Здешнее и нездешнее встречаются в человеке.

Размытые смыслы добра и зла внезапно оказались сконцентрированными в конкретных реалиях актуальных состояний нашего существования. Прорыв вечности в повседневность осуществился.

С другой стороны, мы являемся свидетелями того, как в массовой форме тематика добра и зла муссируется моралью, построения которой, сочетаясь со статическим статистическим общественным мнением, утверждают свои вердикты, наивно призывая человека быть «хорошим» и «добропорядочным».

Однако, очевидность таких практик, как врачебная и психоаналитическая, показывает, что проблема зла выходит за рамки морали и никак в них не удерживается. Возможно, некоторые социологические объяснения по поводу окружающей среды, классового или политического неравенства, невежества и людской агрессивности в какой-то мере и способны акцентировать внимание на мысли о существовании зла как самостоятельного аспекта, внедренного в наше бытие, но мы и в этом случае остаемся перед лицом того неумолимого факта, что бездна простирается внутри нас самих. И вопрос остается открытым – почему в отношении нас совершается зло, и почему мы сами его совершаем? И, в конце концов, что, собственно, есть это самое зло и, главное, чем оно отличается от добра?

Наиболее распространенный ответ, который мне приходилось слышать от представителей публики, идентифицирующей себя с «интеллектуально подкованной», «философски осмысляющей», «мыслящей» частью населения, заключался в том, что между ними нет принципиальной разницы, что это две стороны одной и той же медали, что они диалектически относительны и так далее и в том же духе. Вместе с тем, мое предложение использовать подобные разъяснения в качестве помощи тем, кто оказался в ситуации страдания, и применить их к себе самим, своим детям и близким, почему-то успеха не возымело. Воодушевленная ретивость речей куда-то улетучилась, как только обозначилась конкретная возможность облегчить мучения тяжелого больного, жертвы насилия, униженного ребенка, или того, кто совсем недавно потерял близкого, напрямую обратившись к ним: «Полноте вам переживать, ведь, в сущности, то, что произошло с вами, на самом деле, есть выражение диалектической дуальности, в общем-то, ни плохого и ни хорошего проявления глобального космического порядка. Вытрите слезы, успокойтесь, подышите праной, напитайте свои каналы тонкими субстанциями и поймите, что все относительно».

Как только дело доходит до собственной личности, всякий интерес к теоретизированию пропадает. И любая трагедия, или драма, нашей конкретной жизни воспринимается как столь же конкретное зло.

Итак, зло конкретно и реально. И оно переживается также насущно, поражая существо вторжением в его существование. Остается только выяснить место его обитания.

И, поскольку речь заходит о человеческом, то где, как не в человеке искать его?

Задолго до эры экспериментальной психологии существовала своя практическая наука – подвижников духовного опыта, отмеченных харизмой мистической проницательности, особо чувствительных к безднам, скрывающим в себе заповеданные, но исповедимые тайны. Этот «голос пустыни» и есть живая, прикладная антропология, предоставившая прямые сведения о неизбывных глубинах нашего бытия. И его представители впервые высветили душу человеческую, тем самым, вырвав ее из мрака неведения. И они определили место человека в мире как «место богословское». По словам святителя Фотия, патриарха Константинопольского, «Бог в своем предвечном Совете решил вложить в человека логос, чтобы человек в самом своем строении встретился с загадкой богословия».

И, быть может, все наше современное душесловие есть ничто иное, как вариация на вечную тему богословскую.

Соотношения их смысловых построений, действительно, указывают на вполне определенную общность. Среди богословских постулатов немало находим таких, которые напрямую трактуются с позиций, говоря современным языком, клинических. Например, «грех есть болезнь души». С другой стороны, современная глубинная психология открыто декларирует себя областью ноотропной, то есть ориентированной на измерение духовное в условиях непосредственного человеческого существования. Психиатр К. Юнг напрямую говорил об опасности уклонения от «непосредственного опыта встречи с живым духом».

Дальнейшие сопоставление двух линий – богословия (теологии) и душесловия (психологии) – несомненно, подтверждали их единство в подходе к человеку. Имея в виду науку психологическую, подразумеваем те ее направления, которые проявили себя именно в практике непосредственного целительского опыта, уверенного погружения в ад и мрак человеческих страстей-страданий и оттуда поднявшихся до своих обобщений. На подобной действенности выпестовались психиатрия и психоанализ, которые, что называется, работают «у постели больного», будь эта постель традиционной кушеткой приемной психоаналитика, смертным одром отходящего в иной мир или ложем новорожденного. Потому в данной книге рассматриваются точки соединения Традиции духовного познания с названными дисциплинами, теории которых представляют, прежде всего, описания закономерностей, выявленных в гуще непосредственной практики.