Беседа вторая 5 страница

Патетическое резюме—тоже одна из весьма распростра­ненных форм эмоционального подсказа. Я уже упоминал о передаче “Ивановская новь”. Бывают у нас на телевидении и удачные репортажные передачи. Эта была неудачная. Ивановцы, приглашенные в студию, чувствовали себя на редкость скованно, сидели за столом с вытянувшимися, неподвижными лицами, словно снимались на групповую фотокарточку для стенда в городском саду.

На вопросы отвечали односложно или читали весьма невыразительный и, видимо, неразборчивый текст. Никакого контакта, никакого раскрытия людей не произошло. И все-таки, заключая это явно незаладившееся выступление, два диктора наперебой радостными, оживленными, ликующи­ми голосами заявляют: “Вот мы и повстречались с ивановцами! Вот мы и узнали о них много нового!”

Узнали? Нет! Это так очевидно, что поймет и ребенок. И все-таки ликующий текст звенит на весь эфир...

Еще один пример эмоционального подсказа, неожиданно оборачивающегося против его организаторов. Одновременно он станет для нас переходом к следующей главке.

Сверкающий огнями, словно в блеске драгоценностей, Колонный зал заполонили школьники. Аппарат идет вдоль рядов—какие хорошие, умные ребячьи лица! Живые, иронич­ные мальчишки. Вежливые девочки с косичками... И неволь­но начинаешь смотреть на сцену их глазами.

А на сцене Лев Кассиль ведет некий литературный разговор-концерт, приуроченный к Неделе детской книги. Всячески рекламируя, награждая множеством эпитетов, вы­пускает на авансцену к микрофону Анатолия Алексина,—как говорится, подает его аудитории по самому высшему разряду. Алексин тут же, с ходу обратно одаривает комплиментами Кассиля. В голосе звучат интонации одновременно слащавые и механические. Алексин заискивает:

— Дети! Давайте посмеемся! Давайте смеяться, дети Еще! Еще!

Пионеры вежливо смеются. Насмешники и умницы, о чем они думают в этот момент? Вот где и в самом деле возникает неожиданно эмоциональный подсказ! Да только в направлении обратном желаемому!

Камера скользит по набитым детворой рядам партера, постепенно включая в свое поле зрения и концертные подмостки. Мы начинаем смотреть на сцену из этого зала, смотреть глазами этих мальчишек и девчонок. Может быть, именно поэтому мы так обостренно ощущаем нравственную безвкусицу происходящего.

Сиди на этих же стульях обыкновенная публика, ну хотя бы та, что собирается на воскресные так называемые сборные концерты,—мы, пожалуй, куда терпимее отнеслись бы ко всей этой суетной подсказке и приплюсовке чувств.

Как видите, эмоциональный подсказ—вещь обоюдо­острая. Он, словно ядро из мультипликационной сказки про Емелю, летит в цель, вроде бы летит со всей точностью;

но вдруг останавливается в воздухе и возвраща­ется, чтобы поразить своих. Но случай с Кас­силем и Алексиным и тот же пример с поэтом Островым можно, казалось бы, рассмотреть и оценить вне телевизионной “специфики”.

— Не могу понять,—скажет читатель,—при чем тут телевидение? Нескромность всегда была плоха, даже в XIX веке, когда телевидения, простите, не было еще и в помине...

И все-таки телевидение тут очень “при чем”! Пожалуй, здесь на службе этики оказывается эстетика.

На дистан­ции доверия

Экран заключает некое явление действительности в раму, отсекает от всего остального, дает ему “крупный план”. Превращает в объект наблюдения. Действительность, отбро­шенная на экраны, оказывается как бы эстетически организо­ванной (в той или иной степени, конечно). Разве уже одно это не предопределяет во многом нашего отношения к показыва­емому? Впрочем, это лишь в двух словах то, что составит в нашей книжке следующую беседу.

Важное значение, мне кажется, имеет и особый характер телевизионных контактов. Максимальное приближение к зри­телю становится как бы актом взаимного доверия. Мы открыли телевидению двери своего дома, мы, можно сказать, приняли его в свою семью, и мы вправе предъявить ему определенные требования—да, в том числе и по кодексу нравственности.

Так эстетический ряд смыкается на телевидении с рядом моральным, и в этом—одно из чрезвычайно интересных (еще далеко не исследованные критикой) свойств телевидения.

Демократизм. Скромность. Ничего нарочитого. Вот пер­вое, что хочется назвать.

Демократизм? Да. Концертное платье, обнажающее плечи, осыпанное драгоценностями, вполне уместное в Большом зале Консерватории, здесь кажется не только липшим, но и мешает нашему контакту с актрисой; это все равно как если бы вы ждали к себе домой старую приятельницу для душевного разговора, она бы вдруг пришла разряженная и села на кончик кресла, не снимая перчаток и своей причудли­вой шляпки.

Или вот. Диктор Нина Кондратова вела однажды выез­дную очерковую передачу из магазина. Согласно замыслу режиссера, она вошла прямо с улицы, скинула шубу и взяла в руки переносной микрофон. И вдруг—на минуту—я испытал к ней чувство неприязни, словно что-то резануло меня, словно прозвучала диссонирующая, царапающая нота. Шуба! Ну конечно, это шуба—она виной! У диктора Нины Кондратовой, которую москвичи душевно и запросто называют Ниночкой, “вдруг” сказалось роскошное манто из шкурок с серебристым ворсом... Эта шуба б а секунду как бы встала между нами. Вот оно, типизирующее свойство телеглаза! Вот еще одно свидетельство его первородного демократизма.

Но в то же время на телевидении очень важно различие между истинным демократизмом, товарищеским тоном обще­ния—и дешевым панибратством. Скольжение по грани между разговорностью и болтливостью, между свободным поведени­ем и амикошонством здесь оборачивается только болтливо­стью, только амикошонством.

Развязный тон с телеэкрана невыносим, как нигде.

Вот спортивный обозреватель (имя которого, к счастью для него, я не записал) ведет беседу с гроссмейстером Петросяном. Беседа как беседа. Посвящена итогам только что закончившегося шахматного первенства страны 1960 года. И ведет ее, по всей видимости, опытный журналист: он держится вполне свободно, интервью строит в жанре беглого, “приятельского” разговора. Хорошо? Казалось бы, хорошо, Но почему мы, зрители, сидя перед телевизором, вдруг начинаем неуютно поеживаться, что называется, спиной ощущая: тут что-то не то!

Первое наблюдение—почти безобидное. Журналист, что ведет интервью, сам очень много говорит. Это неэкономно с точки зрения хронометража всей передачи. И это нескромно:

ведь как-никак нас интересует прежде всего Петросян... А тем временем нас бомбардируют сведениями, подробностями, которые вовсе не обязательны: что, мол, Петросян приехал на студию больной, что у него сейчас температура, грипп и насморк (если так, сидел бы дома—хочется сказать!); репор­тер ввернул, что у Петросяна дома есть магнитофон... (это, кстати, тоже нескромно—тем самым косвенно сообщается:

“Я туда вхож”...).

Второе наблюдение тоже вроде бы не несет в себе зерна “нравственной проблематики”. Просто репортер этот перед объективом слишком много двигается. “Ну что такое,— думаешь невольно,—почему этакая беспрерывная суетня и мельтешня?..” Наконец схватываешь суть: он не просто суетится—он суетится перед Петросяном!

Ну конечно! И как это мы раньше не поняли! За болтливостью, за нарочитой развязностью кроется подобо­страстие (соседство причудливое, но закономерное!). Вопросы задаются не просто, а в форме комплиментарной. И вообще что-то неуловимо льстивое, угодливое есть во всем тоне общения с шахматным чемпионом. Лесть эта ставит в глупое положение самого Петросяна (мы видим—она неприятна ему) и унизительна для нас, зрителей,—ведь представитель телеви­дения интервьюирует чемпиона как бы от нашего имени.

Нет, нельзя на телевидении, рассказывая про свою беседу с футболистом Игорем Нетто (болельщиком Петросяна), передавать ее так: “Я сказал: “Послушайте, Игорь...” Тут нужны скромность, строгость, лаконизм, и все эти “с Пушки­ным на дружеской ноге”, которые вроде бы соответствуют устно-разговорной, общительной манере телевизионных кон­тактов, здесь не проходят, они звучат оскорбительно.

Я бы, наверно, не рискнул написать об этом журналисте так резко, если бы не уже сделанная нами оговорка. Суть не

в личной нескромности такого-то—имярек—члена Союза журналистов, спортивного обозревателя. Ему лично можно подобрать любые оправдания: ну, растерялся человек, засу­етился... Но тут снова сказалось уже названное свойство телеэкрана—его способность “увеличителя”, “типизатора”.

Ох как важно помнить об этом “увеличителе”... Не то так тебя ненароком “обобщат”, что не обрадуешься... Милая, интимная “дистанция доверия”, на которую приближен чело­век на телеэкране к человеку перед экраном, оказывается и жестокой, суровой дистанцией проверки...

Многим памятны выступления по телевидению редколле­гий наших “толстых” журналов—было несколько таких передач. Те из них, которые мне довелось видеть, отличались духом взаимного возвеличивания. Каждый рекомендовал зри­телям своего соседа примерно следующим образом: “Я с особым удовольствием передаю слово моему большому другу, замечательному драматургу в выдающемуся поэту, стихи которого вы все, конечно, знаете я любите, крупному, можно сказать, выдающемуся общественному деятелю, члену ред­коллегии нашего журнала...” и т. д. А тот сидит недвижно, не моргая, смотрит в аппарат... о чем думает?..

Почему-то вспомнился Ильф: “Господи, за что ты так покарал видного общественного деятеля?”

Молодой музыковед Светлана Виноградова (передача “Ро­мансы Кабалевского”) уж до того “интимно” обращается ко мне с экрана, до того прочувствованно заглядывает мне прямо в глаза, голос ее гак замирает, в нем звучат такие размягченные, вкрадчивые, такие женские интонации, что “дистанция доверия” начинает казаться опасной, и я—неволь­но—чуточку отодвигаю от телевизора свой стул...

Как ей нравится ее собственный текст! Как она упивается им! Как любовно произносит, ласкает голосом каждое сло­во!.. И не скажет “Кабалевский”, а непременно “Дмитрий Борисович”, и тихонько, нежно, с придыханием, при этом опустит ресницы, так что даже самое твое, зрителя, присут­ствие перед экраном становится неуместным...

А на студии, словно заранее угадав “жанр” передачи, поставили перед самым объективом вазочку, а в вазочку— цветочек, и так это все чувствительно и трогательно получи­лось, что—есть такое выражение—"все рыдают"...

Нет, и это не годится! Приторная, сентиментальная интимность—такой же вид нескромности, как и болтливое, искательное панибратство репортера, беседовавшего с Петро­сяном, как и взаимные комплименты—“мерси за мерси”— Кассиля; и Алексина либо членов редколлегии во время описанной телевстречи.

На “дистанции доверия”, создаваемой телевидением, опас­ны все виды попыток нравиться, все повышенные заботы об этом.

Телевидение с нравственной точки зрения страшно требо­вательно к выступающим. Иногда просто до нетерпимости требовательно.

Дистанция доверия! Дистанция проверки! Вот выступает знакомый мне человек, которому стоит выйти на любую трибуну, как в аудитории (тоже—в любой аудитории) начинается веселое оживление.

Так и сейчас: на каком-то вечере он читает что-то очень смешное. Зал грохочет. И я, зритель телевидения, готовлюсь принять участие в общем веселье. Но почему-то с самого начала мне мешает откуда-то взявшееся чувство уныния. И вдруг на крупном плане—его глаза, и в них ни озорства, ни хитрости, ни обычного веселого блеска. Это “выключенные”, “отдельные” глаза. В них холод и тоска.

Дистанция доверия! Дистанция проверки!

Когда разговор идет, так сказать, тет-а-тет, когда человек на экране непосредственно адресуется к другому человеку, нельзя иметь пустые глаза, нельзя с тяжестью на душе притворяться весельчаком, нельзя, опасно говорить одно, а думать другое.

Вот выступает композитор Константин Данькевич.

Говорит—декламирует. “Весна идет”, “весенних чувств полно человеческое сердце”, “нынешнюю весну встречаю с особым чувством радостного подъема”, “вдвойне радостен”, “несокрушимое”, “могучим светом”, “счастье жизни”.

Говорит—разливается. То переходит на медленную, рас" певную интонацию, голос затухает, слов уже просто не слышно. То вдруг весь вскидывается, одни слова глотает, зато другие выкрикивает: “Тарас (!) Григорьевич (!!) Шевчен­ко (!!!)...”

Почему же так “вдвойне счастлив” композитор Даньке­вич?

— Потому что,—отвечает,—юбилей Шевченко совпал с выборами в местные Советы...

Дистанция доверия!

Ничто так не противопоказано ей, как выспренность, бутафория чувств, как демагогия во всех ее откровенных и скрытых формах.

Дистанция доверия!

На экране—видимо, не очень здоровая женщина, с чернотой под глазами, с шеей старухи, пожилая женщина из нашего подъезда, двора, переулка, мать взрослой дочери, может быть, врач или старая учительница. На ней обычное

(москвошвеевское) платье, заколотое брошечкой. Никакой романтики. Бытовой образ.

Это—Долорес Ибаррури.

И вот она начинает говорить. Тут нет “вдруг”, нет контраста, перелома; пожалуй, мы ждали интуитивно, были готовы к тому, что это именно так и произойдет.

Ибаррури говорит совсем иначе, чем остальные. Она никак не “нажимает”, и нет в этом “темперамента”, а только, вероятно, большая отдача, чем у других...

Ибаррури говорит по-испански. В голосе ее звучит особая музыка, эта музыка все слова, все фразы, все звуки объединяет в единый поток. Так звучали литые строки Пабло Неруды (он сам читал их своим великолепным голосом). Так звучат Гюго или Верлен, когда, не зная французского, слушаешь стихи просто как музыку, неожиданно наполня­ющуюся каким-то глубоким, человеческим смыслом...

И в этой приподнятой речи, в этом монологе старой женщины не было ничего, что вызывало бы ощущение разрыва между ее обликом и ее речью. Напротив, лицо ее уже казалось мужественным, патетичным, “плакатным”.

Да, это была неистовая, бессмертная Долорес Ибаррури!

Все установления телевизионной “специфики” рухнули, как карточный домик. Открытая патетика не вызывала ощущения неорганичности. Интимность контактов не обяза­тельно требовала “бытового разговорного тончика”. Убеж­денность и внутренняя отдача легко и по праву выводи­ли на “дистанцию доверия” самые высокие чувства и самые громкие слова.

Экран телевизора демаскирует ложь. Как ни прячь, он выставляет ее напоказ, подает на ладони, укрупняет, заставляя нас, зрителей, зло браниться и выключать телевизор. Требование правды, чест­ности—первое условие, первая статья в телевизионном ко­дексе морали.

Это качество нашего домашнего экрана наиболее очевид­но. Когда по первым своим телевизионным наблюдениям я писал статью для “Нового мира”, составившую в этой книжке беседу вторую (предыдущую), мысль о правде как единствен­ном языке, на котором только и может говорить телевидение, мысль, так сказать, о беспрерывной, естественной “самонаст­ройке” на правду была для меня одной из самых существен­ных. Она остается для меня таковой и по сей день.

Итак, экран телевизора демаскирует ложь. Большую или малую—все едино. Сейчас я хочу остановиться на “малой”, часто ненужной, так сказать, бескорыстной и все-таки срыва­ющей всю передачу.

Малая

ложь

...Молодая журналистка держит перед собой маленький микрофончик, тянет за собой шлейф проводов и переходит из комнаты в комнату—это идет выездная передача, рассказ о том, как ребята одного двора организовали свой досуг. Журналистка хорошо расспрашивает ребят, легко поверить, что все это ее и в самом деле интересует. И, желая, видимо, еще больше усилить эффект подлинности, импровизационности происходящего, она, переходя из комнаты в комнату, спрашивает ребят: “А куда нам дальше идти?” Стоп! Неправда!

Разве не яснее ясного, что маршрут ее разработан, что все представление в целом репетировалось, и вот спустя полмину­ты, попав таким “неожиданным образом” в помещение драм­кружка, мы и сами убеждаемся, что ребята сидят здесь уже по команде “замри!” и все готово к включению передающих камер (“замри!”, “отомри!”—популярная детская игра, полу­чившая широкое распространение на телевидении)...

Конечно, когда-нибудь телевизионные репортажи будут идти без репетиций и инсценировок. В этом смысл и суть телевидения. Да и сегодня лучшие работы документального телевидения уже таковы.

Но коли нужна подготовка—пусть будет подготовка. Только не надо жеманничать и делать вид, что ее не было. Это (в основе своей) та же дилемма—читать или говорить? Умеешь говорить, спокойно, точно, от себя,—говори! Только не надо зазубривать чужие тексты наизусть... Еще пример “маленькой лжи”.

Перед телеобъективом на студии выступают двое совет­ских врачей, муж и жена (так их и представили нам). Они прожили год или около того в Ираке, лечили там местное население (поездка по договору)—рассказать им, видимо, есть о чем. Передача строится в форме диалога; то он говорит, то она. Показывают фотографии. Речь идет о вещах простых и человечных: как поначалу население им не доверяло, как никто не мог понять—почему советские врачи не берут за лечение гонорар...

Словом, текст диалога, если бы мы захотели рассматри­вать его в отдельности, вероятно, показался бы нам живым, правдивым и занимательным.

А от передачи в целом веет скукой и казенщиной. Контакт с этими, казалось бы, симпатичными нам молодыми людьми установить не можешь. Какая-то во всем этом есть неправда! Я не сразу понял—в чем она.

А неправда в том, что ведущие диалог молодые врачи— муж и жена!—буквально ни разу не взглянули друг на друга, ничем “не выдали”, что хотя бы знакомы. Ну право, вроде бы

они в милиции и на них составляют протокол ("Вам знакома эта гражданочка?" — "В первый раз вижу!"). И вот эта неправда отношении, статичность, душевная закрытость про­изводят неприятное впечатление. Нет, это не просто зажатость от страха перед телеобъективом! Смотрите, и он и она чувствуют себя в студии довольно спокойно, говорят быстро и деловито; ясно—выступающие вполне владеют собой...

Очевидно, тут официальность, публичность выступления воспринята этими молодыми специалистами как полный от­каз от личного. Уж конечно, друзьям, дома они рассказыва­ли совсем иначе. Речь, скорее всего, шла о тех же фактах, но говорили они от себя, от своего имени, а здесь говорят от имени “советских специалистов за рубежом”. Это тоже может быть и хорошо, и деловито, и даже занимательно И мы, повторяю, вполне довольны остались бы их беседой, если бы они выступали в клубе, да еще не эта “подробность”—муж и жена!..

Так раскручивается веревочка. Если это муж и жена, почему же они никак это не обнаруживают и ведут диалог строго официально? На телевидении, как в хорошей драма­тургии, все проверяется правдой характера, правдой обсто­ятельств.

За случаем этим встает и одно общее наблюдение. Оно не может не прийти каждому, кто хотя бы изредка поглядывает на свои маленький домашний экран.

Почему, спрашиваете вы себя невольно и постоянно, почему так скованны, так утомительно однообразны те, кого мы видим на этом нашем экране? Представители разных профессий. Разных поколений. Разных уровней культуры. Наконец, разных (надо предположить) человеческих темпера­ментов. Почему все они—разные—становятся так похожи друг на друга, лишь только переступят порог телевизионной студии и некто за кадром подаст сигнал “съемка!”?

Страх перед объективом? Конечно. Чувство ответственно­сти, сознание, что тебя видят в этот момент несколько миллионов человек? Да, и это. Неестественная, неорганичная для любого самовыявления обстановка—отсутствие того, к кому вы обращаетесь, неизбежное присутствие “посторон­них”, занятых технической стороной передачи? Пожалуй.

И все-таки причины эти, даже в своей совокупности, еще не дают, на мой взгляд, ответа на главный вопрос.

Здесь—и я в этом убежден—надо искать причины поряд­ка куда более общего.

А пока расскажем еще об одной передаче, которую, как мне кажется, интересно проанализировать.

Передача, о которой пойдет речь, многим, вероятно, показалась хорошей. Она и мне поначалу показалась хорошей—простой и искренней. Называлась она приблизительно так: “Школьники пишут стихи”. А суть состояла в том, что поэт Валентин Берестов беседовал с ребятами, разбирал их стихи и вообще говорил о поэзии.

Их удобно посадили вокруг столика, этих совсем еще юных поэтов в пионерских галстуках, и показывают не в лоб, а с разных точек, часто чуть-чуть сверху или через головы и спины сидящих; уже сама мизансцена подчеркивает—это “дружеский кружок”, разговор, мол, идет сердечный или— вот более точное слово—товарищеский. И в соответствии с замыслом, с “характером встречи” Берестов говорит непри­нужденно, серьезно, оживленно. Может быть, чуть быстрее, чем надо бы. Может быть, слишком гладко. Но это уже придирки—Берестов говорит хорошо.

А ребята? Ребята сидят как манекены. Как отличники по прилежанию, как круглые отличники. Вышколены. Выглаже­ны. Улыбки—обязательные. Реакции—никакой.

Берестов говорит. Он жестикулирует кулаком, вот уже двумя кулаками; интонации его разнообразны—от шепота до патетики... Но отличники по прилежанию—хоть бы что! Реакции (по-прежнему) никакой.

И вот доброжелательный, откровенный тон Берестова начинает для нас звучать фальшиво. Начинает казаться придуманным, литературным, а скрытая горячность и на­пор—лишь профессиональными навыками человека, которо­му приходится часто выступать...

Дети тем временем начинают читать свои стихи. Стихи почти все, как говорится, “не событие”, но они вполне индивидуально характеризуют каждого. Для нас это целое открытие! Эти послушные, вышколенные дети—разные! В них уже и внутренняя сосредоточенность и чувство. Да и читают неробко. И держатся свободно.

Но вот—под конец передачи—они хором обращаются к Берестову: “Прочтите и вы свои стихи!” Берестов прочел, И снова—реакции никакой!

В чем же тут дело? Почему вызвала наше недоумение передача, каждый из компонентов которой, взятый в отдель­ности, заслуживал только похвал? Вспомните! Берестов гово­рил, в общем, хорошо и, если бы адресовался прямо в объектив, вероятно, был бы нами выслушан со всем интере­сом и вниманием. Ребята тоже оказались не чужды поэзии, это умные и славные ребята. И я не сомневаюсь, что такая

беседа, такой анализ их стихов в принципе должны быть им интересны. Казалось бы, во всей передаче нет ни грана подвоха!

И все-таки он есть, этот подвох, эта “маленькая ложь”. Мне кажется, фальшь кроется здесь уже в самом замысле передачи.

Берестов разбирает стихи присутствующих тут Юных поэтов. Для кого од это делает? Для них самих? Но ведь это же акт интимный, трепетный, остро связанный с самолюбием маленьких поэтов. Зачем же тогда он вынесен, выставлен напоказ? Не ставит ли это ребят в глупое положение, а передачу в целом не делает ли демонстративной, примитивно назидательной?

Впрочем, можно и иначе понять замысел передачи. Мож­но представить, что не ребята тут главные. Они тут лишь для примера, а стихи их—тоже только для примера. А главные здесь—мы, зрители, и это нам Валентин Берестов преподает уроки поэтического мастерства.

Такие передачи были. Художник показывает картинки, присланные детьми на студию, рассуждает об их достоин­ствах и недостатках. Поэт анализирует стихи. Но делается это “с глазу на глаз” с объективом телевизионной камеры;

анализируются именно стихи, как бы отдельно. Начинающий автор ничем не задет, он сейчас вообще вне поля зрения, к нему не обращено ничье обидно острое внимание (когда тебя “критикуют”, любое стороннее внимание к тебе—обидно!).

В случае с Берестовым ребята служат лишь подопытными кроликами. К тому же, когда передача готовилась, когда отбирались стихи, их авторы (на этот счет у нас нет иллюзий) заранее узнали все оценки... Выступление Берестова, следо­вательно, не имело для молодых поэтов даже прелести новизны. Что же им оставалось делать? Что вообще остава­лось на их долю? Только прилежание.

Бесспорно, проигрыш передачи здесь снова носит этиче­ский характер, упирается не столько в нарушение правил телевизионной специфики, сколько в нарушение принципов телевизионного кодекса нравственности.

Стихи уже сами по себе—дело серьезное, даже если это стихи двенадцатилетних пионеров. Анализ первых стихотвор­ных опытов поэтом-профессионалом—тоже момент не про­стой, он требует целомудрия, а для того, кто в первый раз положил на чужой стол свои поэтические строки, момент этот, конечно, очень волнующ, я бы даже сказал— мучителен.

Здесь ко всему этому не проявлено должного такта. Не проявлено уважения к самим этим пионерам, к их работе, к их самолюбию, к жизни их души. Отсюда их скованность, их замкнутость—каждый в самом себе. Отсюда—явное отсут­ствие контакта с Берестовым. Отсюда—и отсутствие нашего зрительского контакта с передачей как таковоя.

Если подойти формально, поверхностно, кажется, что авторами передачи руководили лишь высокоположительные намерения. Они хотели преподать ребятам (за экраном и перед экраном) уроки поэтического мастерства. На самом же деле они отняли у ребят чувство целомудрия творчества. Они превратили их в статистов. Они устроили показуху.

Вот репортаж с агитпункта, передача “Навстречу выбо­рам”. Неудача? Да, неудача. Профессиональная, журналист­ская? Да, и профессиональная—не найден интересный объ­ект, написан бледный, стандартный текст, трансляция идет в затянутом, вялом ритме. Но основа неудачи—опять этиче­ская. Это формализм, это душевный холод тех, кто задумы­вал и вел репортаж, это обидная, оскорбительная для меня, зрителя, уверенность работников телевидения, что я стану смотреть и воспринимать то, что неинтересно им самим.

Прежде всего, конечно, предмет передачи, сам жизненный материал.

На агитпункте (№ 50—51 Ленинградского района), кото­рый с помощью телевидения оказался вынесен для всеобщего обозрения, не происходит ничего интересного. Избирателей пригласили специально для участия в передаче. Это пробуют скрыть, но это видно. Вопросы ведущего не только стандар­тны—они, по существу, вообще не требуют ответов или в лучшем случае предполагают короткую справку, то или иное сообщение фактического порядка.

Девушке восемнадцать лет. Ее интервьюируют. Вопрос формулируется так:

— Вы впервые будете выбирать? Это большое событие в вашей жизни? Это так? Следует ответ:

— Да, день выборов в местные Советы—это большое событие в моей жизни.

(Можно подумать, что мы на уроке немецкого языка. В самом вопросе есть уже все слова для ответа. Нужно только изменить порядок слов.)

И когда дальше репортер просит ту же девушку расска­зать—“только коротенько!”—о себе, то в этом обращении так мало истинного интереса и вообще простого человеческо­го чувства, что девушка—вполне утешив репортера— отвечает лишь следующее (буквально): “Работаю телефони­сткой и чувствую себя полноправным гражданином своей страны”.

А у нашего репортера вид все время какой-то рассеянный, ответы не слушает, переминается с ноги на ногу. Главное для него—ни на ком не задержаться, перейти к другому. Пусть каждый получит свою минуту и сообщит, какого он года рождения...

Вот репортер гянет свой микрофон в новую комнату. Присутствующие здесь домохозяйки, пенсионеры сидят смир­ненько, не шелохнутся, поверх вязаных кофточек выпущены свежеотглаженные белые воротнички. Мизансцену репетиро­вали, вероятно, дня три. Но ведущий подходит то к одной, то к другой из замерших, как перед фотографом, фигур и все повторяет: “Простите, что мы прерываем ваш разговор...”

Прерываем? Неплохо сказано! Слава богу, что хотя бы "разговор", а не, к примеру, “оживленную беседу”. Если уж передача строится по принципу: “Не верь глазам своим! А верь только в то, что тебе в данную минуту говорится!”— тогда уже можно все...

Видимо, товарищ до этого работал на радио и еще как-то не осознал, что кроме микрофона есть экран, который как минимум контролирует слова репортера.

И так все время. Операторы не остановились ни на одном лице, взятом крупным планом, не всмотрелись ни в одного человека, не подкараулили ни одного простого и естественно­го движения души,

Спешка? График? Секундомер?

— Наше время истекло!

— К сожалению, у нас осталось очень мало времени!

— У нас нет времени, чтобы...

Но почему же всякий раз нет времени? Почему у организаторов передачи нет никакой веры в то, что люди, если уметь их “разговорить”, скажут вдруг что-то искреннее, настоящее, идущее от себя и в то же время общеинтересное?

В конце передачи, о которой идет речь, действие перено­сится на другой избирательный участок. Тут ведет репортаж молодая женщина, видимо, еще не очень опытный журналист, она сама говорит о себе, что, мол, волнуется очень.

Что ж, она и в самом деле ведет передачу более оживленно. Сообщает нам, что на агитпункте “идет своя интересная жизнь”, что “ко дню выборов готовятся, как к празднику”. Заканчивая передачу, резюмирует: “Здесь было сказано много хороших, взволнованных слов”.

Дорогой товарищ, в том-то вся беда, что они не были сказаны, эти хорошие слова? В том-то вся беда, что вы не сумели помочь людям их сказать, опять же не “разговорили” их. Поэтому желание “приподнять” общий тонус передачи, взбодрить ее, дать ей характеристику от себя впечатление наше если уж и изменит, то, пожалуй, только к худшему. Чему вы радуетесь? Ведь у вас ничего не получилось,

Последний штрих.

В передачу решено было внести элемент критики. И тогда серьезные, солидные мужчины, передавая друг другу микро­фон, ведут такой диалог:

— Есть у нас еще недостатки! Не все хорошо!

— Это точно.