Из дневника критика. — Занимательная арифметика. — Телевидение и бюджет нашего времени. — Телевидение и годы. — Новое качество достоверности. — Счастливый день телевидения. 2 страница

Так пришло радио.

И так же, как помню я старый, ушедший быт Москвы — санный путь на Тверской, извозчиков, Тверскую, последние вывески нэпа — и не вполне еще понятную, смутную и жуткую весть о самоубийстве Маяковского, портрет которого с черной лентой выставили в фотографии напротив, так помню я и маленькие зальчики, где под торопливый аккомпанемент вконец расстроенного пианино прокручивали немые стрекочущие кинематографические ленты. А затем — мой первый звуковой фильм, «Почту» (по Маршаку), с коклюшным звуком точно из пустой бочки, великолепно резонировавшим в Большом зале Консерватории — тогда кинотеатре «Колосс», где орган был скрыт за белым полотном экрана и зрители щелкали семечки.

И, наконец, первая телевизионная передача, о которой расскажу отдельно.

Вот и получается, что даже вчерашний «молодой критик» был свидетелем вторжения в быт, в культурный обиход и звукового кино, и радио, и телевидения — а ведь все это было открытие если не новых искусств, то, так сказать, новых форм общения искусства и зрителя.

Как входило искусство в жизнь моего поколения? Что оно для нас обозначало? Каковы, повторяю, были формы нашей с ним связи? И как с течением лет менялась картина, решительный пересмотр которой произошел, думается, именно с вторжением телевидения?..

Вспоминается почему-то и другое. Вспоминается, как с ночи становились мы в очередь за билетами в Художественный театр и как пустынным, гулким, самым ранним утренним часом вдоль всего переулка с обеих его сторон сидели притихшие люди, они сидели по краю тротуаров, подстелив газеты и образуя две непрерывные цепочки, что протянулись, кажется, до самой Большой Дмитровки. И вряд ли те, кому теперь столько лет, сколько автору было тогда, и для которых МХАТ — лишь театр для командировочных, вряд ли поймут они, почему и сегодня, несмотря ни на что, мы с особым, непередаваемым чувством переступаем порог этого театра и с такой нежностью смотрим на его чайку.

...Как выясняется, уже и «средний возраст» (назовем так) позволяет автору совершать довольно длительные экскурсии по времени.

Я подозреваю, что за всю эту лирику кое-кто из читателей, как говорится, не погладит автора по головке, а то и скажет со всей откровенностью: «Нет мне до тебя никакого дела, интересуюсь, мол, исключительно объективной подачей материала»... Но все-таки и тут, думается, можно будет объяснить, что автор допущен в свою книжку всего лишь как один из зрителей; только в этом качестве для него сделано исключение. Такой ответ строгому читателю несомненно будет содержать свой резон. Ведь эта книга называется не просто «Телевидение» и не «Что такое телевидение?», а «Телевидение и мы». А «мы» — это и «вы», и «они» и «я»... Видимо, предмет рассмотрения (по замыслу) включает помимо самого явления и те круги, которые от него расходятся; и акт творчества и акт восприятия. Применительно к телевидению второе, быть может, интереснее, чем первое.

Можно логически, несколько отвлеченно, как говорится, с объективных позиций, анализировать роман, кинофильм, полотно живописца. Не говорю — нужно, нo — можно. Писать «в третьем лице» о телевидении просто нельзя. Оно все в движении, оно никак не фиксируется, оно по самому своему характеру импровизационно — только качеством произведенного на вас впечатления, только через зрителя может быть понята, учтена ценность той или иной передачи (если не измерять ее, конечно, в литрах воды — чуть не забыл!). Даже к театральному спектаклю, который тоже вроде бы не зафиксирован, можно вернуться, прийти завтра, прийти еще раз. А телевидение, истинное телевидение (не трансляция того же спектакля) — неповторимо. Как время. Как сама жизнь...

Итак, перед нами несколько дорог. Проблематика социальная. Проблематика эстетическая. И направление, о котором только что шла речь — я затрудняюсь определить его в одном или двух словах,— пусть будет условно: лирика.

Занявшись телевидением, можно писать не только о разном, но и по-разному. Тут равно органичен будет (в зависимости от внутреннего задания) и жанр памфлета и жанр публицистики; это может быть строгое теоретическое исследование и свободное лирико-психологическое «эссе».

Необходимо выбирать.

Но чем больше думаешь, тем яснее понимаешь, что применительно к телевидению как-то ограничивать рассказ, направлять его в одно русло было бы неверно, а то и просто невозможно. Тут все соединилось, сплавилось, слишком связалось: социальное и эстетическое, тенденции созидающие и тенденции разрушительные, твой непосредственный, интимный отклик и поведение аудитории, насчитывающей не один миллион.

Сегодня, мне кажется, просто нет иной возможности — писать надо пытаться сразу обо всем.

Конечно, это очень трудно. Конечно, это во вред стройности изложения, да и приведет, вероятно, к жанровой пестроте, и автор в этом смысле ничуть не обольщается. И уж конечно, он не забыл ни поучительных уроков одновременной погони за двумя зайцами, ни обескураживающей мудрости стиха:

Выбирай себе, дружок,

один какой-нибудь кружок!..

«Выбирать кружки» будут другие — те, кто будет писать о телевидении несколько позже. Когда хотя бы будут сформулированы основы телевидения как новой эстетической возможности, ее азбука, и когда хоть как-то утрясется, определится общая, единая точка зрения на телевидение как на явление социальное и общественное, как на одно из явлений современности, представляющее на форуме истории наш XX век.

И еще.

Меня все время преследует мысль, что надо спешить. Вопросы, которые ставит телевидение,— это вопросы дня, они насущны. Пройдет год, и все, может быть, уже будет звучать и выглядеть иначе...

Надо спешить, потому что и моя жизнь набрала уже не первую скорость. Еще хочется сказать и то и это, а тебя прерывают на полслове: «Ваше время истекло!..» А где, когда, на каком еще (как мы говорим) «материале» может критик, пишущий об искусстве, вмешаться, активно вмешаться в дело, практически касающееся миллионов людей? Но как бы ни начинать эту книгу и как бы ее ни задумывать,— говоря о современном телевидении, прежде всего хочется присмотреться к некоторым цифрам, опереться на них.

Вот самые простые вопросы из числа тех, что первыми приходят в голову:

— Сколько человек (в среднем) смотрит обычную, будничную программу Московского телевещания?

— Как изменяется количественно состав этой аудитории в случаях наиболее значительных, общеинтересных передач? Иными словами, сколько зрителей она «вмещает», если телевизионная передача, так сказать, «делает аншлаг»?

— Сколько всего человек смотрит телевизионные передачи у нас в Союзе? в мире?

— Как год от года возрастает число телезрителей (в СССР? в мире?) и каковы в этом смысле перспективы будущего?

— Как соотносится число зрителей телевидения, театра и кино?

Иными словами, нам нужны сведения о распространении телевидения. Задача, полагаю, достаточно проста.

Отправляюсь в библиотеку. Листаю газеты. Журналы. Справочники. И очень скоро неожиданно для себя убеждаюсь, что в бухгалтерии телевидения — уже достаточно обширной — царит невероятная сумятица.

Кажется, все уже подсчитано на этом свете. Известно, к примеру, что в Центральной Африке обитает 400 тысяч диких слонов — ни больше и ни меньше; и что в США в ближайшем году угон автомобилей будет совершаться (на круг) каждые две минуты. И я полагаю, мы можем быть спокойны — угон машин каждые две минуты, объявленное количество слонов будут обеспечены!

XX век — век статистики. В Москве, в Париже, в Нью-Йорке люди читают колонки цифр с такой же легкостью, с такой же эмоциональностью реакций, с какой ноты читает музыкант.

И только в статистике телевидения нам, видимо, не дано разобраться. Во всяком случае, могу засвидетельствовать: ни один источник здесь не сходится с другим. Причем — шуточное ли дело — «недостачи» и «излишки» исчисляются миллионами! миллионами зрителей!

Может быть, вообще тут не может быть никакой точной статистики? Ну как, к примеру, определить, сколько человек в этой квартире, в этом доме, в этом переулке (и т. д.) смотрели сегодня встречу баскетболистов Советского Союза и США? Ведь мы, зрители, не опускали для этого монетку в телевизор, не пересекали невидимый луч электронного счетчика и не ездили на Шаболовку, чтобы расписаться в соответствующей графе. Но если человечество сумело пересчитать диких слонов в африканских джунглях, так неужели ж оно не обретет способ пересчитать зрителей, пусть даже укрывшихся за дверью? Речь не о том, чтобы сосчитать по пальцам «присутствовавших» на такой-то передаче в такой-то час. Речь об изучении потенциальных возможностей телевизионной аудитории, о ее масштабах — пусть с любой (необходимой) степенью приблизительности.

Телевидение сегодня — это движение, это рост, и прежде всего рост его аудитории. Процесс распространения телевидения в современном мире идет с фантастической, невольно озадачивающей быстротой. Даже сравнительно точные сведения, касающиеся числа зрителей, смотрящих московские передачи, устаревают назавтра, как листки календаря. 7 миллионов — эта цифра маячила еще недавно. Потом промелькнули 11 миллионов. Теперь называют 13, иногда 15. А где-то я встретил уже и 21 —двадцать один (прописью)! — миллион зрителей.

Одно можно сказать с уверенностью — пока эта книга будет написана, пока она выйдет из печати, вся эта статистика — и точная и гадательная — устареет уже окончательно и непоправимо...

Поэтому не будем гоняться за несущимися вскачь цифрами, не будем охватывать, обобщать, подводить итоги. Давайте собственными силами, без помощи официальной статистики, произведем несколько простейших расчетов. Может быть, именно в силу своей кустарности они помогут нам ощутить реальное, ч е л о в е ч е с к о е содержание тех масштабов, с которыми уже сегодня встретилось» телевидение.

Произведем несколько вычислений в духе «занимательной арифметики».

Скажем так:

Московский Художественный театр вмещает (предположительно) 1000 зрителей. Допустим, что все его спектакли шли и идут с аншлагом. Тогда за год здесь побывает 300—350 тысяч зрителей. А за всю историю Художественного театра? Нетрудно подсчитать. Множим 300 тысяч на 63 (число лет) и получаем что-то около 20 миллионов. Это с поездками по стране, с выездами за границу. Что ж, для театра — цифра огромная! А для телевидения? Сущий пустяк. Столько же народу ежевечерне смотрит самую что ни на есть рядовую постановку телевизионного театра или некоего самодеятельного коллектива. А когда — с помощью ретрансляционной сети — к Москве подключаются не только ближайшие города, но и Ленинград, Рига, Киев, то тут уже одним движением рубильника создается такая зрительская аудитория, которая во много раз превосходит (численно) аудиторию всех лет, всех поколений МХАТ.

И не надо думать, что Художественный театр Станиславского и Немировича с присущей этому театру интеллигентностью, с его воистину подвижнической работой по воспитанию чувств влиял на людей, проходил через их души и сердца, а театр телевизионный, возглавляемый Иксом и ставящий Игрека,— не влияет. Влияет! Вопрос только — как влияет, что воспитывает, каков стечением лет будет от этого человеческий итог.

Даже по сравнению с кино, с этим — вчера еще — «самым массовым из искусств», телевидение демонстрирует свое абсолютное превосходство. Число кинозрителей и телезрителей в 1960 году относилось друг к другу, как 15 к 100 (приблизительно). Уже сейчас любой телевизионный фильм, снятый за несколько репетиционных «точек», заведомо имеет аудиторию, вшестеро превосходящую ту, которую — в случае высшего успеха — может завоевать кинофильм такого класса, как, скажем, «Похитители велосипедов» или «Летят журавли».

Отдаем ли мы себе полностью отчет в том, что это практически означает? Что означает — и у нас в стране и во всем мире — абсолютный зрительский рекорд телевидения?

Добавьте к этому, что многомиллионная зрительская аудитория телевидения почти не поддается изучению. Она молчит. Реакция ее (в подавляющем большинстве случаев) остается загадкой.

В театре зал подхватывает каждую удачную реплику, он замирает или шуршит конфетными бумажками. Зритель театра простодушен. Он не скрывает эмоций, он «весь тут». Живая сила искусства буквально колышет переполненный зал, волнами ходит по рядам партера. У режиссера, драматурга, театрального директора не может возникнуть колебаний: провалился сегодня спектакль или имел бешеный успех?

В кино реакция зрителя материализуется в цифрах. Сколько человек посмотрело фильм за первые две недели? Сколько копий было отпечатано? Во скольких странах фильм демонстрировался? Словом, у кинематографического успеха есть своя статистика.

Даже на выставке картин, уже на вернисаже, художники торопятся украдкой заглянуть в книгу отзывов: они знают, кого из них возносят, кто стал мишенью для остроумия, кого просто не заметили...

Даже писатель, творящий, как говорится, в тиши кабинета, большей частью точно представляет себе читателя, к которому обращается, с которым ведет свою мысленную беседу. Читательские категории разнообразны, но в общем-то вполне определенны. Да и есть немало способов (через библиотеки, через книготорговлю), помогающих определить настроение читателя.

Телевидение не только не видит, но и не знает своего зрителя. Все, что оно показывает, даже если передача идет под рубрикой «Для вас, женщины» или «Здравствуйте, малыши», предназначается для всех, достается всем.

Кто она, эта новая и неизбежно разноликая, миллионноликая аудитория? Чем она живет? Что ищет и что для себя находит в этих передачах? В чем (быть может) она едина, и где ее самые дальние полюса?

Два противоположных нравственных закона могут в этом случае лечь в основу всей работы телевидения: либо полная безответственность («на все вкусы все равно не угодишь»), либо высочайшая ответственность (равнение на «лучшего зрителя»). Или — или. Право же, тут нет середины.

В связи с телевидением еще раз невольно пожалеешь, что у нас нет специального «института общественного мнения». Зрительские потребности и вкусы, отношение к важному преобразованию, к выдвинутой жизнью проблеме — все это систематически у нас никто не изучает.

Не считать же за изучение эстетических запросов так называемые «концерты по заявкам трудящихся»: сначала я каждый день слышу по радио «Вальс-фантазию»,— потом я уже не знаю ничего иного, кроме как «Вальс-фантазия», и вот я уже сам пишу в радио-комитет — прошу, умоляю, лично для меня, только «Вальс-фантазию»,— ура, в эфире — по моей заявке — звучит «Вальс-фантазия»... Эстетический бумеранг!

Итак, уже одна эта всеобщая распространенность телевидения требует, ставит во главу угла вопрос об изучении его практики, его теории.

Надо знать, что такое телевидение. Надо по одному тому, что столько людей намертво прилепилось к своим комнатным экранам. «Привычка свыше нам дана: замена счастию она».

...Я написал это и был доволен, что вроде бы заклеймил домоседов, которые некритически относятся к телевидению и вместо того, чтобы сесть в троллейбус и проехаться в театр, довольствуются, видите ли, бледными копиями с искусства. Написал — и вдруг вспомнил своего недавно умершего отца. Он в своей жизни проработал шестьдесят лет. Ушел на пенсию, когда ему было под восемьдесят. И разве не плоско и не жестоко звучали мои возвышенные рацеи, когда я пытался противостоять той почти болезненной ревнивости, с какой он боялся пропустить хотя бы одну телевизионную передачу?..

Существует, видимо, возможность и необходимость еще одной статистики телевидения — статистики возрастного состава его аудитории. Какой возраст следует считать наиболее «телевизионным»? Во всяком случае, полагаю, что не студенческий. Если вдуматься, что за этим стоит, что это может значить, то становится ясно — здесь тоже кроется немало интересного.

Были годы, когда у нас, помнится, увлекались рисунками-диаграммами, из которых следовало, что за свою быстротекущую жизнь мы успеваем съесть стадо коров, огурец величиной с дом, выпить столько-то цистерн кофе, вина или кефира. Если же по этой весьма наглядной методе положить друг на друга книги, прочитанные человеком с детства до старости, то, как ни странно, стопка эта не достигнет высоты двадцати этажей. А кинолента всех просмотренных фильмов не протянется от Москвы до Владивостока и тем более не опояшет земной шар.

И все-таки нам свойственно обольщаться по поводу количества книг (спектаклей, фильмов, телевизионных передач), которые прошли и еще пройдут через нашу жизнь; свойственно забывать, что все равно — любая посредственная вещь (книга, фильм, спектакль, телевизионная передача) всегда в ы т е с н я е т другую, бывает прочитана в м е с т о другой.

Я постоянно думаю об этом.

Ну не обидно ли, скажите, не горько ли отпущенное тебе время и душевные силы потратить не на лирику Блока, Есенина, Заболоцкого или даже Евтушенко, а на лирику Василия Журавлева или Игоря Кобзева; не обидно ли смеяться одним смехом не с Чеховым и Чапеком, не с Ильфом — Петровым и Зощенко, а с фельетонистом Загоруйко и конферансье Борисом Бруновым?..

Предположим, что наше сознательное и наиболее интенсивное чтение начинается в 12—13 лет и заканчивается к 33-м годам, когда человек уже вполне сложился, достиг, как говорится, «возраста Иисуса Христа» и ему самому пора «начинать проповедь»... Сколько же всего книг прочтет человек за эти 20 лет своего самообразования и самоформирования (исключим учебники), за все те годы, когда складываются наши эстетические пристрастия, наши взгляды на жизнь? Вам кажется, что это очень большое число? Что это стопка с Эйфелеву башню? Увы, нет. Это всего одна тысяча книг!

Сколько книг — на круг — вы читаете в месяц (если, конечно, литература не является вашей профессией)? Полагаю, не больше 4 или 5. Это дает в год 50. А в 20 лет?..

Попробуйте сверхразумно использовать этот лимит 1000. Составьте некий рекомендательный список в его идеальнейшем варианте. Постарайтесь включить в него только самое прекрасное, только самое жизненно важное для современного человека. Как бы вы ни были объективны, эрудированы и проч. и проч. — все равно — за рамками вашего списка, любого списка, останутся горы книг, которые могли бы захватить вас, доставить минуты высокого восторга, горы книг, каждая из которых сделала бы вас хоть чуточку лучше, а жизнь вашу хоть немного богаче и которые так и останутся для вас навсегда лишь красивыми и хорошо знакомыми переплетами...

Я смотрю сейчас на свой редкой вместимости книжный шкаф; за одними корешками — мир когда-то прочитанной книги, сразу всплывающие в памяти картины, лица героев, какие-то личные ассоциации, связанные с обстоятельствами знакомства с книгой, и многое еще. Другие корешки слепы и глухи, за ними для меня пустота. А ведь, я знаю, это тоже хорошие книги, и не для видимости выстроились они тут; эти книги любят мои домашние, им открылся мир этих книг. Я же прожил с этими томами не один год, прожил, можно сказать, в одной комнате, совсем рядом — только протяни руку и достань с полки! — и вот же до сих пор проходил мимо и (что себя обманывать) так, вероятно, и пройду...

Все сказанное приобрело особую актуальность и остроту, когда в наши жизни, в ограниченный бюджет времени каждого из нас вторглось телевидение.

Мировая зрительская аудитория — это не сосуд без дна, который, сколько ни лей, все равно не наполнишь до краев. Да, конечно, эта аудитория может расти и может сокращаться; может вводить в действие свои скрытые до поры резервы и, напротив, может таять на глазах. Но все равно! Миллион зрителей, я полагаю, в той же мере имеет предел эстетических потребностей, эстетических возможностей, как имеет его и просто один зритель.

Посредственные произведения искусства, приобретшие благодаря телевидению миллионные тиражи, люди оплачивают тем же чистым золотом, что и произведения классически совершенные: временем своим.

Так стоит ли, к примеру, посредственный телеспектакль или посредственный телефильм тех миллионов человеко-часов, которыми он оплачен?.. Трудно, конечно, как-то узаконить — на что жалко времени, на что не жалко.

Не жалко — на радость. И на страдание. Не жалко, коль уж пришла его череда. Не жалко — на труд, даже если он изнурителен — лишь бы не бесцелен. Жалко, бесконечно жалко только на скольжение по жизни, на то, что тут же на глазах уходит в песок, выветривается из памяти навсегда. Часы, дни, недели, о которых, как ни бейся, ничего не вспомнишь — ни плохого, ни хорошего,— разве не это хуже всего?

При любом жизненном «регламенте» вряд ли пожалеете вы о тех минутах, когда в Крыму ранней южной ночью шли к морю, садились на одинокую, забытую богом и людьми скамью и, теряя счет времени, слушали мерное шуршание волны да глядели на небо. И может быть, с тех пор и уже до самой смерти останется в вас это вот ощущение безмерного пространства над вами, живого, дышащего, полного движения, с россыпью бесконечных миров. Сколько лет прошло с тех пор? Был ли у вас случай «проверить» эти ощущения? Разве что сходить в Планетарий?..

Да, вот на Планетарий, дающий (как сообщает афиша) «полную иллюзию звездного неба», вот на это — действительно жалко. Мучительно жалко своих дней, своих вечеров. Полузвезды и полусолнце, полуработа и полуотдых, полувеселье и полупечаль — за чей счет они?

Не прибавляем ли мы к ним еще и полуискусство?

Вероятно, у каждого человека есть своя заветная непрочитанная книга. В отрочестве не прочел. В школе изучали — пропустил. И вот я невольно думаю об этой с отроческих лет так и не прочитанной мною и вами книжке.

Что вы прочли вместо нее? На что потратили или убили время? Боюсь, что лет этак через пять или через десять многие, слишком многие будут бойко и не задумываясь отвечать: «Смотрел телевизионные передачи!»...

Сознает ли телевидение, сознаем ли мы сами, какое бремя ответственности ложится на каждого, кто причастен или мог бы быть причастен к этому?

Некая плохая книга, стандартная и неправдивая, будь она издана тиражом в пять тысяч экземпляров и мертвым грузом вставшая на полки библиотек («обязательный экземпляр», так?), не представляет еще большой беды. Там она может и остаться: «факт биографии» сочинителя, сумевшего как-то охмурить издателя.

Та же книга, изданная тиражом в 10 миллионов экземпляров, повсеместно распространенная и с доверием принятая, стала бы общественным бедствием. И естественно, когда плохой или средний сборник рассказов где-нибудь издадут завышенным тиражом, фельетонисты устраивают вокруг этого бум: вы не бережете бумагу! вы не думаете о читателе!

Кто отвечает за сотни и тысячи раз завышенные тиражи телевидения?

Я вовсе не оцениваю сейчас работу наших телевизионных станций и вовсе не забегаю со всем этим слишком вперед. Есть в репертуаре сегодняшнего телевидения и плохое, есть и хорошее, и даже очень хорошее. Я только хочу сказать, что и хорошее и плохое имеют здесь одинаковый «тираж». Я только хочу сказать, что талант и бездарность, правда и «липа» механически обретают здесь одинаковые «права гражданства».

Представьте себе на минуту гигантское централизованное издательство, которое на одинаковой бумаге, в одинаковых переплетах и одинаковым, раз навсегда заданным — десятимиллионным — тиражом печатает и выбрасывает читателю путевые очерки Н. Грибачева, брошюру «Сама для себя портниха», роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир», двустишья старых японских поэтов, пьесы Мдивани — и так до бесконечности. А люди, все люди, точно сговорившись, все это читают, читают, читают подряд, в порядке выхода... Унылая, я бы даже сказал, страшноватая картинка, не правда ли?

Чуть ли не ежедневно я узнаю из газет, как стремительно и неизбежно растет у нас (да и во всем мире) число тех, кто уже «охвачен» или завтра «будет охвачен» телевизионными передачами.

А вот уже слышно о строительстве гигантской башни-антенны для центрального вещания; ее высота превосходит 500 метров, что на 200 метров больше Эйфелевой! Представьте себе этот полукилометровый, вертикально воткнутый циркуль и тот «кружок» (его радиус 135 километров), что очертит он на нашей земной поверхности!

Написал — и вдруг в самом деле на секунду представил себе, представил со странной отчетливостью закопченные подмосковные города, дачные поселки в разреженном леске, деревни с избами по обе стороны шоссе, мокрые и пустынные железнодорожные платформы уже километров этак за семьдесят от Москвы, дощатые бараки с вечно сохнущим бельем и аккуратные, не отличимые друг от друга светлые розовые пятиэтажные дома, возникающие вдруг среди до горизонта вспаханных полей... Сколько же это человек оказалось вдруг связано одной ниточкой? Кто они?

На днях я прочел в газетной хронике, что совсем уже скоро одну передачу одновременно смогут и будут смотреть сто миллионов человек.

Уследить за арифметикой телевидения, как уже говорилось, очень трудно. Однако ничего подобного этой цифре еще не называлось!

Какие же передачи окажутся достойными стомиллионной аудитории? Об этом не сказано ни слова.

И я опять не знаю, что за отклик должно породить во мне это набранное мелким шрифтом будничное хроникальное сообщение: радость или тревогу? А если и то и другое, то чего же все-таки больше?

Да что там сто миллионов!

Человечество готовится давать одну и ту же передачу сразу на весь мир, используя (в качестве отражателя) искусственные спутники и — воистину поднимай выше! — диск Луны.

В День радио, который стал теперь и Днем телевидения, говорили обо всем этом. Говорили и о том, что всего восемь лет назад у нас было три телевизионных центра, теперь их сто; что все больше городов связывает ретрансляционная сеть; что мы подключились к «интервидению» и теперь передачу из Москвы сможет смотреть вся Европа; что с конвейера у нас сходит ежегодно около двух миллионов телевизоров; что телевизионная промышленность перевыполняет план; что в продажу поступили телевизоры новых марок и что телевизионную передачу — кроме всех иных путей — можно еще, как консервы, запаять в банку и переслать по почте... И еще, и еще, и еще — все об «увеличении тиража»!

Это все равно что усиленно хлопотать о качестве бумаги, заниматься подбором шрифтов, заказывать рекламу, деловито договариваться о переводах на другие языки, наконец, финансировать рекордные, «бестселлеровские» тиражи и только самой малостью не поинтересоваться — как и о чем написана книга, стоит ли ее читать...

Я вдруг вспомнил, что почти так происходит, кажется, в одном из рассказов О. Генри: издатель рекламирует произвольное название, доводит ожидание читателей до исступления, а рукопись романа в последний момент достает, не читая, из редакционной корзины: издатель — опытный человек, он знает — после такой рекламы прочтут любой бред.

Генри, помнится, подготовил нам в финале этой истории такой «поворот»: роман, наобум извлеченный из мусорной корзины, оказывается гениальным (безвестный молодой автор), все становится на свои места.

Я, разумеется, не знаком с содержимым редакционных корзин на том же Московском телецентре; не исключается, что «новая эра придет именно оттуда (так и в самом деле бывает!). Но пока... Общий разрыв между уровнем техническим и уровнем эстетическим в современном телевидении безусловен. Полагаю, он еще долго будет давать о себе знать.

Разрыв этот ощущаешь во всем. Ну вот хотя бы за последние годы у нас издано по крайней мере десять книг по технике телевизионной передачи, и все книги объемные, солидные, словно бы уже учебники; и не вышло пока ни одной книги или брошюры о телевидении как о новой области художественного творчества. Во всяком случае, на май 1961 года, когда писались эти строки, картина была такова.

Телевидение, которое уже сегодня способно вести передачу из звездных просторов вселенной, так что ученые получают возможность наблюдать и даже с телевизионного экрана фотографировать все, что происходит внутри космического корабля, равно как и вне его; телевидение, которое под водой наблюдает и передает зрителям все фазы и подробности подъема корабля, триста тридцать три года пролежавшего на дне моря (газетная хроника); это телевидение, с его уже сегодня поразительными техническими возможностями, в целом еще далеко отстает от телевидения, которое, показывая свой же спектакль, что разыгрывается в метре от передающих камер, ну просто фатально, ну никак не может добиться хотя бы гладкого перехода от сцены к сцене — без томительных пауз, без звука лопающихся ламп и падающих предметов, без непременного въезда аппарата в кадр...

Но, может быть, телевидению так и суждено остаться «колоссом на глиняных ногах», или, по слову Маяковского, «паровозом на курьих ножках»?

Конечно, бывают и хорошие передачи. Бывают даже — очень хорошие. Я готов допустить, что хороших становится больше. Но все равно! Миллионная, фантастическая аудитория телевидения как зрелища, как нового искусства (не будем сейчас придираться к словам) не завоевана им самим. Да, не завоевана трудом и пóтом, а дарована телевидению как бы авансом, преподнесена на блюдечке с голубой каемочкой. «Употребите во благо!» Вот, пожалуй, единственное «условие», которое поставлено перед ним...

Тут уж «физики» сделали «лирикам», что называется, королевский подарок!

Впрочем, подарок сколь щедрый, столь и коварный! Теперь уже все, что будет происходить на театре и в кинематографе, в литературе и на концертных подмостках, наконец, в нашем общественном быту, не говоря уже собственно о телевидении — все это будет происходить на наших глазах, вступит в каждодневное соприкосновение с безбрежным океаном человеческих воль, потребностей, вкусов, настроений, окажется выставлено буквально на «всенародные очи».