Поздний героизм 5 страницаВопреки стараниям Каллимаха и его приверженцев, эпическая поэзия продолжала расцветать, но поэты предпочитали подражать гесиодовской школе. Во всем античном мире неизменным успехом пользовалась дидактическая поэма о небесных явлениях ("Феномены"), написанная поэтом Аратом. Особый интерес даже сейчас представляет перечисление в "Феноменах" различных народных метеорологических примет. Популяризация научных и псевдонаучных сведений средствами поэзии была явлением настолько распространенным, что научные трактаты о ядах и противоядиях, наставления в кулинарном мастерстве и прочие писались в стихах. В поэтическую форму облекались пророчества и предсказания, столь же распространенные в просвещенных кругах ценителей поэзии, как и среди полуграмотных представителей низов и местного негреческого населения. Повсюду в эллинистических государствах среди широкой публики были исключительно популярны различные "низовые" драматические жанры. Это были мимы, разыгрываемые без масок и театрального реквизита одним или несколькими актерами. В западной Греции, на сицилийско-италийской земле, процветали бурлескные импровизационные сценки - флиаки. В них либо пародировались мифы, либо разыгрывались комические бытовые ситуации. Около 300 г. др н.э. Ринфон стал сочинять подобные произведения и придал им определенную литературную форму. Народные мимические представления были самым популярным и устойчивым видом зрелищ, дожившим до нашего времени в самых разнообразных формах, вплоть до цирковой клоунады. Литературный эллинистический мим известен нам по папирусным находкам конца XIX в. Тогда был обнаружен сборник "Мимиямбов" Геронда (или Герода), неизвестного автора, жившего, вероятно, в середине III в. до н.э. Его мимы - юмористические сценки из обыденной жизни, богатые бытовыми подробностями и натуралистическими деталями. По содержанию они очень несложны, но поражают меткими яркими характеристиками. Например, к женщине, ожидающей возвращения возлюбленного, приходит старуха-сводня и тщетно убеждает ее согласиться встретиться с богатым щеголем, которому она приглянулась. В другом миме бедная пожилая женщина молит учителя высечь ее бездельника-сына, бросившего учение и отбившегося от рук. Или: содержатель публичного дома обвиняет в суде молодого купца, учинившего дебош в его заведении. Вопреки своим стараниям сводник разоблачает себя самого и вызывает симпатии к обвиняемому им юноше. Мимы написаны ямбическим размером - холиямбом в подражание древнему ямбографу Гиппойакту. Изысканный ионийский диалект, рассчитанный на "просвещенную" публику, звучит несколько странно, контрастируя с бытовым содержанием мимов. К драматической мимической поэзии несколько иного типа следует также отнести анонимную "Жалобу девушки". Это музыкальный монолог покинутой девушки, исполняемый певцом в женском платье или певицей. Девушка сидит у закрытой двери, за которой пирует ее вероломный возлюбленный, и горько оплакивает свою судьбу. Перед нами своеобразная античная серенада, вдохновенная и страстная, перекликающаяся со 2-й идиллией Феокрита, в которой обманутая девушка магическими обрядами стремится вернуть своего друга. III в. до н.э. был веком расцвета эллинистической поэзии. В дальнейшем ее идейное содержание значительно оскудевает, и снижается ее художественная ценность. Число поэтов непрерывно растет, но их усилия направлены главным образом на отделку стихотворной формы. Даже в эпоху литературного расцвета многие поэты увлекались различными поэтическими фокусами (например, Феокрит). В период поздней античности излюбленным видом поэзии становятся фигурные стихотворения, в которых расположение строк воспроизводит очертания предмета (секиры, яйца, крыльев, свирели и пр.). Эллинистическая поэзия III в. до н.э. была последним крупным достижением греческой поэзии. Значительно уступая классической греческой литературе в широте художественного изображения, эта поэзия слабее и по своему общественному звучанию, но она глубже изучила человека и его жизнь, нашла новые краски для их изображения и раскрыла богатство внутреннего мира человека. Под ее воздействием складывалась и развивалась римская поэзия, часто более тяготевшая к эллинистической поэзии, чем к литературе архаического, или классического, периода Греции. Идиллия АНТИЧНАЯ. — Термин «идиллия» (eidyilion, уменьшительное от eidos — вид, как технический музыкальный термин — песенный лад) — означает по одному толкованию «картинку», по другому, более правдоподобному, «песенку», — в древности не покрывал собой определенного жанра, а обозначал небольшое стихотворение, не входившее в рамки канонизованных античной теорией словесности жанров. Специфическое значение термин И. получил лишь в повое время, в связи с тем, что так озаглавлен был сборник стихотворений Феокрита (см.). Большинство этих стихотворений — сценки, действующими лицами к-рых являются пастухи, крестьяне, низшие слои городского населения. Здесь нашла свое выражение тяга оторванной от масс дворцовой культуры (см. Греческая литература — «Эллинистический период») к искусственной наивности, весьма заметная также в живописи и рельефной скульптуре этой эпохи. Основное ядро сборника Феокрита — буколические (пастушеские) стихотворения, в к-рых пастушеская маска мотивирует чувствительные монологи и состязания в пении по образцу состязаний сицилийских пастухов на праздниках Артемиды (так наз. буколизм, схема которого близко напоминает «состязания» древнеаттической комедии: встреча пастухов, перебранка, кончающаяся вызовом на состязание, выбор судьи, состязание, приговор). Фольклорный материал подан на контрастном фоне нарочито искусственного стиля («сладкого» по античной терминологии), плавного и мелодичного стиха, соответствующего нежным переживаниям персонажей. У продолжателей Феокрита чувствительное отношение к природе и любви становится еще интенсивнее, и позднейшие буколические поэты (Биоп, Мосх), воспроизводя приемы буколического стиля, совершенно отказываются от пастушеской маски. В Риме буколическая поэзия вводится эклогами Вергилия (см.), к-рый сохраняет «пастухов» однако в качестве уже совершенно условных фигур, с преобладанием психологического элемента над бытовым и привнесением политической актуальности в мир буколических мотивов. У Кальпурния (середина I в. христианской эры) «идиллическая наивность» становится уже мотивировкой льстивой хвалы, расточаемой по адресу императора Нерона. Стихотворения Кальпурния свидетельствуют уже о безжизненности жанра, для которого после победы италийского торгового капитала над эллинистическим в Риме не имелось социально-психологических предпосылок (см. Римская литература). Темы и настроения буколической поэзии проникали и в другие жанры (элегии Тибулла, пастушеский роман Лонга). Поздняя античность эпохи упадка Римской империи была очень восприимчива к сельским темам (в Риме эклоги Немезиана (III в.), анонимная «Всенощная Венеры» (около IV в.); в Греции многочисленные декламации риторов вплоть до газской школы VI в.). буколика, буколическая поэзия буколика, буколическая поэзия БУКО´ЛИКА, БУКОЛИ´ЧЕСКАЯ ПОЭ´ЗИЯ (от греч. βουκόλος — пастух), или пасторальная (от лат. pastoralis — пастушеский) — один из наиболее распространенных жанров античной поэзии. Основателем его является Феокрит. В буколиках (или пасторалях) поэты прославляли красоты природы и прелести мирной сельской жизни. Жанры Б. п. — идиллия и эклога. Наиболее известный древнегреческий поэт-буколик Феокрит жил в 3 в. до н. э. Из латинских поэтов-пасторалистов прославился Вергилий, написавший «Буколики» в подражание Феокриту. В Западной Европе Б. п. возникла сначала в Италии, в эпоху Возрождения, затем распространилась в поэзии других европейских стран. Типичной для европейской Б. п. является пасторальная поэма в октавах итальянского поэта Дж. Боккаччо «Фьезоланские нимфы» (см. перевод Ю. Верховского). В России опыты Б. п. появились в конце 18 и начале 19 вв., они были подражательны. Идиллии и эклоги писали А. Сумароков, Я. Княжнин, А. Дельвиг, В. Панаев, Н. Гнедич, В. Жуковский, И. Богданович и др. Среди русских поэтов и читателей всегда существовало шутливо-ироническое отношение к Б. п. Уже к середине 19 в. Б. п. исчезла в русской литературе. Однако можно отметить демонстративные попытки отдельных поэтов возродить в русской поэзии этот жанр; таковы идиллические гекзаметры П. Радимова. Мимиямбы вид греческой драматической поэзии, нечто среднее между прозаическими мимами (см.) Софрона и резкими насмешливыми ямбами Гиппонакса (см.); в холиямбических стихах М. передают разные сцены обыденной жизни, с легким юмористическим оттенком. Наиболее известны М. Геронда (см.). В римской литературе М. введены были Гнеем Матием.
Поэзия в римской культуре прошла ускоренный путь развития. В IV в. до н. э. авторской поэзии в Риме еще не существовало, Рим жил устной, народной, безымянной словесностью; к I в. н. э. литературная авторская поэзия не только выделилась и оформилась, но и превратилась в такое замкнутое искусство для искусства, которое почти утратило практическую связь с другими формами общественной жизни. На такой переход потребовалось, стало быть, три столетия. В Греции подобный переход - от предгомеровской устной поэзии около IX в. до н. э. до эллинистической книжной поэзии III в. до н. э. - потребовал шести столетий, вдвое больше. Но главная разница в литературной эволюции Греции и Рима - не количественная. Главная разница в том, что римская поэзия с самых первых шагов оказывается под влиянием греческой поэзии, уже совершившей свой аналогичный круг развития, и черты, характерные для поздних этапов такого развития, появляются в римской поэзии уже на самых ранних ее этапах [1]. Динамика литературы и искусства определяется в конечном счете тенденциями к интеграции и дифференциации общества, к его сплочению и его расслоению. В литературе и искусстве всегда сосуществуют формы, служащие тому и другому. Одни явления искусства приемлемы для всех (или хотя бы для многих) слоев общества и объединяют общество единством вкуса (которое иногда бывает не менее социально значимо, чем, например, единство веры). Другие явления в своем бытовании ограничены определенным общественным кругом, и они выделяют в обществе элитарную культуру и массовую культуру, а иногда и более сложные соотношения субкультур. Положение каждой формы в этой системе с течением времени меняется. Так, в греческой поэзии жанр эпиграммы, выработанный в элитарной элегической лирике VII-VI вв. До н. э., в первые века нашей эры становится достоянием массовой поэзии полуграмотных эпитафий; и наоборот, жанр трагедии, оформившийся в VI-V вв. из разнородных фольклорных элементов на почве Массового культа аттического Диониса, через несколько веков становится книжной экзотикой, знакомой только образованному слою общества. В греческой литературе доэллинистического периода поэзия, обслуживающая общество в целом, и поэзия, обслуживающая только верхний его слой, различались с полной ясностью. Поэзией, на которой сходилось единство вкуса целого общества, был, во-первых, гомеровский эпос (с IX-VIII вв.), во-вторых, гимническая хоровая лирика (с VII в.) и, в-третьих, только в Аттике, трагедия и комедия (с V в.). Поэзией, которая выделяла из этого единства вкус социальной и культурной элиты, была лирика (элегия, ямб, монодическая мелика и такие жанры хоровой мелики, как энкомий и эпиникий). Конфликтов между этими системами вкуса, по-видимому, не возникало. Мы ничего не слышим, например, о том, чтобы в Афинах какой-то слой публики отвергал трагедию или комедию; и если Платон из своего утопического государства изгонял гомеровский эпос, то лишь во имя другой, столь же общеприемлемой литературной формы - гимнической лирики. Только с наступлением эллинистической эпохи все меняется. Круг потребителей словесности из полисного становится общегреческим, формы передачи и потребления словесности из устных становятся книжными, все перечисленные литературные формы из достояния быта, обслуживающего настоящее, становятся достоянием школы, обслуживающей связь настоящего с прошлым. По одну сторону школы развивается поэзия нового быта, столь досадно мало известная вам, - новеллистические и анекдотические повествования, "эстрадная" лирика (гилародия, лисиодия и пр.), мимическая драма [2]. По другую сторону школы развивается элитарная поэзия каллимаховского типа, экспериментирующая с созданием искусственных новых литературных форм и оживлением малоупотребительных старых. Если до сих пор нарождение и изменение литературных жанров определялось в первую очередь внелитературными общественными потребностями (общегородских и кружковых сборищ, т. е. празднеств и пирушек), то теперь оно определяется иным: нуждами школы (которая тормозит тенденции к изменчивости и культивирует канон) и внутрилитературной игрой влияний, притяжений и отталкиваний (оторвавшейся от непосредственного контакта с потребителем). Такая картина остается характерной и для всей последующей истории поэзии в книжных культурах Европы. Если сравнить с этой эволюцией социального бытования греческой поэзии эволюцию римской поэзии, то бросается в глаза резкое отличие. Постепенное накопление культурных ценностей, которое потом канонизируется школьной традицией как обязательное для всех, в Риме было нарушено ускорением темпа его культурной эволюции. Когда в III в. до н. э. Рим, не успев создать собственной школьной системы образования, перенял греческую, этим он как бы начал счет своей культурной истории с нуля. Между доблестной, но невежественной латинской древностью и просвещенной греческим светом, хотя и пошатнувшейся в нравах, современностью ощущается резкий разрыв, приходящийся на время I и II Пунических войн. Такое представление мы находим у Порция Лицина (конец II в. до н. э.), а ко времени Горация оно уже непререкаемо (знаменитое "Греция, взятая в плен, победителей диких пленила..." - "Послания", II, 1, 156). Школа греческого образца явилась не наследницей прошлого, а заемным средством для будущего [3]: она не осмысляла то, что и без того все знали, а насаждала то, чего еще никто не знал. Именно поэтому римская школа так легко принимала в программу произведения свежие, только что написанные: сперва "Летопись" Энния, потом "Энеиду" Вергилия. Такая школа не столько сплачивала общество, сколько размежевывала - противопоставляла массе, не прошедшей учения, элиту, прошедшую учение. (Такова, как известно, была роль греческой школы, выделявшей эллинизированную верхушку общества, и на эллинистическом Востоке.) Конечно, постепенно круг публики, прошедшей школу, все более и более расширялся, расплывался, и чем далее это шло, тем более школа приобретала свою естественную культурно-сплачивающую роль. Но это было долгим делом и завершилось разве что к концу I в. н. э. Опираясь на школу, римская поэзия распространяется в быт и низов, и верхов общества: эти два направления раздельны, как в эллинистической Греции. В римском быте издавна четко различались два сектора, две формы времяпрепровождения - "дело" и "досуг", negotium и otium: первый включал войну, земледелие и управление общиной, второй - все остальное [4]. Почвой для поэзии стал именно "досуг". В Греции такой прочной связи поэзии с "досугом" мы не находим опять-таки до эпохи эллинизма: здесь слово schole, "досуг" приобрело иное, дополнительное значение - "учение" (и перешло в латинский язык как ludus, "школа", буквально - "игра"). Удельный вес и формы проявления otium'a в римском быту менялись. Лишь постепенно, по мере повышения жизненного уровня в римском обществе для досуга освобождалось все больше места, причем, конечно, в первую очередь в высших, обеспеченных слоях общества. Соответственно с этим постепенно раскрывается римское общество и для поэзии. За долитературным периодом относительной однородности римской словесности следует сперва период формирования поэзии для масс, а потом - поэзии для образованной и обеспеченной верхушки общества: перед нами с самого начала - поэзия разобщенных культурных слоев, из которых каждый по своему откликается на запросы римской действительности и опирается на материал, предоставляемый греческими предшественниками. Затем, и неповторимый исторический момент перелома от Республики к Империи, запросы масс и запросы верхушки общества, обращенные к поэзии, совпадают: это - короткая полоса римской классики "золотого века", когда поэзия действительно объединяла, а не разъединяла общество, И наконец, после этого опять наступает разрыв, и поэзия досужего высшего общества продолжает существовать уже по инерции, как "поэзия поэзии". Таким образом, перед нами - знакомая периодизация истории римской литературы: эпоха устного творчества (примерно до 250 г. до н. э.), "ранняя римская литература" (ок. 250 - 150 гг. до н. э.), "литература и гражданских войн" (ок. 150 - 40 гг. до н. э.), "литература эпохи Августа" (ок. 40 г. до н. э. - 15 г. н. э.), "литература эпохи Империи" (примерно с 15 г. н. э.). Нам предстоит лишь выделить для прослеживания наименее изученный аспект этой истории становления римской литературы. В ранней римской словесности поэзия бытовала только устная и безымянная. Письменность фиксировала лишь деловую прозу: законы жреческие летописи. Лирическая поэзия была целиком обрядовая (гимны богам, плачи по умершим) и как таковая казалась тоже не художественной, а деловой словесностью. Драматическая поэзия играла лишь подсобную роль при игровых представлениях: одни из этих представлений считались этрусского происхождения ("фесценнины", от сельских обрядовых хоровых перебранок), другие - оскского ("ателланы", от городских комических бытовых сценок), но история их затемнена домыслами позднейших грамматиков, реконструировавших ее по аналогии с историей греческой комедии. Эпическая поэзия была представлена загадочными застольными песнями "во славу предков", исполнявшимися то ли "скромными отроками" (Варрон у Нония, s. v. assa voce), то ли самими пирующими поочередно, т. е. уже по греческому обычаю (Катон у Цицерона, "Брут", 75); так как уже Катон не застал живой памяти о них, то можно считать, что за сто лет до его рождения, около 350 г., их уже не было в быту. Видно, что перед нами более архаический тип бытования песен, чем в гомеровской Греции: певец еще не специализировался, не отделился от слушателей, перед нами скорее Ахилл, который сам себе и играет на кифаре ("Илиада", IX), чем Демодок, который поет и играет для слушателей, собравшихся на пиру ("Одиссея", VII). Образ IB римской культуре еще не существует. Первым "писателем с именем" по традиции учебников считается Аппий Клавдий Слепой, которому приписывались "сентенции", "стихи" и даже "пифагорейское стихотворение", которое будто бы хвалил Панетий (Цицерон, "Тускуланские беседы", IV, 4; несомненно, это позднейшая тенденциозная атрибуция). Видимо, это только значит, что он первый стал собирать и редактировать народные дидактические пословицы в стихах. Перед римской поэзией такого рода было несколько путей развития. Или здесь, как на древнем Востоке, вообще могло не произойти становления авторской поэзии, и словесность осталась бы безымянна и традиционна; или, как в Греции, соперничество аристократических группировок могло послужить толчком к развитию индивидуальной лирики, а потребности всенародных обрядов - к развитию хоровой лирики или драмы (ludi scaenici вошли в программу Римских игр еще в середине IV в.). Не случилось ни того, ни другого. Римская культура в III в. до н. э. соприкоснулась с греческой культурой ближе, чем прежде, а в греческой культуре этого времени словесность уже расслоилась на элитарную, школьную и низовую. В таком виде она и оказывала решающее влияние на формирование общественного статуса поэзии в Риме. При этом в первую пору самым влиятельным оказался школьный пласт греческой культуры: здесь новые культурные ценности представали в наиболее устоявшемся, компактном виде, удобном для духовного импорта. Основательность овладения греческим языком и культурой видна из того, что в Риме появляются произведения, писанные римскими авторами на греческом языке, - труды Фабия Пиктора и других старших анналистов. Несомненно, к ним сильно прикладывали руку безымянные греческие секретари, однако в том, что эти книги не были переводами с латинской диктовки, а с самого начала писались на греческом языке, по-видимому, ни у кого не возникало сомнений. Это означало, что первые очерки римской истории писались не для римских читателей, а для греческих, точнее - для грекоязычных (как на Востоке книги Манефона Бёроса). Это была пропаганда международного масштаба, имевшая целью убедить политический мир Средиземноморья, что Рим с Энеевых времен принадлежит к его культурной общности. Так освоение греческой культуры с первых же шагов оказывалось освоением напоказ - из из внутренних потребностей римского правящего сословия, а для внешней демонстрации перед соседями. Системность овладения греческим языком и культурой видна из того, что главным путем к ним стала школа. "Первый римский поэт", устойчивому представлению античных и позднейших филологов, - Ливии Андроник, грек из Тарента, раб, а потом вольноотпущенник в доме сенатора Ливия Салинатора (консула 219 г.?), учитель его детей, переводчик "Одиссеи" сатурнийским стихом. Мы видим: сенаторские дети смолоду обучаются греческому языку, это порождает спрос на греков-учителей, по совместительству те берут на себя обучение и латинскому языку, переносят на него опыт преподавания греческого языка - чтение и толкование поэтических текстов, а для этого вынуждены сами готовить латинские поэтические тексты. Выбор текстов диктуется греческой школьной программой: Гомер давно перестал быть образцом:я творческого подражания греческих поэтов III в., но в школьном преподавании он оставался альфой и омегой. "Одиссея" была предпочтена "Илиаде", несомненно, потому, что предмет ее должен был казаться ближе римскому читателю: странствия Одиссея, по мнению комментаторов, происходили в том самом Западном Средиземноморье, где теперь возвысился Рим. Далее напрашивалась мысль по аналогии с греческим героическим эпосом создать римский героический эпос. Сходного фонда мифов о сагах и героях у римлян не было, но им это представлялось меньшим препятствием, чем нам: миф переходил в историю незаметно, и предания об Энее, Ромуле и Муции Сцеволе, продолжая друг друга, казались таким же достойным эпическим материалом, как предания об Ахилле, Агамемноне. Так появляются первые оригинальные римские эпопеи: "Пуническая война" Невия (ок. 210 г. до н. э.) и "Летопись" Энния (180-170-е годы), начинающие повествование с Энея и кончающие событиями своего времени. Ориентировка на Гомера вполне демонстративна и у Невия, и у Энния (с его нововведенным гексаметром и переводными гомеризмами в стиле). Оба поэта начинают воззваниями к Каменам-Музам, а Энний описывает затем вещий сон о том, как в него переселилась душа Гомера. (Идея такого пролога подсказана прологом Каллимаха к "Причинам": Энний утверждает классическую поэтику эллинистическими средствами [6]). Перед нами несомненная попытка искусственного создания "школьной классики" [7]. Действительно, "Одиссея" Ливия оставалась школьным чтением еще во времена молодости Горация ("Послания", II, 1, 69), а Энний сам преподавал по своей "Летописи" (Светоний. "О грамматиках", 1), и еще о времени Августа Марциал пишет: "Энния, Рим, ты любил читать при жизни Марона..." (V, 10, 7). Однако этим не исчерпываются общественные функции первых римских эпопей. Они не только сплачивали общество, но и размежевывали, выделяя воспеваемую социальную верхушку. Начинаясь с мифологических времен, эти поэмы ориентировались на школьный эпос, но, заканчиваясь событиями ближайшей современности, они ориентировались на панегирик. Панегирический жанр был знаком Риму и по речам над покойниками, и по защитительным апологиям в судах (реже в народных собраниях); теперь он облекался в стихи, рассчитанные уже не на время, а на вечность. Об Энний мы знаем (Авл Геллий, XVII, 21), что он довел свою "Летопись" в 12 книгах до 196 г., а потом постепенно добавил к ней еще 6 книг - в частности о победе своего покровителя М. Фульвия Нобилиора над этолийцами при Амбракии в 189 г., где он сам присутствовал в его свите; и знаем, что одно из его малых сочинений называлось "Сципион", а другое "Амбракия". Предполагается, что эта "Амбракия" была претекстой, трагедией на римскую тему; в этом малопопулярном жанре еще виднее раздвоение тематики между героико-мифологической и панегирической установкой - сохранившиеся заглавия относятся или к заведомо полусказочной древности ("Ромул" Невия, "Сабинянки" Энния), или к только что одержанным победам (кроме "Амбракии" - "Кластидий" Невия). Легко представить, что в соперничестве этих двух установок все выгоды чем дальше, тем больше оказывались на стороне последней. О поэмах, посвященных римской древности, мы больше ничего не слышим вплоть до "Энеиды" ("Летопись" написал трагик Акций, но содержание ее загадочно). Поэмы же, воспевающие очередные современные победы, продолжали усердно писаться: известно об "Истрийской войне" (129 г. до н. э.) Гостия, о "Галльской войне" Фурия (то ли Фурия Анциата, конец II в. до н. э., то ли Рурия Бибакула, середина I в. до н. э.), о "Секванской войне" Варрона Атацинского (ок. 55 г. до н. э.) [8]. Так постепенно намечалась самая простая и грубая форма использования поэзии в римской общественной жизни: славословие событиям и лицам текущей политической истории, нечто вроде обязательных од, которыми откликалась на современность европейская (и русская) поэзия XVII-XVIII вв. Мы увидим, что к I в. до н. э. такая функция оказывается уже четко осознанной. Круг публики, на которую рассчитывала такая панегирическая словесность, был, по-видимому, неширок. В школах продолжали держаться Пивия да Энния, вне школ спроса на поэтические книги, как кажется, еще вовсе не существовало: поэты писали, очевидно, лишь в угоду прославляемому покровителю (или прямо по его заказу). У панегирических стихов был, разумеется, и спутник - панегирик наизнанку, инвективные стихи; но в условиях римского общественного быта III-II вв. до I. э. им труднее было существовать. История о том, как Невий пустил в (комедии?) знаменитый двусмысленный сенарий "(Злой) Рок дает Метеллов Риму в консулы", а Метеллы ответили не менее знаменитым недвусмысленным сатурнием "Будет взбучка поэту Невию от Метеллов", надолго запомнилась потомству. Время бурного расцвета политического срамословия в эпиграммах наступит лишь в пору гражданских войн, при Катулле и Кальве. Третья особенность - то, что мы позволили себе назвать римским высокомерием в освоении греческой словесности, - больше всего выступает в отношении общественных верхов не к школе, а к сцене. Та же забота о международном престиже Рима, о которой говорилось выше, побуждала город и внешне приобрести облик, достойный мировой столицы. Рим обстраивается греческими храмами, учреждает новые празднества по греческому образцу, и в программе этих празднеств театральные представления занимают все больше места. Цель этого праздничного блеска двоякая: во-первых, поддержать славу новой столицы перед греческим миром и, во-вторых, ублажить широкие массы населения, утомленного тяжелыми войнами. Это был тот самый праздничный, публичный "досуг", о котором говорилось выше. Ни о какой духовной эллинизации римской правящей знати еще нет и речи: греческий театр для нее не часть внутреннего мира, а лишь предмет роскоши, рассчитанный на иностранцев и чернь. Для себя аристократия сохраняет строгий древнеримский человеческий идеал, mos maiorum, в котором нет места греческим забавам. Вплоть до поколения Теренция и Сципиона Эмилиана мы не встречаем упоминаний о сенаторах не только как о сочинителях, но даже как о зрителях театральных представлений. Когда Риму понадобилось первое историческое сочинение, этим занялся сенатор Фабий Пиктор, но когда понадобилось первое сценическое представление не старинного этрусского, а новомодного греческого образца, оно было поручено вольноотпущеннику Ливию Андронику, и когда для умилостивительного моления Юноне Авентинской потребовалось сочинить новый гимн по образцу греческого парфения - дело, гораздо более идеологически ответственное, но тоже зрелищного характера, - то и это сделал вольноотпущенник Ливии Андроник. Поэт выступает наемным исполнителем поручений эдила, устраивающего зрелище, не более того: актеры берут на себя игровую часть, поэт словесную, причем публика еще плохо понимает, что в словесной части можно и чего нельзя делать, и старший актер от своего лица объясняет ей в прологе что к чему (Амбивий Турпион в "Самоистязателе" Теренция). Первые слухи о том, что сенаторы снисходят до внимания к драматургии, стали распространяться лишь при Теренции и сразу выросли в скандальные преувеличения, дошедшие и до доверчивых грамматиков-биографов (знатные друзья помогают-де Теренцию сочинять комедии - "Самоистязатель", 25; "Братья", 15), а Теренции отвечал на них с очень кокетливой уклончивостью, понимая, как это должно усилить внимание публики к его произведениям.
|
