101
Но отныне дело пошло быстрее. Уже три года спустя Майер смог
поднять – по крайней мере по существу – суждение рефлексии
на ту высоту, на которой оно находится теперь.
Любая форма движения способна и вынуждена при определен-ных для каждого случая условиях превpaтиться прямо или косвенно в любую другую форму движения: суждение понятия, и притом апо-диктическое, — высшая вообще форма суждения.
Итак то, что у Гегеля является развитием логической формы су- ждений как таковой, выступает здесь перед нами как paзвитие наших опирающихся на эмпирическую основу теоретических сведений о природе движения вообще. Это показывает, что законы мышления и законы природы необходимо согласуются между собой, если они только правильно познаны.
Мы можем рассматривать первое суждение как суждение единич- ности: в нем регистрируется единичный факт, что трение порождает теплоту. Второе суждение можно рассматривать как суждение осо- бенности: особенная форма движения, механическая, обнаруживает свойство переходить при особенных обстоятельствах (благодаря трению) в другую особенную форму движения, в теплоту. Tpeтье суждение это — суждение всеобщности: любая форма движения, оказывается, способна и должна превращаться в любую иную форму движения. В этой форме закон достиг своего последнего выражения. Благодаря новым открытиям мы можем найти новые доказательства его, придать ему новое, более богатое содержание. Но к самому закону, как он здесь выражен, мы не можем прибавить более ничего. В своей всеобщности, в которой одинаково всеобщи форма и содержание, он неспособен к дальнейшему расширению: он — абсолютный закон природы.
К сожалению, дело хромает в случае формы движения белка, alias жизни, до тех пор пока мы не можем изготовить белка.
Единичность, особенность, всеобщность — вот те три категории, в рамках которых движется все «учение о понятии». При зтом пере-ход от единичного к особенному, а от особенного ко всеобщему совер-шается не одним, а многими способами, и Гегель довольно часто иллю-стрирует его на примере перехода: индивид, вид, род. И вот прихо-дят Геккели со своей индукцией и выдвигают против Гегеля, видя в этом какой-то большой подвиг, ту мысль, что надо переходить от единичного к особенному и затем от особенного к всеобщему, от ин-дивида к виду, а затем от вида к роду, позволяя затем делать дедук-тивные умозаключения, которые должны уже повести дальше! Эти люди так уперлись в противоположность между индукцией и дедук-цией, что сводят все логические формы умозаключения к этим двум, не замечая при этом вовсе, что они:
1) применяют под этим названием бессознательно совершенно другие формы умозаключения, 2) не поль-зуются всем богатством форм умозаключения, поскольку их нельзя втиснуть в рамки этих двух форм, и 3) превращают благодаря этому сами эти формы — индукцию и дедукцию — в чистейшую бессмы-слицу.
102
Однако выше доказано также, что для суждения необходима не только кантовская «способность суждения», но способность сужде-ния вообще.
Гофман (Ein Jahrhundert Chemie unter den Hohenzollern)-[108] характеризует натурфилософию ссылкой на фантазера Розенкранца, которого не признает ни один настоящий гегельянец. Делать натур-философию ответственной за Розенкранца так же нелепо, как если бы Гофман захотел сделать Гогенцоллернов ответственными за открытие Маркграфом свекловичного сахара.
Бессмыслица у Геккеля: индукция против дедукции. Точно де-дукция не == умозаключению, следовательно и индукция является дедукцией. Это происходит от поляризирования -[109].
Путем индукции было найдено сто лет назад, что раки и пауки являются насекомыми, а все низшие животные—червями. При по-
мощи той же индукции теперь найдено, что это нелепость и что существует х классов. В чем же преимущество так называемого ин-дуктивного умозаключения, которое может оказаться столь же лож-ным, как и так называемое дедуктивное умозаключение? Ведь основа его — классификация.
Индукция не в состоянии доказать, что когда-нибудь не будет найдено млекопитающее животное без молочных желез. Прежде сосцы считались признаком млекопитающего, но утконос не имеет
вовсе сосцов.
Вся эта вакханалия с индукцией создана англичанами, начиная
от Уэвелля и т. д. -[110], которые подходили престо математически и таким образом сочинили противоположность индукции дедукции. Старая и новая логика не знают об этом ничего. Все формы умозаклю-чения, начинающие с единичного, экспериментальны и основываются на опыте. Индуктивное умозаключение начинается даже с А—Е—-В (всеобщ.).
Для силы мысли наших естествоиспытателей характерно то, что Геккель -[111] фанатически выступает на защиту индукции как раз в тот самый момент, когда результаты индукции —классификация — посюду поставлены под вопрос (Limulus—паук; Ascidia—позво-ночное или chordatum; Dipnoi, вопреки первоначальному определе--нию амфибий, оказываются рыбами) и когда ежедневно открываются новые факты, опрокидывающие всю прежнюю индуктивную класси-исацию. Какое великолепное подтверждение слов Гегеля, что индук-тивное умозаключение по существу проблематическое! Мало того:
благодаря успехам теории развития даже вся классификация орга-низмов отнята у индукции и сведена к «дедукции», к учению о происхождении—какой-нибудь вид буквально дедуцируется, вы-водится из другого путем происхождения, а доказать теорию раз-вития при помощи простой индукции невозможно, так как она цели-
ком антииндуктивна. Благодаря индукции понятия сортируются: вид,
103
род, класс; благодаря же теории развития они стали текучими, а значит и относительными; а относительные понятия не поддаются индукции.
Индукция и дедукция. Геккель, Schopfungegeschichte, S. 76-77) Умозаключение поляризуется на индукцию и дедукцию! *
Hegel, Geschichte der Philosophic, Griechische Philosopllic (Natur-anschaung der Alten), Bd. I. –[112].
<Фалес>. О первых философах Аристотель (Метафизика, 1. 3) говорит, что они утверждают: «То, из чего есть все сущее и из чего
оно возникает как из первого, и во что оно возвращается как в последнее, и что в качестве субстанции (….) остается всегда тем же самым и изменяется только в своих качествах (….), это—стихии (…..) и принцип (….) всего сущего. Поэтому они придерживаются того взгляда, что ни одна вещь не становится (…….) и не преходит, ибо одна и та же природа сохраняется всегда (стр. 198). Таким образом уже здесь перед нами целиком первоначальный сти-хийный материализм, который естественно считает при своем возни-кновении само собою разумеющимся единство в бесконечном много-образии явлений природы и ищет его в чем-то определенно телесном, в чем-то особенном, как Фалес в воде.
Цицерон говорит о Фалесе: «Милетец.... утверждал, что вода есть начало вещей, а бог —тот разум, который все создал из воды» (Dе Natura Deorum, 1, 10). Гегель правильно замечает, что это—при-бавка Цицерона, и добавляет к этому: «Но вопрос о том, верил ли еще Фалес кроме того в бога, нас здесь не касается; речь идет здесь не о допущениях, верованиях, народной религии... и если бы он и говорил о боге как творце всех этих вещей из вода, то мы все же не знали бы благодаря этому ничего больше об этом существе... Это пустое слово без какого бы то ни было содержания» (стр. 209, около 600—605 г.).
Древнейшие греческие философы были одновременно естествоис- пытателями: Фалес был геометром, он определил продолжительность года в 365 дней, предсказал, говорят, одно солнечное затмение. Анаксимандр изготовил солнечные часы, особую карту (…..)
суши и моря и различные астрономические инструменты. Пифа- гор был математиком.
У Анаксимандра из Милета, по Плутарху (Quaest, convival. VIII, 8):
«человек произошел от рыбы, вышел из воды на сушу», (стр. 213) **. Для него (……..), причем он не определяет (….) этого (…..) ни как воздух, ни как воду или что-нибудь другое. (Diog. Laert. II, § 1.) Гегель (стр. 215) правильно переводит это бесконечное словами: «неопределенная материя» (около 580 г.).
Анаксимен из Милета принимает за принцип и основной элемент воздух, который у него бесконечен. (Cicero, De Natura Deorum, I, 10 и т. д.) «Из него выходит все, в него возвращается обратно все» (Плутарх, De placitis pnilos., I, 3.) При этом воздух (….==…..)
* [Последнее предложение находится на левой стороне, на полях без ука зания, к какому месту оно относится.].
** [Подчеркнуто Энгельсом.]
104
«подобно тому как наша душа есть воздух, так и некий дух (…) и воздух держат весь мир. Дух и воздух равнозначащи» (Плутарх). Душа и воздух рассматриваютя как всеобщая среда (около 555г.)
Уже Аристотель говорит, что эти древние философы ищут перво- существо в каком-то виде материи: и воздухе и воде (и, может быть, Анаксимандр в чем-то промежуточном между ними); позже Гера- клит – в огне, но ни один из них— в з емле, из-за ее сложного со-
става (……). (Метафизика, I, 8, стр. 217.)
О всех них Аристотель замечает правильно, что они оставляют необъясненным происхождение движения. Стр. 218 и след.
Пифаrop из Самоса (около 540 г.): Число — у него основной прин-цип: «что число есть сущность всех вещей, и вообще организация все-|ленной в ее свойствах есть гармоническая система чисел и их отно-шений» *. (Аристотель, Метафизика, I, 5 passim.) Гегель правильно обращает внимание на «смелость подобной идеи, которая сразу унич-тожает таким образом все, что кажется представлению сущим или сущностным (истинным), и устраняет чувственную сущность»113 и ищет сущности в логической категории, хотя бы очень ограниченной и односторонней. Подобно тому как число подчинено определенным законам, так подчинена им и вселенная: этим впервые высказывается мысль о закономерности вселенной. Пифагору приписывают сведение музыкальной гармонии к математическим отношениям. Точно так же: «В середине пифагорейцы поместили огонь, а землю рассматривали как звезду, которая движется по кругу около этого центрального тела». (Аристотель, Метафизика,!, 5.) Но этот огонь не был солнцем; во всяком случае тут первая догадка о том, что земля движе-тся.
Гегель высказывает по поводу планетной системы следующее замечание: «...Математика не сумела еще объяснить гармонию, кото-рой определяются расстояния от солнца. Мы знаем точно эмпири-ческие числа, но все они имеют вид случайности, а не необходимости. Мы знаем, что расстояния обнаруживают приблизительно некоторую правильность, и благодаря этому удачно предположили существова-ние планет между Марсом и Юпитером там, где позже открыли Цереру, Весту, Палладу и т. д. Но астрономия еще не нашла здесь последовательного разумного ряда. Она, наоборот, относится с презре-нием к мысли о правильном изображении этого ряда; но сам по себе это крайне важный пункт, которого не следует забывать», стр. 267.
Несмотря на наивно-материалистический характер мировоззре-ния в целом, уже у древнейших греков имеется ядро позднейших разногласий. Уже у Фалеса душа есть нечто особенное, отличное от телa (он же приписывает магниту душу), у Анаксимена она — воздух (как в книге Бытия); у пифагорейцев она уже бессмертна и пересе-ляется из тела в тело; тело носит для них чисто случайный характер. И у пифагорейцев душа есть осколок эфира (……..) (Diog. Laert., VIII, 26—28), где холодный эфир есть воздух, а плот-ный—есть море и влажность.
Аристотель правильно упрекает пифагорейцев также в следую-щим: своими числами «они не объясняют, как становится движение
и как без движения и изменения совершается возникновение и
* [Подчеркнуто Энгельсом,]
105
гибель, или же состояния и деятельности небесных вещей» (Мета-физика, 1,8).
Пифагор, говорят, открыл тожество yтpeнней и вечерней звезды и то, что луна получает свой свет от солнца. Наконец он открыл Пифагорову теорему. «Говорят, что, когда Пифагор открыл эту теорему, он принес гекатомбу. И замечательно, что радость его была по этому поводу так велика, что он устроил большое празднество, на которое были приглашены богачи и весь народ: это стоило того. Вот веселье радость духа (познание) — за счет быков» (стр. 279).
Элейцы.
* Левкипп и Демокрит. «Левкипп и его товарищ Демокрит счи тают элементами полное и пустое и при этом утверждают, что первое есть бытие, а второе — небытие. Полное и плотное (т. е. атомы) есть бытие, а пустое и разреженное—небытие. Поэтому,—утверждают они, —бытие отнюдь не больше, чем небытие... То и другое в каче-стве материала является причиной всего сущего. Подобно тем, ко торые считают, что единое есть субстанциальная сущность и выводят все остальное из ее свойств, —и они также утверждают, что paзличия их (т. е. атомов) являются причиной всего остального. Они утвер-ждают, что есть троякого рода различия: по форме, по порядку и по положению.... А отличается от N по форме, AN от NA — по порядку, Z от N — по положению. (Aristot., Metaph., I. I, с. 4.)
(Левкипп) «впервые предположил, что атомы суть элементы… Он говорит, что из них возникают беспредельные миры и снова на них распадаются. Возникают же миры следующим образом: благо- даря отрыву от беспредельного множество тел всевозможных форм несется в великую пустоту. Собираясь вместе, они образуют один вихрь, в котором, сталкиваясь и многообразно вращаясь, сходные тела выделяются вместе. Ввиду того, что из-за своего множества oни не могут вращаться в равновесии, наиболее тонкие направляются за пределы пустоты, как при просеивании через сито. Остальные же остаются вместе и, переплетаясь, соединяются друг с другом и обра зуют первую шаровидную систему». (Diоg. Laert., I., IX, с. 6.)
Следующее—об Эпикуре: «Атомы движутся непрерывно (ниже он говорит, что они движутся и с одинаковой скоростью), ибо пустота одинаково вмещает как самый легкий из них так и самый тяжелый. И нет у атомов никаких иных качественных отличий, кроме формы, величины и тяжести... Но и не всякая величина им свойственна... Еще никто никогда чувственно не видел атомов. (Diog. Laert., I., X, § 43, 44.) И по необходимости атомы обладают одинаковой скоростью, когда они несутся через пустоту и не встречают на своем пути никаких препятствий, ибо тяжелые атомы движутся не быстрее, чем малые и легкие, когда им ничто не мешает, и малые — не быстрее, чем большие, так как все они имеют соответствующий проход, поскольку ничто не преграждает им путь» (loc. cit., § 61).
«Итак ясно, что единое есть известная природа в каждом роде вещей и что ни для одной вещи это единое не оказывается ее природой» (Aristot., Metaph., I, IX, с. 2.)
* [Следующие цитаты, приведенные в оригинале по-гречески, написаны Марксом.]
Как бы ни упирались естествоиспытатели, но ими управляют
философы. Вопрос лишь в том, желают ли они, чтобы ими управлял
какой-нибудь скверный модный философ, или же они желают руко-
водиться разновидностью теоретического мышления, основы вающейся на знакомстве с историей мышления и его завоеваний. Физика, берегись метафизики! Это совершенно верно, но в другом смысле.
Естествознание, довольствуясь отбросами старой метафизики,
вслед за философией тянуло еще свое мнимое существование. Лишь когда естествознание и история впитают в себя диалектику, лишь тогда весь философский хлам — за исключением чистого учения о мышлении—станет излишним, растворится в положительной науке.
Случайность и необходимость. Другая противоположность, в плену которой находится метафизика, это—противоположность между случайностью и необходимостью. Есть ли что-нибудь более противоречащее друг другу, чем обе эти логические категории? Как возможно, что обе они тожественны, что случайное необходимо, а необходимое точно так же случайно? Обычный здравый смысл, а с ним и большинство естествоиспытателей, рассматривает необходи- мость и случайность как категории, безусловно исключающие друг друга. Какая-нибудь вещь, какое-нибудь отношение, какой-нибудь процесс либо случайны, либо необходимы, но не могут быть и тем и
другим *. Таким образом оба существуют бок о бок в природе: в последней заключаются всякого рода предметы и процессы, из кото-
рых одни случайны, другие необходимы, причем важно только
одно —не смешивать их между собой. Так, например, принимают главные видовые признаки за необходимые, считая остальные раз-личия у индивидов одного и того же вида случайными; и это отно- СИТСЯ к кристаллам, как и к растениям и животным. При этом ** в свою очередь низшая группа рассматривается как случайная по отношению с высшей: так, например, считают случайным то, сколько имеется различных видов genus felis или agnus, или сколько имеется родов и порядков в каком-нибудь классе, или сколько существует индивидов в каждом из этих видов, или сколько имеется различных видов животных в определенной области, или какова вообще фауна, флора. А затем объявляют необходимое единственно достойным научного интереса, а случайное — безразличным для науки. Это озна-чает следующее: то, что можно подвести под законы, что следовательно знают, то интересно, а то, чего нельзя подвести под законы, чего следовательно не знают, то безразлично, тем можно пренебречь. Но при такой точке зрения прекращается всякая наука, ибо задача ее ведь в том, чтобы исследовать то, чего мы не знаем. Это означает следую-
* [В рукописи здесь первоначально с красной строки начинался новый обзац:
<Дело едва ли изменится, если мы станем на точку зрения того детерминизма, который перешел к этому воззрению на природу от французского материализма || и который устраняет случайность, отрицая ее. Согласно этому толковаг> в несколько измененной форме это предложение опять повторяется ниже.]
** [Дальнейшее до слов: «Чего мы не знаем», приписано Энгельсом на обратной стороне листа.]
107
щее: что можно подвести под всеобщие законы, то считается необхо- димым, а чего нельзя подвести, то считается случайным.Легко ви- деть, что это такого сорта наука, которая выдает за естественное то, что она может объяснить, сводя непонятное ей к сверхъестественным причинам. При этом по существу дела совершенно безразлично, на-зову ли я причину непонятных явлений случаем или богом. Oба эти названия являются лишь выражением моего незнания и поэтому не относятся к ведению науки. Наука перестает существовать там, где теряет силу необходимая связь.
Противоположную позицию занимает детерминизм, перешедший в естествознание из французского материализма и рассчитывающий покончить со случайностью тем, что он вообще отрицает ее. Согласно этому воззрению в природе господствует лишь простая, непосредственная необходимость. Что в этом стручке пять горошин, а не четыре или шесть, что хвост этой собаки длиною в пять дюймов, а не длиннее или короче на одну линию, что этот цветок клевера был оплодотворен в этом году пчелой, а тот— нет, и притом этой определенной пчелой и в это определенное время, что это определенное, yнесенное ветром семя одуванчика взошло, а другое — нет, что в прошлую ночь меня укусила блоха в 4 часа утра, а не в 3 или в 5, и притом в правое плечо, а не в левую икру,—все это факты, вызванные неизменным сцеплением причин и следствий, связаны незыблемой необходимостью, и газовый шар, из которого возникла солнечная система, был так устроен, что эти события могли произойти только так, а не иначе. С необходимостью этого рода мы все еще не выходим из гра-ниц теологического взгляда на природу. Для науки совершенно без-различно, назовем ли мы это, вместе с Августином и Кальвином, извечным решением божиим, или, вместе с турками, кисметом, или же назовем необходимостью. Ни в одном из этих случаев не может быть речи об изучании причинной цепи, ни в одном из этих случаев мы не двигаемся с места. Так называемая необходимость остается простой фразой, а благодаря этому и случай остается тем, чем он был. До тех пор, пока мы не можем показать, от чего зависит число горошин и стручке, оно остается случайным; а оттого, что нам скажут, что этот факт предвиден уже в первичном устройстве солнечной системы, мы не подвигаемся ни на шаг дальше. Мало того: наука, которая взялась бы проследить этот случай с отдельным стручком в его каузальном сце-плении, была бы уже не наукой, а просто игрой, ибо этот самый стру-чок имеет еще бесчисленные другие индивидуальные — кажущиеся нам случайными — свойства: оттенок цвета, плотность и твердость шелухи, величину горошин, не говоря уже об индивидуальных осо-бенностях, доступных только микроскопу. Таким образом с одним этим стручком нам пришлось бы проследить уже больше каузальных связей, чем в состоянии решить их все ботаники на свете.
Таким образом случайность не объясняется здесь из необходимо-сти; скорее, наоборот, необходимость низводится до чего-то чисто случайного. Если тот факт, что определенный стручок заключает в себе шесть горошин, а не пять или семь, — явление того же порядка, как закон движения солнечной системы или закон превращения энер-гии, то значит действительно не случайность поднимается до уровня необходимости, а необходимость деградируется до уровня случайно-сти. Мало того, можно сколько угодно утверждать, что разнообразие
108
находящихся на определенном участке бок о бок органическихи не-
органических видов и индивидов покоится на нерушимой необхо-
димости, но для отдельных видов и индивидов оно остается тем, чем было, т.е. случайным. Для отдельного животного случайно, где оно родилось, какую среду оно застает вокруг себя, какие враги и сколько именно врагов угрожают ему. Для материнского растения случайно, куда ветер занесет его семя, для дочернего растения —где это семя найдет почну, откуда оно вырастет, и уверение, что и здесь все покоится на нерушимой необходимости, является очень жалким утешением. Хаотическое соединение предметов природы в какой-нибудь определенной области или даже на всей земле остается, при всем извечном, первичном детерминировании его, таким, каким оно было, — случайным.
В противовес обоим этим взглядам выступает Гегель с неслыхан-ными до того утверждениями, что случайное имеет основание, ибо оно случайно, но точно так же не имеет никакого основания, ибо оно случайно; что случайное необходимо, что необходимость сама опре-деляет себя как случайность и что, с другой стороны, эта случайность есть скорее абсолютная необходимость (Logib., книга II, отдел: Действительность) -[114]. Естествознание предпочло игнорировать эти положения как парадоксальную игру слов, как противоречащую себе самой бессмыслицу, закоснев теоретически в бессодержательности вольфовской метафизики, согласно которой нечто либо случайно, либо необходимо, но ни в коем случае ни то, ни другое одновременно, или в столь же бессодержательном механическом детерминизме, который на словах отрицает случайность в общем, чтобы на практике признать ее в каждом отдельном случае.
В то время как естествознание продолжало так думать, что сде-
лало оно в лице Дарвина?
Дарвин в своем составившем эпоху произведении исходит из крайне широкой, покоящейся на случайности фактической основы. Именно незаметные случайные различия индивидов внутри отдельных видов, различия, которые могут усиливаться до изменения самого характера вида, ближайшие даже причины которых можно указать лишь в самых редких случаях, именно они заставляют его усомниться в прежней основе всякой закономерности в биологии, усомниться в понятии вида, в его прежней метафизической неизменности и постоянстве. Но без понятия вида вся наука теряла свой смысл. Все ее отрасли нуждались в понятии вида: чем были бы без понятия вида анатомия человека, антропология, геология, палеонтология, ботаника и т.д.? Все результаты этих наук стали не только спорными, но были просто уничтожены. Случайность уничтожает необходимость, как ее понимали до сих пор. Прежнее представление о необходимости отка-зывается служить. (Накопленный за это врегля материал, относя- щийся к случайности, устранил и уничтожил старое представление о необходимости.) * Сохранять его значит навязать природе в каче-стве закона противоречащее самому себе и действительности произ-вольное логическое построение, значит отрицать всякую внутрен- нююнеобходимостьв живой природе, значит вообще объявить хаоти-
* [Эта фраза, вынесенная в скобки и в оригинале, стоит на полях без ясного указания, к какому месту текста она относится.]
109
ческое царство случая единственным законом живой природы. Неужели закон и пророки потеряли весь свой авторитет! – кричали вполне последовательно биологи всех школ -[115].
Во-первых, Кекуле. Далее: систематизацию естествознания, кото- рая становится теперь все более и более необходимой, можно найти лишь в связях самих явлений. Так механическое движение неболь- ших масс на какой-нибудь планете кончается контактом двух тел, проявляющимся в двух, отличающихся друг от друга лишь по сте- пени, формах—трения и удара. Поэтому мы изучаем сперва механическое действие трения и удара. Но мы находим, что оно этим не исчерпывается: трение производит теплоту, свет и электричество, удар — теплоту и свет, а может быть, и электричество. Таким образом мы имеем превращение молярного движения в молекулярное. Мы вступаем и область молекулярного движения, в физику, и продолжаем свои исследования. Но и здесь мы находим, что молекулярное движение не является завершением исследования. Электричество переходит в химические явления и происходит от химических явлений, теплота и свет тоже; молекулярное движение превращается в атомное движение—область химии. Изучение химических процессов наталкивается на органический мир как область исследования, как на мир, в ко-тором химические процессы происходят согласно тем же законам, но при иных условиях, чем в неорганическом мире, для объяснения ко-торого достаточно химии. Все химические исследования органиче-ского мира приводят в последнем счете к одному телу, которое, будучи результатом обычных химических процессов, отличается от всех дру-гих тел тем, что является самостоятельным, постоянным химиче-ским процессом,—приводят к белку. Если химии удастся изготовить этот белок в том определенном виде, в котором очевидно он возник, в виде так называемой протоплазмы, — в том определенном или, вер-нее, неопределенном виде, в котором он потенциально содержит в себе все другие формы белка (причем нет нужды принимать, что су-ществует только один вид протоплазмы), то диалектический переход совершится здесь и реально, т. е. будет закончен. До тех пор дело остается в области мышления, alias гипотезы. Если химии удастся изготовить белок, то химический процесс выйдет из своих собствен-ных рамок, как мы видели это выше относительно механического процесса. Он проникнет в обширную область органической жизни. Физиология есть разумеется физика и в особенности химия живого тела, но вместе с тем она перестает быть специально химией: с одной стороны, сфера ее действия здесь ограничивается, но, с другой, она поднимается на высшую ступень.
Фурье (Nouveau Monde Industriel et Societaire)-[116]. Элемент нера-венства -«человек, будучи по инстинкту врагом равенства» (стр. 59).
«Этот механизм мошенничеств, который называют цивилиза-цией» (стр. 81).
«Надо было бы перестать назначать их (женщин), как это водится у нас, для неблагодарных функций, давать им рабские роли, которые предназначает им философия, уверяющая, будто женщина создана
только для того, чтобы мыть горщки и чинить старые штаны» (стр.141)
«Бог уделил мануфактурному труду долю привлекательности, соответствующую лишь четверти времени, которое общинный чело-
век может посвятить труду». Поэтому остальная часть времени дол-
жна быть посвящена земледелию, скотоводству, кухне, промышлен-
ным беднякам (стр 152)..
«Нежная мораль, кроткая и чистая подруга торговли» (стр. 161).
Критика морали (стр. 162 и след.).
«В цивилизованном механизме». В современном обществе царит «двоедушие в действии, противоречие между индивидуальным инте-
ресом и коллективным», наблюдается «универсальная война инди-
видов против масс. И наши политические науки осмеливаются гово-
рить об единстве действия!» (стр. 172).
«Современные исследователи потерпели повсюду неудачу в из-
учении природы, потому что они не знали теории исключений или переходов, теории «помесей». (Примеры «помесей»: айва, персик-нектарин, угорь, летучая мышь и т. д.) (Стр. 191).
При абсолютном 0° невозможен никакой газ. Все движения молекул приостановлены. Малейшее давление, следовательно их собственное притяжение, сдвигает их вместе. Поэтому постоянный газ— немыслимая вещь.
Mv2 доказано и для газовых молекул благодаря кинетической теории газов. Таким образом одинаковый закон как для молярных, так и для молекулярных движений. Различие обоих здесь уничтожено
-1. Отрицательные величины алгебры реальны лишь по-Ö
стольку, поскольку они относятся к положительным величинам, реальны лишь в своих отношениях к последним; взятые вне этого ношения, сами по себе, они мнимы. В тригонометрии и аналитиче-кой геометрии, вместе с построенными на них отраслями высшей математики, они выражают определенное направление движения, противоложное положительному направлению. Но можно с одинаковым успехом отсчитывать синусы и тангенск как в первом, так и в четвертом квадрантах и значит можно обратить плюс в минус. Точно так же в аналитической геометрии можно отсчитывать абсциссы в круге, либо начиная с периферии, либо начиная с центра и вообще у кривых в направлении, обозначаемом обыкновенно минусом, и при этом мы получаем правильное рациональное уравнение кривой. Здесь + существует только как дополнение —, и обратно. Но алгебра в своих абстракциях рассматривает их как действительные самостоятельные величины, без отношения к какой-нибудь большей, положительной величине.
Если Гегель рассматривает силу и проявление, причину и дей- ствие как тожественные, то это доказывается переменой форм
