор на эффективность коммуникации порождает склонность запоминать сигналы. Их количество увеличивается. Когда сигналы повторяются много раз, они утрачивают иконичность. Когда сигнал появляется в первый раз, как ad-hoc-сигнал, он должен быть иконичным, потому что он должен быть распознан особью, которая его ни разу не наблюдала. Когда он подается в десятый и сотый раз, достаточно, чтобы опознали, что это тот же самый сигнал, а не другой. А значит, здесь уже не должна быть полная пантомима – достаточно тех элементов, которые отличают этот сигнал от других. Соответственно, в сигналах выделяются некие опорные компоненты, те самые минимальные и незначимые единицы, совокупность которых формирует знаки. Дальше появляется возможность создавать знаки на основе знаков. Если в репертуаре есть уже много знаков, то, когда надо означить некоторую ситуацию, похожую на ту, которая уже когда-то была, и для которой уже есть знак, можно не изобретать заново какую-то новую пантомиму. Можно сделать тот самый знак для той ситуации, которая была раньше, но с некоторой модификацией. С какой модификацией? Да с любой. Главное, чтобы понятно было. И этот знак тоже запомнится. Когда будет запомнено некоторое количество пар: "знак и его модификация определенного типа", появится возможность обобщить модификацию. Недавно было показано, что обобщить правило могут даже крысы. Приматы, соответственно, тоже справятся. С обобщением модификации язык обретает такое важное свойство, как достраиваемость, потому что теперь, зная небольшое количество знаков и небольшое количество правил модификации, можно модифицировать эти знаки и получать много-много новых знаков. Можно изменять отдельные знаки, тогда получится морфология, можно добавлять знак к знаку, тогда мы получим предложения любой длины (и тем самым, синтаксис). Замечу, что эта последовательность действий может быть проведена как на жестовом языке, так и на звуковом. И в этот момент, когда знаков становится достаточно много, когда система приобретает открытость за счет того, что можно взять знак, модифицировать его и получить новый знак, появляются все те свойства, о которых говорили Пинкер и Джэкендофф. Появляется и фонетический анализ – в знаках выделились опорные компоненты, и их надо анализировать. Эти опорные компоненты систематизировались. Нам свойственна тяга к системности (хотя до конца она не доводится никогда). Появляется синтаксис, потому что, когда мы можем произносить много знаков за одну реплику, неизбежно знаки внутри этой реплики будут связаны как-то между собой. И наблюдательные сородичи обязательно найдут, как они связаны, даже если мы не думали их никак связывать.

Мне кажется, что переход к звуку был связан с тем, что заметность для окружающих проще обеспечить звуком. И не только потому, что глаза заняты тем, что в поле зрения, но и потому что руки тоже заняты, потому что чем дальше, тем больше расширяется манипулятивная активность, расширяются манипулятивные возможности. А с производством орудий такие манипулятивные возможности увеличиваются чрезвычайно. Когда орудия изготавливаются или используются, руки заняты. Соответственно коммуникативный сигнал, который шел на руки, доходит по соседству. Потому что на руки он доходить-то доходит, да толку с этого? Руки-то заняты! Эволюционное преимущество получают те группы, где сигнализирующие оказываются в состоянии обеспечить все большую вариабельность исходного сигнала, а принимающие сигнал оказываются в состоянии обеспечить все более тонкое распознавание этих вариантов. Таким образом, происходит формирование новой системы управления звуком и формируется членораздельная звучащая речь.