Повесть 7 страница

На крышах толпы зевак, к зарешеченным окнам прильнули любопытные женщины.

Али безмолвен. Ступает медленно: изнеможен. Пыль и пот проложили борозды на лбу его.

Добравшись до городской мечети, он опускается на колени, целует истоптанный мраморный порог, молится, повернувшись лицом к югу, заходит в мечеть.

Потом его провожают в отведенный для него дворец, и там он просит дать ему отдохнуть.

В полночь Али присылает за моим отцом слугу.

Не успевает отец войти к Али, как тот вскакивает, бросается навстречу и обнимает его.

— Хаджи-эфенди, ты помог мне, и я сдержал свое слово. Теперь все знают, чего я стою.

Расставаясь с отцом, Али хочет вернуть ему деньги. Отец отказывается их принимать.

— Я во спасение своей души дал тебе денег.

Али заверяет отца, что при случае он ценою жизни поможет ему в трудный час.

Отец благодарит его.

 

* * *

 

Спустя месяц Али-бей открыл бакалейный магазин, в котором не было ни мер, ни весов, потому что он ничего не мерил и не взвешивал.

Али-бей восседал в своем магазине, обложенный шелковыми, парчовыми и атласными подушками, в зеленой абе, с аршинным мундштуком во рту и с зеленой повязкой на голове.

Увидит за витриной богача, пригласит войти:

— Что послать тебе домой?

Богач попросит послать что-нибудь из имеющегося в магазине товара и оставит на шелковой подушке несколько золотых.

Али-бей жил в невиданной роскоши, широко и привольно, пользуясь всеми благами мира.

Одну за другой взял он в жены восемь двенадцатилетних девушек.

Он хотел протянуть руку помощи своим бывшим друзьям, сбежавшим в горы после столкновений с полицией и убийств, обещал деньги, дом, магазин и свое покровительство. Но разбойники не захотели возвращаться в город.

Поднялся как-то переполох в городе. Али дал пощечину полицейскому, слывшему бешеным: полицейский избивал какого-то кюльхан бея. Сперва Али решил было пройти мимо, но крики кюльхан бея заставили его повернуть обратно и дать полицейскому затрещину.

— За кюльхан бея заступается, — шушукались по углам, не осмеливаясь выступить против избранника пророка.

Трижды в день князья зольных куч собирались перед домом Али-бея. Али садился у окна так, чтобы его не видели, и наблюдал, как слуги его раздавали им хлеб. «Князья» толкались, цапались из-за лишнего куска, вытеснили слабых. Слабых Али потом звал в дом, и каждый получал свою долю хлеба.

Как-то раз Али сказал моему отцу:

— Так хочется иногда зарыться в золу.

От шелков, красавиц и золота порой его тянуло к прежней жизни. Вдруг возьмет и прикажет одному из слуг повязаться красным грязным передником, чтобы походить на уличного хайфечи, и подать ему кофе… А выпив кофе, скажет: «Я это в кредит, денег нет».

Али получал огромное удовольствие от посещения этой воображаемой кофейни.

— Из грязи не выходят в князи, — говаривал отец.

По возвращении Али из Мекки отец с его помощь уладил немало дел: вернул себе когда-то несправедлив отобранные земли, вызволил из тюрьмы своих друзей и родичей. Получил даже право на расширение армянского кладбища, А ведь это был вопрос, над которым билось целое поколение, по поводу которого делегация ездила в Константинополь к самому султану и вернулась ни с чем.

 

* * *

 

Был у нас сосед, голубей держал, звали его Акоп-голубятник.

Держать голубей считалось у нас самым унизительным занятием.

Старики говорили: «Голубь — тварь невинная, но в нем смерть».

Увидев на крыше голубя, мать в страхе крестилась:

— Голубь на крыше!..

В нашем городе, если кто хотел оскорбить человека, называл его голубятником.

В школе учитель закона божьего плевал в лицо ученику, не выучившему урока, и кричал:

— Урока не выучил, голубятник несчастный!

А на настоящего голубятника указывали пальцем, как на вора или преступника.

Не только за самих голубятников, но и за сыновей их родители не отдавали своих дочерей, а к дочерям — никто не сватался. Дознавались даже — не было ли в роду у парня или девушки «голубятников».

Если кто сообщал вдруг, что слышал, будто брат зятя деда девушки (или парня) голубей гонял, обручальное кольцо немедленно возвращалось.

Но мы, дети, любили голубей, а голубятники в наших глазах были настоящими героями.

Детям все эти предрассудки были непонятны.

В церкви миро капало из клюва золотой голубки.

Голубку славили как символ невинности во всех песнях.

Детство — это невинность.

И мы любили голубей.

Была у нас небольшая мраморная статуэтка: нагая, красивая девушка с голубкой на плече.

Отец привез ее из Стамбула. Стояла она в его комнате, на подставке из орехового дерева.

И как ни страшилась мать голубей, все хорошее она все-таки сравнивала именно с ними.

Когда у жены старшего брата рождался ребенок, мать обнимала его, подбрасывала в воздух и приговаривала:

— Птенчик ты мой, голубочек.

Я радовался, когда мать все хорошее сравнивала с голубем, и очень огорчался, когда она крестилась, увидев голубку на крыше.

Мной владело одно желание — остаться без родителей, стать круглым сиротой, чтобы гонять голубей.

Я бредил этой мыслью.

Каждый день я поднимался на крышу — полюбоваться на голубей Акопа.

Поднимался украдкой, чтобы никто не заметил. Зазорным считалось любому из членов нашей семьи, даже мне — такому еще маленькому, — забираться на крышу, чтобы смотреть на голубей Акопа. Но я, движимый непреодолимым влечением, всегда оказывался на крыше и тайком наблюдал за ними.

Как они летели, как парили в чистом прозрачном небе!

Притаившись, я ждал, что хоть один из них опустится на нашу крышу, и я дотронусь до его крыла.

Мне и во сне снились голуби Акопа. Они садились мне на голову, плечи, руки, и я жадно вслушивался в их воркованье, я прыгал, плясал, по они улетали, я ласкал их, прижимал к груди, целовал, прятал за пазуху.

Я просыпался от мысли, что это сон — это тоже было во сне — и голуби кружили вокруг меня. Когда же я просыпался на самом деле, голубей не бывало. Слышалось только их воркованье. Или и это только чудилось мне?..

Я не мог понять, за что так презирают люди голубей, за что унижают и оскорбляют голубятников, и особенно Акопа.

 

* * *

 

Вечер. Солнце еще не закатилось за горы, легкий дождь освежил воздух.

Еще светло, тускло поблескивают окна.

Акоп поднялся на крышу, откинул дверку голубятни.

Веселым хороводом взмыли в небо птицы.

Много их, молочно-белых. Вот один уронил перышко, оно, кружась, упало на землю. Налетели ребятишки, подхватили его, вырывают друг у друга, — наконец кто половчее, украшает им шапку. Есть голуби с темно-синим отливом в белую крапинку, и еще — цвета дымного пламени, цвета последних лучей заката и багряно-красные, как осенний лист.

В воздухе молочно-белые теряются в светлых облаках, их трудно разглядеть, а когда тучи отливают свинцом, из поля зрения исчезают пепельные.

Вот парочка… Округлые грудки отливают зелеными тонами, по стоит им чуть повернуться, — зеленые исчезают, проступают фиолетовые.

Вот грациозно прохаживается по крыше стайка. Одни — коричневато-кофейного цвета, другие — белые, как сахар. Распускают хвосты, о чем-то воркуют, вертят головками, легкие, быстрые, живые.

Почему же голубь — это смерть? Я так и не сумел понять эту загадку.

Голубятники вечно враждовали. Стоило одному из них завидеть кувыркающуюся в воздухе птицу, как он тут же выпускал лучшего своего голубя: сманить «чужого» к себе.

Сманивать друг у друга голубей — в этом была вся прелесть их увлекательного дела.

Голубь обворожительная птица, но и его легко обворожить.

Любовь — самый сильный инстинкт этой птицы.

Согревшись на плоской крыше, когда солнечные лучи ласкают землю, они воркуют, резвятся, стукаются клювами, загоняют их себе в перья, захмелев от безумной любви.

Вот голубятник заметил, как с одной из крыш смело взмыла в небо голубка, красиво она парит… Фиолетово-зеленая ее грудка, переливаясь, сверкает в лучах солнца. Голубятник тотчас выпускает бывалого самца, одержавшего немало побед на своем веку.

Самец летит, кувыркается в воздухе, кружится вокруг голубки, и так до тех пор, пока не заворожит, не завлечет, не заманит ее в свою голубятню.

Во время такого голубиного поединка голубятники с крыш подбадривают каждый своего голубя отчаянным свистом, криками.

Хозяин голубки, которую сманил чужой голубь, расстраивается до слез. Он чувствует себя втоптанным в грязь, оплеванным. Он предпочел бы сам опозориться на весь город, лишь бы голубя не увели.

Вражда переходила из поколения в поколение, страшная обида не забывалась.

Бывало, что хозяин побежденного голубя, не в силах вынести подобного унижения, решал отомстить обидчику.

В ход пускался нож.

Сбегалась толпа, голубятники и любители голубей делились на два лагеря.

— Подло сманил мою голубку! — вопил пострадавший.

Какая подлость могла быть в любовной схватке двух невинных голубей, да еще в воздухе?

— Отдай мою голубку, не то!.. — угрожал ножом.

Хозяин голубя-победителя тоже доставал нож.

— Не получишь. А если ты мужчина — держись!

И начиналась поножовщина. Переполох, замешательство, плач детей, крики женщин — проливалась кровь.

Вот почему старики говорили, что голубь — тварь невинная, но в нем смерть.

Если в драке отступал хозяин побежденного голубя, — он месяцами не показывался на людях, запирался у себя дома, задергивал занавески на окнах.

— К жене под юбку забрался, — потешались его соперники.

А хозяин голубя-победителя уходил, задрав голову, надвинув феску на глаза кисточкой вперед: самая высокомерная и наглая манера носить феску. Уходил, никого не замечая, не глядя ни на кого.

И тем не менее голуби были моей страстью.

Что же общего между голубем и человеческой злобой? Голуби реют в небесах и не имеют никакого отношения к тому, что внизу люди пускают в ход ножи.

Наш сосед, голубятник Акоп, был цирюльником. Ремеслу своему уделял он два-три часа в день, все остальное время проводил на крыше, гоняя голубей.

Хотя Акоп и считался хорошим, аккуратным брадобреем, клиентов у него было мало.

Мы, дети, часто околачивались у его цирюльни. Только Акоп залепит лицо клиента мыльной пеной, один нос да глаза оставит, только возьмется править бритву, — мы тут же заводим разговор о голубях.

— А ведь голубка Петроса — Чил — двух птенцов вывела, — говорит один из нас и заговорщически улыбается.

Делаем вид, что разговариваем между собой, но Акоп не выдерживает, подходит к нам:

— Где слыхал? Кто сказал?

— Минас сказал.

— Быть не может.

— Ну да, так и сказал: двух птенцов.

— Врет этот Минас.

Клиент возмущается. Пузырьки пены лопаются у него на усах, наверно, щекочут нос.

— Слушай, ты будешь брить или нет?

— Потерпи немного, дело тут важное, — отвечает Акоп и продолжает разговор:

— Ну, не тяни, говори, кто тебе это сказал?

— Своими глазами видел.

Акоп озабочен. Ведь Чил голубятника Петроса привезли из Диарбекира, а диарбекирские голуби — лучшие во всей Малой Азии. И теперь у Петроса будет три «козыря».

— Чил — птица знаменитая. Но слишком уж много говорят о ней, — пытается утешить себя Акоп.

Клиент выходит из себя:

— Сколько мне еще ждать?

Глаза Акопа бегают, клиент начинает беспокойно ерзать: а вдруг Акоп возьмет да полоснет бритвой по горлу.

— Чего тебе? — спокойно спрашивает Акоп, но в этом спокойствии еле сдерживаемый гнев.

Клиент опасливо косится и уже не сердится, а просит:

— Хочу вот, чтобы ты побрил.

Акоп хватает полотенце, вытирает ему лицо, и:

— Все, пошел!..

Клиент вскакивает с кресла, надевает феску и давай бог ноги.

— Побрить его! Делать мне, что ли, нечего? — бросает ему вслед с досадой Акоп.

Уходили и мы оставляя Акопа наедине с его думами. А он, скрутив цигарку, жадно затягивался, закрывал цирюльню и шел домой, всю дорогу глядя в небо: чьи там парят голуби.

Дома он поднимался на крышу и выпускал своих голубей: на Чил свет клином не сошелся…

Над головой Акопа хлопали голубиные крылья. На каждый хлопок он отвечал восторженным возгласом:

— Ах, умереть бы мне за вас!

 

* * *

 

Однажды у дверей Акопова дома объявился хозяин голубки, которую заманил как-то один из голубей Акопа. Его сопровождали дружки, почти все пострадавшие от голубей Акопа, — голубятники.

Он остановился у порога и крикнул:

— Выходи!

Жена Акопа, услышав этот крик и в маленькое окошко увидев собравшихся на улице голубятников, заломила худые бесцветные руки, выбежала во двор.

Акоп шел ей навстречу медленно, тяжело дыша, губы у него дрожали.

Жена бросилась ему в ноги.

— Не ходи!

Но Акоп отшвырнул жену в сторону.

— Я мужчина.

Он вошел в дом, молча направился к шкафу, ключ от которого хранился только у него. Как только он вставил ключ в замок — жена рухнула на каменный пол, потеряв сознание.

Акоп отпер шкаф, достал старый дедовский клинок, рванул из ножен, поцеловал холодную сталь, снова вложил в ножны и вышел. Дочери не было дома, жена осталась лежать на каменном полу.

Появление Акопа в дверях и выхваченный из ножен клинок возымели действие, — противники отступили, к тому же подоспели сторонники Акопа.

Через несколько минут Акоп вошел в дом, поднял все еще лежавшую в беспамятстве жену, побрызгал на нее водой, а когда она пришла в себя, сказал:

— Ни капли мужества в тебе, хоть ты и моя жена.

 

* * *

 

Но жена Акопа боялась не столько ножа — насмотрелась она кровавых драк, много раз перевязывала мужу раны, — сколько того, что дочь ее, красивую девушку, никто замуж не возьмет.

Многие голубятники после женитьбы переставали гонять голубей. Что же касалось Акопа, — не было никакой надежды, что он когда-нибудь бросит это занятие и полностью отдастся своему ремеслу.

— Да оставь ты этих голубей, ради бога, — молила, упрашивала жена, — дочь у тебя растет, не век же ей дома сидеть, пожалел бы.

Акопа прямо-таки трясло, сводило судорогой от этих разговоров. Перед его мысленным взором вставали молочно-белые голуби, а рядом — бледноликая дочь с черными волосами, и душа его разрывалась от боли. Он мрачнел, разъярялся, иногда поднимал руку на жену, кричал:

— Ты опять за свое, хватит! Извела!

Порой он звал дочь, смотрел ей в черные, как арбузные семечки, глаза, сажал на колени и дрогнувшим голосом шептал:

— Девочка моя, чинара моя!..

В такие минуты слезы душили его, он поднимался на крышу, выпускал голубей и, когда они взмывали в чистое, прозрачное небо, забывал весь мир и его злые законы.

Не надолго ли?

— Дочь у тебя, или убей ее, или брось голубей, — снова начинала жена.

Но как он мог жить без своих голубей?

 

* * *

 

Шли годы, старился Акоп, но в душе все оставался ребенком.

Бывало, днями не заглядывал в цирюльню. Брил машинально, не отрывая глаз от окна.

Только заметит в небе голубя, бросается к дверям с бритвой в руке, в белом халате, позабыв о клиенте.

Шли годы. Дочь Акопа подросла, похорошела: волосы до пят, щеки как спелый гранат. И люди теперь сторонились не жены Акопа, а дочери.

— О господи, зачем ты дал мне дочь! О горе! — убивалась мать.

За дочку сватались, да все голубятники. А Акоп с женой поклялись ни в коем случае не выдавать дочь за голубятника.

Жена твердила:

— Брось своих голубей, довольно! Весь город дочь твою честит…

А что мог поделать Акоп? Мог ли он заткнуть рот всему городу?

И он ругал всех и вся последними словами.

Но что толку? Разве руганью сотрешь с чела дочери позорное клеймо?

Между тем бедная девушка вынуждена была оставить школу, потому что даже учителя звали ее «голубятниковой дочкой». Стоило ей запнуться на уроке, как учитель ехидничал:

— Говорят, отец твой голубей гоняет, да?

Какое отношение имели голуби к ее занятиям?

Акоп думал, думал и нашел выход: отпустил бороду. Если у голубятника была борода, жену его или мать не ругали, обычно ругали бороду.

Вот Акоп и отпустил бороду.

Жена сначала не поняла, зачем ему эта борода понадобилась.

Даже посмеивалась над ним:

— Вот еще поп на мою голову!

Она по-прежнему твердила, что он должен пожертвовать голубями ради дочери.

— Ты что думаешь с дочкой делать? Мариновать будешь — как-то набросилась она на мужа.

— Хватит тебе пилить. Вот, отпустил бороду, чего тебе еще?..

Но одной бороды было недостаточно, чтобы люди оставили в покое его дочь.

Часто она прибегала домой в слезах.

— Что случилось, голубка моя? — спрашивал Акоп.

— Оскорбили меня…

Акоп хватался за бороду, вздыхал.

Денег в дом поступало все меньше и меньше. Акоп открывал свою цирюльню раза два-три в неделю, и то для случайных клиентов.

Положение было безвыходное, и Акоп решился на жертву: он продал за пять золотых лучшую пару своих голубей. Это стоило ему полжизни. Единственным утешением были птенцы, оставшиеся от этой пары. Когда Акоп, получив золотые, достал из-за пазухи голубей и отдал их новому владельцу, на глаза его навернулись слезы. И лишь сознание, что на пять золотых можно прожить целый год и, следовательно, не открывать постылую цирюльню, его немного успокоило. Он утер слезы и направился домой.

Дома Акоп обнял дочь, приласкал:

— Голубка моя, белоснежная моя!..

Несколько раз уже Акоп решал распродать голубей, дом, имущество, уехать в другой город, даже в другую страну, чтобы люди не знали, что он был голубятником. Решал и сам ужасался этой мысли.

По ночам, во сне, ему чудилось, что какие-то страшные люди поднялись на его крышу, открыли дверку голубятни и уносят, уносят, уносят голубей.

— Не дам, не возьмете! — кричал он во сне и в ужасе просыпался, вскакивал как одержимый, босиком бежал на крышу, открывал дверку голубятни — успокаивался.

Наконец Акоп решил не продавать голубей, а зарезать их. Чтобы его голуби жили, летали, ворковали и… не принадлежали ему? Он не мог примириться с этой мыслью.

Судьба дочери мучила его.

Ах, как ему хотелось, чтобы ее не было на свете, были только он — да голуби; вот это была бы райская жизнь!

Как-то под вечер Акоп поднялся на крышу. Давно уже не выпускал он голубей.

Лицо его было страшное, страшнее, чем когда он хватал клинок и выходил на улицу драться.

Дочь бросилась к матери. Обняла ее, зарыдала.

— Что плачешь? Опять обругали?

Дочь еле выговорила:

— Отец…

Мать бросилась на крышу. А Акоп уже открыл дверку, и голуби вылетели.

Голуби кувыркались в воздухе. Потом спускались на крышу, садились на плечи хозяину — соскучились, что ли?

Акоп, стоя, долго глядел на уходящее за дальние горы солнце, потом снял феску, поймал подлетевшего к нему голубя, достал нож…

Отшвырнул голубиную головку. Кровь брызнула ему на грудь, на белую рубаху.

Акоп поймал второго голубя, но руки ослабели, нож выпал.

Взбежавшая в этот момент на крышу жена увидела окровавленный нож, всего в крови мужа, его застывшие в ужасе глаза, подумала, что Акоп наложил на себя руки…

Взбежала на крышу и дочь, заметалась между отцом и матерью.

Я услышал крик жены Акопа и взобрался на нашу крышу. Сбежались соседи.

Нам всем казалось, что Акоп бьет жену, и дочь пытается спасти мать.

— Вай, чтоб твоей дочери…

А голубятник, в слезах прижав единственную дочь к обагренной голубиной кровью груди, шептал:

— Голубка моя белоснежная… Всех красавцев моих принесу тебе в жертву…

И заплакал этот ребенок о поседевшей головой.

 

* * *

 

В последний раз направляюсь к кладбищу проститься с могилой отца.

Как вырос тутовник, посаженный у его могилы!

Отец… Он стоит передо мною во весь свой огромный рост. Печальный, печальный, как одинокое дерево в пустынной долине.

Смотрю на тутовник, его корни протягиваются к тебе, отец.

Каждая ягода тутовника налита сладостью сердца твоего.

Тутовник — это ты, разветвленный и зазеленевший. Ветер поет в его листве. Нет, ты не слышишь эту песню, а сам поешь ее своими ветвями. Тень тутовника обнимает меня, это руки твои, отец, обнимают меня.

Я вслушиваюсь в песню ветра с тоской в сердце, с тоской думаю о тебе. Это — песня твоей крови, та самая песня, которую поет солнце, поет каждая травинка, каждый серебряный луч луны.

Песня, нескончаемая песня, что льется с неба, звучит в листве и вновь возносится в небо.

Целую могилу, обнимаю ствол тутовника, как обнимал когда-то тебя.

Ветер поет, шелестят листья тутовника. Бесконечная песнь, бесконечная жизнь, бесконечная грусть и бесконечная радость…

В последний раз открывается город моему взору, как золотое дерево в объятиях синих гор.

Экипаж катит по старой римской дороге к морю, к Византии и Риму.

Утро. Копыта лошадей высекают искры. Ночь. Лошади жуют, а мы, утомленные, смотрим на звезды, и веки наши смежаются.

В одно прекрасное утро я увидел море. Где кончалось оно и где начиналось небо?

Море… Вспоминаю с гордостью, что отец говорил обо мне: «Глаза у сыночка моего, как море, синие…»

Еще две ночи, и я буду в Константинополе, в городе моей мечты.

Мне хотелось, чтобы Константинополь оказался таким, каким я его представлял. Я не хотел, чтобы он превосходил мои ожидания, ибо я стремился к своей мечте.

 

* * *

 

В той древней стране, где я рое, солнце горит, как раскаленный шар, ручьи журчат, не переводя дыхания, встают светозарные утра и опускаются огнекрылые закаты, в синем небе плывет серебряная чаша, полная свеженадоенного молока, деревья устремляются в небо, тихо шепчутся цветы.

Теперь я хотел бы отдохнуть, склонить свою усталую голову на синий мрамор тех небес и услышать песню, которой внемлют деревья, ручьи и звезды.

 

 

http://royallib.ru/http://royallib.ru/author/totovents_vaan.html

[1] Хаджи-эфенди — уважаемый господин (турец.).

[2] Карас — кувшин большой емкости (арм.).

[3] Ханум — госпожа.

[4] Пандухт — скиталец (арм.).

[5] Оха — турецкая мера веса, равная 1 кг 225 г.

[6] Дрем — одна четырехсотая часть охи, или 3,06 г.

[7] Ханум-хатун — полновластная, всеми уважаемая хозяйка, госпожа.

[8] Нарды — восточная игра.

[9] Полис — сокращенное название Константинополя.

[10] Скутарийский холм — возвышенная часть Константинополя.

[11] Бояджи-гюх — название местечка.

[12] Хаш — восточное блюдо.

[13] Хавза — город в Малой Азии.

[14] Чусты — тапочки, чувяки.

[15] Пахлава — восточное кондитерское изделие.

[16] Кишмиш — сушеный виноград, изюм.

[17] Месроп Маштоц — в V веке создал армянский алфавит.

[18] Грабар — древнеармянский язык, полуграбар — здесь западно-армянский, смешанный с грабаром.

[19] То есть ее отдали в наложницы.

[20] Парон варжапет — господин учитель (арм.).

[21] Зурна — восточный музыкальный инструмент.

[22] Караванбаши — вожатый каравана.

[23] Аба — грубошерстная накидка, верхняя одежда (арабск.).

[24] Дэв — сказочный злой исполин.

[25] Парон — господин.

[26] Петрос Дурьян (1852–1872) — армянский поэт, лирик.

[27] Мисак Мецаренц (1885–1908) — армянский поэт, лирик.

[28] «Радуга» — первый сборник стихов Мецаренца.

[29] Гяур — неверный, нечестивый (турец.).

[30] Ит — собака (турец.).

[31] Обругал мою веру (турец.).

[32] Канун Эсаси — конституция (турец.).

[33] Харавана — солдатская похлебка.

[34] Яфта — объявление, афиша (турец.).