И библейскую интерпретацию. Новая критика
Но почему у кого-то возникли сомнения в целесообразности столь очевидно разумного, освященного временем подхода? Впервые недовольство было высказано даже не библеистами или филологами, а представителями литературной теории. Текст считался литературным, если содержал в себе несколько слоев и уровней смысла, которые часто выходили за рамки сознательного авторского замысла. Многие теоретики литературы пришли к мысли, что текст, неся в себе определенный смысл, отдельную систему знаков и значений, независим от создавшего его автора. Такие взгляды получили широкое распространение в конце 1930-х и в 1940-х годах под влиянием литературной теории Джона Рэнсома (1938), Рене Уэллек (1949), Монро Бердсли (1946 и 1954) и других. Это направление получило название новая критика, или литературный формализм. Первые критические выступления прозвучали в адрес романтизма XIX века, сторонники которого, в том числе И. Г. Гердер, Шлейермахер и Вильгельм Дильтей, изучали стоящие за текстом причины, в частности авторское вдохновение, определявшие смысл текста и облегчающие его понимание. Свою «Теорию литературы» (1949) Уэллек и Уоррен начинают с критики предложенного Дильтеем понятия «причинного антецедента» текста.1 Представители романтизма, считали они, склонны придавать слишком большое значение творческой гениальности каждого отдельного писателя в создании великих литературных произведений. В 1946 году Уимсат и Бердсли опубликовали свой знаменитый очерк «Интенциональное заблуждение», оказавший значительное влияние на современников. Они выступили с резкой, как им казалось, критикой концептуального смешения самого поэтического произведения и его происхождения. Авторы очерка стремились к пресловутой объективности, отвергая возможность и способ самовыражения поэта в его произведении, воспринимая его произведение как некое самостоятельное явление, существующее независимо от автора. Они определяли замысел как намерение или план, возникшие у автора и, исходя из этого, подвергали сомнению возможность до конца разобраться в столь сложном внутреннем явлении, рожденном в поэтическом сознании. Но даже доступное для познания, утверждали критики, оно не имеет ничего общего со смыслом поэтического произведения. Уимсат и Бердсли сформулировали известную (позднее печально известную) аксиому: «Намерение или замысел автора не могут и не должны служить критерием оценки литературного произведения». Так называемые внешние свидетельства, существующие вне текста, относятся к области литературной биографии, а не литературной критики, и не касаются изучения вопросов, непосредственно связанных с текстом. Такого рода данные уводят читателя от самого поэтического произведения. Текст должен быть полностью отделен от своего автора. В продолжение темы новой критики, или литературного формализма, достаточно упомянуть, что в 1968 году Ролан Барт вернулся к понятию текста как автономной замкнутой системы в своем знаменитом очерке «Смерть автора».1 Мы вернемся к этому вопросу в десятой и шестнадцатой главах, где будем говорить о влиянии структурализма и постмодернизма на герменевтику. На протяжении примерно двадцати лет (1950-1970) библеистика и литературная теория развивались в разных направлениях. Но с начала 1970-х годов библейских исследователей стали все больше привлекать идеи и подходы, принятые в литературной теории. Это дало им возможность по-новому взглянуть на природу библейского повествования и нарративных приемов, включая подход с различных точек зрения. С другой стороны, некоторые библеисты бездумно увлеклись идеей автономности текста, используя ее даже в тех случаях, когда текст едва ли можно было назвать литературным. Многие из них тоже начали говорить об интенциональном заблуждении, называя его «генетическим заблуждением». Вслед за Уимсатом и Бердсли они пришли к выводу, что сторонники традиционного подхода путают смысл текста с историей его создания. Ситуация непроизвольно усугубилась из-за смешения смысла и происхождения текста, на этот раз возникшего в лексикографии и лингвистике в связи с различными значениями слов. В этой новой идее нашел отражение важный общелингвистический принцип, разработанный Джеймсом Барром и гласящий, что этимология чаще проливает свет на историю слова, чем на его значение. Об этом мы будем говорить в десятой главе. Однако понятие автономии текста относится к совершенно иному направлению мысли. И все же некоторые умозаключения представителей Новой критики совершенно неприменимы в библейской интерпретации, что лишний раз свидетельствует о необходимости тщательно обдумывать решения, прежде чем увлекаться новомодными идеями. Прежде всего, предположение, будто внешние факторы никогда не проясняют смысл текста, явно ошибочно. Мы уже убедились, что в Быт. 31,49 и 1 Кор. 6, 1-8 смысл слов Лавана и Павла ограничен рамками исторического контекста. Тот же принцип применим и к рассуждениям Павла о покрытии головы в 1 Кор. 11, 2-16 и о разногласиях на Вечере Господней в 1 Кор. 11, 17-34. В полной мере понять эти отрывки можно, зная популярные формы одежды и внешний вид, принятые среди уважаемых замужних римлянок в середине первого века нашей эры, а также римские традиции приема пищи, описанные, например, у Тацита. Сегодня мы не сможем понять притчу о фарисее и мытаре (Лк. 18, 9-14), не узнав из внешних источников, что во времена Иисуса фарисеи были почитаемы за благочестие и ревностное служение закону. Они не считались воплощением самоуверенности и лицемерия, с которыми мы сегодня, не колеблясь, ассоциируем термин «фарисей», полностью пренебрегая историческим контекстом. Кроме того, в своем эссе Уимсат и Бердсли ограничивают область применения своего литературного подхода поэзией, не распространяя его на тексты, содержащие конкретное обращение к конкретной аудитории в конкретный момент времени и преследующие вполне определенную цель, неразрывно связанную с данной ситуацией. По выражению Шлейер- махера, они не рассматривали тексты как «укорененные во времени и пространстве». Бесспорно, в Библии немало поэтических произведений. Некоторые книги были сознательно написаны в поэтической форме. В этих случаях, а также в случаях с притчами, входящих в состав других книг, идеи литературных теоретиков заслуживают пристального внимания и уважения. В общем и целом они вполне применимы, хотя в каждом отдельном случае окончательное решение может быть принято лишь после тщательной экзегезы. В Библии немало примеров, когда пророчество, явно обращенное автором к Израилю, содержит в себе дополнительный смысл, например, весть о явлении Христа, Мессии Израиля. Джеймс Смарт утверждает: чтобы сделать «первый шаг» в интерпретации, необходимо «выслушать» текст в том виде, в каком он был произнесен или написан автором. Одновременно Смарт задается вопросом: «Разве не могут слова Писания содержать в себе смысл, не до конца известный или понятный их автору?» В качестве примера он упоминает отрывок Ис. 40 - 55, в том числе стихи о страдающем рабе Божьем из Ис. 53, 1-12. Далее следует отметить, что замысел не всегда воплощает так называемое состояние ума создателя этого замысла. Во многих случаях ошибочно было бы вообще говорить о нем как о состоянии ума. В своей книге «Новые горизонты герменевтики» я высказал предположение, что подобного недопонимания можно избежать, назвав данное явление направленностью или сознательной направленностью. Слово замысел становится понятным, если использовать его в форме наречия, как в выражении: «Вы сделали это умышленно?» В таком контексте всякие попытки исследовать загадочное внутреннее состояние бессмысленны. Уимсат и Бердсли избрали слишком легкую мишень для своей критики. В суде часто бывает необходимо установить, был ли поступок совершен случайно или умышленно, то есть со злым умыслом. Сложная логическая грамматика замысла крайне скрупулезно изучалась такими философами, как Элизабет Энскоум и Людвиг Витгенштейн. По их мнению, некоторые представления об авторском замысле слишком легко уводят наши мысли в ложном направлении. Различия между традиционным подходом в библейской интерпретации (представленным Кальвином и Шлейермахером) и подходом, характерным для представителей Новой критики, или литературного формализма (например, Уимсата и Бердсли), можно представить следующим образом
Есть и другие положительные аспекты влияния литературной теории на библеистику. Роберт Морган и Джон Бартон рассматривают некоторые из них на уровне методологии в своей работе «Библейская интерпретация» (1988). Морган уверяет, что такой подход помогает преодолеть «пропасть между критическим исследованием и религиозной верой». Одним из примеров может служить «Библейское повествование» Роберта Альтера (1981), содержащее размышления о том, как описаны призвания Давида в 1 Цар. 16, 1-23 и 1 Цар. 17-2 Цар. Альтер воспринимает их, если можно так выразиться, как стереоскопическое изображение божественной власти (1 Цар. 16, 12.13) и суматохи повседневной жизни (1 Цар. 17, 1 - 2 Цар. 5, 5). Дэвид Ганн, Стивен Прикет и в определенном смысле Ганс фрай тоже отмечали преимущества данного подхода. Но, как мы успели убедиться, у него есть и серьезные недостатки. Отказ отдать должное библейской критике означает одновременно нежелание считаться с историческим контекстом и воплощением, или телесностью. При этом явно обнаруживается сходство изучаемого подхода с идеями докетизма.
|
