Евно Азеф (слева) на пляже в Остенде с мадам N

Писатель, историк и мемуарист Марк Александрович Алданов (1886–1957), эмигрировавший в 1919 году, в своем очерке об этом человеке находит удивительно точный образ. «В одном из французских монастырей есть картина «Наказание дьявола». Дьявол обречен держать в руках светильник, похищенный им у св. Доменика. Светильник догорает, жжет пальцы, но освободиться от него дьявол не имеет силы: он может только, корчась, перебрасывать светильник из одной руки в другую». Примерно в таком же положении находился Азеф, которому все труднее становилось соблюдать необходимую для собственной безопасности пропорцию жертв своей террористической деятельности, когда летом 1906 года у Бурцева зародились первые подозрения на его счет. Владимир Львович был далеко не первым, кто подозревал Азефа, но только ему удалось подтвердить эту смутную и неясную до поры догадку. «То, что произошло дальше, – пишет М. Алданов, – Фрейд называет “превращением латентного в сознательное”». Подозрения Бурцева крепли, обрастая зловещими доказательствами. После ареста группы Трауберга, командира летучего отряда эсеров, места сомнениям почти не осталось.

В Париж Бурцев приехал с твердым убеждением, что Раскин – не кто иной, как Азеф. Эмиграция отнеслась к этой версии крайне недоверчиво, как и к списку провокаторов, который был подготовлен Бакаем и включал в себя 60 имен. Бурцева обвиняли в шпиономании, говорили, что Бакай специально подослан к нему для того, чтобы дезорганизовать партию максималистов. В провокаторство Азефа верить отказывались категорически, его непогрешимость была для революционеров вне сомнения. Умирающий Григорий Гершуни, глава Боевой организации, был взволнован до такой степени, что собрался ехать в Россию, чтобы доказать нелепость этих слухов.

Тогда уверенный в своей правоте Бурцев решается добыть показания единственного свидетеля, словам которого революционеры должны были поверить безоговорочно. Этим человеком был бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин. Узнав, что в сентябре 1908 года, возвращаясь с курорта, он едет в Петербург через Кёльн, Бурцев специально приезжает туда утром, осматривает все приходящие с курорта поезда и, дождавшись Лопухина, садится в тот же вагон.

Разговор в поезде между Берлином и Кёльном продолжался шесть часов. В течение этого времени Бурцев рассказывал Лопухину все, что ему известно о провокаторе Раскине. «Я, – говорил он, – приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и назову его настоящую фамилию. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей».

Лопухин не прерывал Бурцева и не просил его удалиться. Он внимательно слушал, отвечая молчанием на любой вопрос своего невольного собеседника. Трудно сказать, что творилось в душе бывшего директора Департамента полиции, аристократа по происхождению, либерала по убеждениям, человека, выдворенного из Министерства внутренних дел за записку, которую Лопухин писал Столыпину, защищая правовые принципы, отрицающие провокацию. Очевидно, он с трудом усваивал все, что говорил ему Бурцев. Чтобы его бывший подчиненный был главой Боевой организации, фактическим организатором убийства Плеве?.. Возможно, в какой-то момент Лопухин понял, что Азеф, один вид которого всегда был ему неприятен, не столько помогал полиции бороться с революционерами, сколько использовал её в своих целях. А быть может, решающими для него оказались слова Бурцева о цареубийстве, которое готовил Раскин, потому что в конце разговора, когда поезд уже приближался к Берлину, он произнес: «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа видел несколько раз». Бурцев пожал ему руку и дал честное слово держать услышанное в тайне.

В Париже под другое «честное слово» он рассказал о разговоре с Лопухиным одному из руководителей Боевой организации, Борису Савинкову, который заявил, что Азеф выше всех обвинений. Революционеры отказывались верить Бурцеву. Тогда он ознакомил ЦК эсеров с текстом своего письма, которое заканчивалось словами: «...о деятельности Азефа и его руководителей мы много будем говорить на страницах “Былого”», и потребовал суда чести над собой. Третейский суд в составе Г. Лопатина, П. Кропоткина и В. Фигнер заседал в октябре – ноябре 1908 года. Эсеры надеялись уличить Бурцева в попытке оклеветать Азефа. Тогда Владимир Львович под очередное «честное слово» рассказал им о своей встрече с Лопухиным. Но даже после этого судьи не пришли к единому мнению. В виновности Азефа не сомневался только Г. Лопатин. В. Фигнер после 17-го (предпоследнего!) заседания сказала Бурцеву: «Вы ужасный человек, вы оклеветали героя. Вам остается только застрелиться».

Трибунал потребовал явки в суд Лопухина или его письменного показания. В первых числах ноября 1908 года встревоженный Азеф, до которого дошли слухи о партийном суде, посещает начальника петербургского охранного отделения А.В. Герасимова, а затем наведывается к Лопухину, поведение которого показалось ему уклончивым. 21 ноября 1908 года Лопухин пишет три одинаковых письма – министру внутренних дел Столыпину, директору Департамента полиции Трусевичу и товарищу министра внутренних дел сенатору Макарову. В них он назвал Азефа агентом Департамента полиции и подробно описал, как его посещали Герасимов и Азеф, усмотрев в этих посещениях прямую угрозу для себя, и просил впредь оградить его от назойливости подобных посетителей. Текст письма появился в «Таймc» и вызвал сенсацию. 26 декабря 1908 года (8 января 1909 года по новому стилю) Азеф был, наконец, объявлен провокатором, человеком вредным и опасным для партии.

Без свидетельства Лопухина Бурцев никогда бы не смог добиться разоблачения Азефа, но это свидетельство стоило Лопухину пяти лет каторги, которые были заменены ссылкой в Сибирь. Потомственный дворянин, отставной действительный статский советник Алексей Александрович Лопухин обвинялся в государственном преступлении, а именно в том, что, «располагая по занимаемой им в 1902–1905 гг. должности директора Департамента полиции совершенно секретными и точными сведениями о том, что Евно Фишелев Азеф за денежное вознаграждение сообщал русской полиции о преступных планах революционеров... вопреки просьбам Азефа и предупреждениям Герасимова разоблачил тайну Азефа...».

Ссылка Лопухина вызвала в обществе самые противоречивые толки и мнения. Виновником его ареста многие называли Бурцева. В ответ на это в первом номере своего журнала «Общее дело» за 1909 год тот опубликовал статью, в которой утверждал, что «Лопухин был сослан в Сибирь, потому [что] в разговоре между Кёльном и Берлином не выдал никаких правительственных тайн и [не] сделал никаких разоблачений на счет Азефа. [...] Лично для Лопухина арест и ссылка за разоблачение Азефа было в жизни величайшим счастьем, величайшей удачей, не вполне, быть может, даже заслуженной». Это свое парадоксальное утверждение Бурцев объяснял «многолетним молчанием Лопухина, для которого у меня нет ни одного слова оправдания, ни одного слова для смягчения. Для меня не понятен человек, считающий себя хоть сколько-нибудь причастным освободительному движению, который, зная что-нибудь полезное для раскрытия провокации, не спешил бы поделиться с кем следует своими знаниями». Бурцев имел в виду, что поделиться своими знаниями Лопухин был обязан именно с ним, причем еще во время их петербургских встреч. Лопухин действительно приходил к Бурцеву в редакцию «Былого», но, в отличие от Бакая, не предложил ему своего сотрудничества.

Ответить на первый из поставленных нами ранее вопросов можно однозначно: честь разоблачения Азефа, несомненно, принадлежит Бурцеву. Правда, сделал он это не без помощи Бакая и Лопухина, но если бы не интуиция и настойчивость Владимира Львовича, партия эсеров еще долго пребывала бы в уверенности относительно непогрешимости своего кумира. Ответ на второй вопрос представляется более сложным, несмотря даже на то, что до Бурцева подобными расследованиями в России не занимался никто, и что именно Бурцева так охотно называли «следователем». И если к журналистскому расследованию подходить достаточно формально, то предтечей жанра следует назвать именно его. Но следует иметь в виду, что Бурцев оказался родоначальником расследования, которое может осуществляться исключительно при помощи источников.