Мой луг, и сколько там в живых,

Я не считал — я лишь мечтал,

Чтоб не осталось вовсе их,

Чтоб волю дать судьбе слепой,

Чтоб кончить горький этот бой!

Я замкнут стал, я стал угрюм»

Мутился ум от черных дум,

В грехах подозревал я всех

И сам способен стал на грех,

Печален дом, враждебен мир,

И навсегда ушел покой,

Устало к своему концу

Я шел, охваченный тоской;

Порой хотелось бросить дом

И жить в чащобах, со зверьем.

Таких овец не видел свет,

Цены им не было и нет;

Клянусь, я поровну любил

Детей — и тех, кто их кормил,—

Моих овец... И вот, молясь,

Я думал, что, наверно, бог

Карал за то, что больше я

Своих детей любить бы мог...

Редело стадо с каждым днем,

Овец все меньше было в нем.

Все горше было их считать!

Вот их пятнадцать, десять, пять,

Их три,— уж близко до конца! —

Ягненок, валух и овца...

Из стада в пятьдесят голов

Один остался, да и тот,

Оставшийся, из рук моих

В чужие руки перейдет,

Последний,— с нынешнего дня

Нет больше стада у меня...

СТРОКИ,

НАПИСАННЫЕ НА РАССТОЯНИИ НЕСКОЛЬКИХ

МИЛЬ ОТ ТИНТЕРНСКОГО АББАТСТВА

ПРИ ПОВТОРНОМ ПУТЕШЕСТВИИ

НА БЕРЕГА РЕКИ УАИ

Пять лет прошло; зима, сменяя лето,

Пять раз являлась! И опять я слышу

Негромкий рокот вод, бегущих с гор,

Опять я вижу хмурые утесы —

Они в глухом, уединенном месте

Внушают мысли об уединенье

Другом, глубоком, и соединяют

Окрестности с небесной тишиной.

Опять настала мне пора прилечь