Второе свидетельство 5 страница

Что же до Лодовико, это был честолюбивый, смелый и хитрый человек, который не чурался при нужде ни меча, ни яда и был полон решимости занимать место племянника независимо от того, умрет тот или нет.

Флоренция хотя и продолжала называться республикой, но постепенно теряла все свои свободы и фактически, хотя еще не юридически, принадлежала Пьеро Медичи, которому, как нам известно, Лоренцо завещал ее, словно отчее добро. К несчастью, сыну было далеко до своего высокоталантливого родителя: он был красив, тогда как Лоренцо отличался редкой уродливостью, имел приятный мелодичный голос, тогда как Лоренцо всю жизнь гнусавил, знал греческий и латынь, легко поддерживал беседу и импровизировал стихи почти с тою же легкостью, как это делал тот, кого называли Великолепным, – все справедливо, однако будучи невеждой в вопросах политики, он относился с заносчивостью и высокомерием к тем, кто пытался просветить его в этом отношении. Впрочем, Пьеро предпочитал удовольствия и женщин, беспрестанно занимался физическими упражнениями, которые позволяли ему блеснуть в глазах представительниц прекрасного пола, главным образом игрой в мяч, в коей был необычайно силен, и поклялся, что, как только закончится траур, он заставит говорить о себе не только Флоренцию, но и всю Италию благодаря роскоши своего дворца и шуму своих празднеств. Так по крайней мере решил Пьеро Медичи, но судьбе было угодно распорядиться иначе.

Что же касается светлейшей Республики Венеция, в которой правил дож Агостино Барбариго, то к тому времени, когда начинается наш рассказ, она достигла высшей степени блеска и могущества. От Кадиса до Азовского моря не было ни одного порта, который был бы закрыт для тысяч ее судов; в Италии, кроме лагун вдоль побережья и старого герцогства Венецианского, она владела провинциями Бергамо, Брешия, Крема, Верона, Виченца и Падуя. Кроме того, в ее владении находились Тревизская марка, состоявшая из областей Фельтре, Беллуно, Пьеви-ди-Кадоре, Ровиго и принципата Равенна, Фриули без Аквилеи, Истрия без Триеста; на восточном побережье Адриатики она владела Зарой, Спалато^[134] и прибрежными районами Албании; в Ионическом море ей принадлежали острова Закинф и Корфу, в Греции – Лепанто и Патры, на Пелопоннесе – Корони, Наполи-ди-Романе и Аргос и, наконец, на островах архипелага – множество небольших городов и поселений, не считая Крита и королевства Кипр.

Таким образом, начиная от устья По и кончая восточной оконечностью Средиземного моря, светлейшая республика владела всей прибрежной полосой, а Италия и Греция казались ее предместьями.

В местах, не захваченных Неаполем, Миланом, Флоренцией или Венецией, правили мелкие тираны, пользовавшиеся на своей территории абсолютной властью: семейство Колонна – в Остии и Неттуно, Монтефельтро – в Урбино, Манфреди – в Фаэнце, Бентивольи – в Болонье, Малетеста – в Римини, Вителли – в Читтади-Кастелло, Бальони – в Перудже, Орсини – в Виковаро и герцоги д’Эсте – в Ферраре.

И наконец, в центре огромного круга из могучих держав, второстепенных государств и мелких тираний возвышался Рим – самый благородный, но и самый слабый из всех, без влияния, территории, войска и денег.

От новоизбранного папы требовалось вернуть городу все это; поэтому давайте посмотрим, что за человек был Александр и годился ли он для столь важной миссии.

Родриго Лансоль родился в испанском городе Валенсия в 1430 или 1431 году; как утверждают многие историки, по материнской линии он принадлежал к королевскому роду, который, прежде чем подумать о папской тиаре, претендовал на корону Арагона и Валенсии. Уже в детстве мальчик отличался быстрым умом, а повзрослев, стал выказывать большие способности к наукам, главным образом в области права и юриспруденции; он выдвинулся как адвокат и своим даром обсуждать самые тонкие вопросы вскоре снискал себе славу. Однако это не помешало ему оставить внезапно карьеру правоведа и податься в военные, пойдя таким образом по стопам отца, но, доказав в нескольких кампаниях свое хладнокровие и мужество, он почувствовал отвращение и к военному делу. Как раз в это время умер его отец, оставив сыну значительное состояние, и молодой человек решил вообще ничем не заниматься, идя на поводу у своих капризов и фантазий. Примерно в ту же пору он сделался любовником некоей вдовы, имевшей двух дочерей. Когда вдова умерла, Родриго взял дочерей под свое покровительство: одну отдал в монастырь, а вторую сделал своей любовницей, поскольку она была неописуемо хороша собой. Это и была знаменитая Роза Ваноцца, родившая ему пятерых детей: Франческо, Чезаре, Лукрецию и Гоффредо; как звали их пятого ребенка, неизвестно.

Отойдя от общественной деятельности, Родриго был целиком погружен в любовные и отцовские радости, когда узнал, что его дядя, любивший племянника, словно родного сына, избран папой и принял имя Каликста III.^[135] Однако в ту пору молодой человек был пленен своей дамой сердца до такой степени, что честолюбие в нем умолкло и новость огорчила его; он решил, что теперь ему волей-неволей придется возвратиться к общественным обязанностям. В результате, вместо того чтобы лететь во весь опор в Рим, – как сделал бы на его месте любой, – он ограничился тем, что написал его святейшеству письмо, в котором просил дядю не оставлять его своими милостями и желал ему долгого и успешного понтификата.

Среди множества честолюбцев, сразу же окруживших нового папу, такая сдержанность родича показалась Каликсту III удивительной: он знал, какими достоинствами обладает Родриго, и теперь, осаждаемый со всех сторон посредственностями, оценил скромного молодого человека еще выше и в ответном письме заявил, что тот должен немедленно сменить Испанию на Италию и Валенсию на Рим.

Это письмо вырывало Родриго из блаженства, в котором он пребывал и которое могло превратиться в оцепенение среднего обывателя, не вмешайся в это дело судьба. Родриго был богат и счастлив, свойственные ему дурные наклонности исчезли или, по крайней мере, утихли; его пугала сама мысль сменить теперешнее сладкое существование на жизнь, полную честолюбивых волнений, поэтому он оттягивал свой отъезд в Рим, надеясь, что дядя о нем позабудет. Однако этого не произошло: через два месяца после того, как Родриго получил письмо его святейшества, в Валенсию прибыл римский священник, который привез ему бенефиций, дававший двадцать тысяч дукатов годового дохода, и строгий приказ немедленно вступить в пожалованную ему должность.

Идти на попятный было уже нельзя. Родриго отправился в Рим, но, не желая расставаться с источником, из которого он на протяжении восьми лет черпал счастье, молодой человек отправил Розу Ваноцца в Венецию; ее сопровождали две верные служанки, а также испанский дворянин по имени Мануэл Мелчори.

Фортуна продолжала улыбаться Родриго: папа принял его как родного сына и за короткое время сделал архиепископом Валенсийским, диаконом-кардиналом и вице-канцлером. Ко всему этому Каликст добавил сорок тысяч дукатов годового дохода, и таким образом тридцатипятилетний Родриго стал богат и могуществен, как принц.

Родриго не очень-то хотелось становиться кардиналом, он предпочел бы сделаться генералом какого-либо ордена, так как в этом случае ему было бы легче видеться с любовницей и семьей, однако Каликст намекнул, что в один прекрасный день племянник сможет занять его место, и с тех пор мыслями Родриго овладела одна цель: стать верховным пастырем королей и народов.

Тогда-то и появилось в молодом кардинале то невообразимое лицемерие, которое сделало Родриго сущим дьяволом во плоти и совершенно его преобразило: со словами смирения и раскаяния на устах, с вечно склоненной головой, словно над нею тяготел груз его прошлых грехов, с презрением к благоприобретенным богатствам, которые, по его словам, принадлежат беднякам и должны быть им возвращены, он проводил все время в церквах, монастырях и лазаретах, приобретая, по свидетельству историков, даже в глазах врагов репутацию Соломона за свою мудрость, Иова за долготерпение и Моисея за то, что нес в мир слово Божие, и одна Роза Ваноцца знала, чего стоит обращение ее возлюбленного в благочестивого кардинала.

Оказалось, что он не зря выказывал подобную святость: пробыв на папском престоле три года, три месяца и девятнадцать дней, его покровитель умер, и Родриго пришлось самому бороться с многочисленными врагами, которых он нажил из-за столь быстрого возвышения. Во время правления Пия II его постоянно отстраняли от важных дел, и только когда папой стал Сикст IV, Родриго было пожаловано аббатство Субиако и пост легата при дворах королей Арагона и Португалии. После возвращения оттуда, что произошло уже при папе Иннокентии VIII, он решил наконец поселить свое семейство в Риме, и оно переехало в сопровождении дона Мелчори, который отныне стал выдавать себя за супруга Ваноццы, назвавшись графом Фердинандом Кастильским. Кардинал Родриго принял благородного испанца как друга и соотечественника, и тот, имея намерения вести довольно уединенную жизнь, нанял дом на улице делла Лонгара, стоявший на берегу Тибра близ церкви Реджина-Чели. Именно там после дня, проведенного в молитвах и благочестивых трудах, кардинал Родриго каждый вечер снимал с себя личину. Говорят, хотя никаких доказательств этому не существует, что в доме этом творились всяческие гнусности: кровосмешение между отцом и дочерью, а также между братьями и сестрой. Чтобы положить конец слухам, которые уже начали распространяться, Родриго послал Чезаре учиться в Пизу, выдал Лукрецию за молодого арагонского дворянина, и в доме остались жить лишь Ваноцца и двое других сыновей. Так обстояли дела, когда Иннокентий VIII умер и его место занял Родриго Борджа.

Как происходили выборы нового папы, мы уже видели; пятеро кардиналов – Неаполитанский, Сиенский, Португальский, Санта-Марии-ин-Портичи и Сан-Пьетро-ин-Винколи – протестовали против избрания, считая его барышничеством, однако Родриго нашел средство собрать большинство голосов и стал двести двенадцатым преемником святого Петра.

Добившись своего, Александр VI не осмелился сразу сбросить личину, которую так долго носил кардинал Борджа, однако, когда узнал, что голосование решило вопрос в его пользу, не смог удержаться и, воздев руки к небу, с чувством удовлетворенного честолюбия воскликнул:

– Неужели я папа? Неужели я наместник Христа? Неужели я замковый камень всего христианского мира?

– Да, ваше святейшество, – ответил кардинал Асканио Сфорца, продавший Родриго девять голосов, которыми он располагал в конклаве, за четырех груженных серебром мулов, – и мы надеемся вашим избранием восславить Господа и даровать отдохновение церкви и радость христианам, поскольку вас избрал сам Bсeмогущий как самого достойного из ваших собратьев.

Однако, как ни краток был этот ответ, новоизбранный папа уже успел овладеть собой и, скрестив руки на груди, смиренно проговорил:

– Мы надеемся, что Господь не оставит нас, слабого человека, своею помощью и совершит для нас то же, что совершил для одного из своих апостолов, вручив ему в оны дни ключи от небес и доверив власть над всею церковью, каковая власть без помощи Божией слишком тяжела для простого смертного. Однако Господь обещал, что Святой Дух будет направлять его, и я надеюсь, что нам Он окажет такую же милость, а что касается вас, то мы не сомневаемся в вашем послушании главе церкви, послушании, которое паства Христова была обязана проявлять по отношению к первому из апостолов.

Завершив эту речь, Александр облачился в папские одежды и велел бросать из окон Ватиканского дворца листочки бумаги с написанным на них по-латыни его именем; подхваченные ветром, они, казалось, возвещали всему миру о великом событии, призванном изменить весь облик Италии.

В тот же день во все уголки Европы полетели гонцы.

Чезаре Борджа узнал о назначении отца, будучи в Пизанском университете, где он проходил курс наук; ему уже приходилось мечтать о таком повороте судьбы, поэтому радость его была беспредельна. Чезаре был в ту пору молодым человеком лет двадцати двух – двадцати четырех, искусным в телесных и особенно военных упражнениях: он умел объездить без седла самого горячего скакуна и отсечь голову быку одним ударом меча; в остальном же он был высокомерен, завистлив, скрытен и, по словам Томмази, таким же вельможей среди нечестивцев, каким его отец Родриго был благочестивцем среди вельмож. Что же касается его внешности, то даже современники в этом вопросе противоречат друг другу: одни изображают Чезаре необычайным уродом, тогда как другие превозносят его красоту. Противоречие это вызвано тем, что в определенные времена года, особенно весной, лицо Чезаре покрывалось гнойниками и являло собою ужасное и отвратительное зрелище, но в остальное время это был мрачный темноволосый кавалер с рыжеватой бородкой и бледным цветом лица, какого изобразил Рафаэль на прекрасно выполненном портрете. Как бы там ни было, историки, хронисты и художники согласны в одном: молодой человек отличался пристальным и тяжелым взглядом, в глубине которого горело неугасимое пламя, придававшее его облику нечто инфернальное и нечеловеческое. Таков был тот, кому судьба даровала исполнение самых сокровенных желаний и кто избрал своим девизом слова: «Aut Caesar, aut nihil» – «Или Цезарь, или ничто».

Чезаре вместе с несколькими родственниками сел в карету и, оказавшись у ворот Рима, был встречен знаками почтения, свидетельствующими о повороте в его судьбе; в Ватикане же эти знаки стали еще ощутимее: вельможи склонялись перед ним, как перед человеком выше их по рангу. Снедаемый нетерпением, он, не навестив ни мать, ни родственников, отправился прямо к папе, чтобы поцеловать у него туфлю. Тот был предупрежден о прибытии сына и ждал его в окружении блистательных кардиналов; позади трона стояли трое братьев Чезаре. Его святейшество принял сына благосклонно, однако не стал выказывать отеческих чувств: наклонившись к Чезаре, он поцеловал его в лоб и осведомился, как тот себя чувствует и удачно ли доехал. Чезаре ответил, что чувствует себя превосходно и готов служить его святейшеству, а что касается путешествия, то за мелкие неудобства и небольшую усталость он с лихвой вознагражден счастьем видеть на святейшем престоле человека, который достоин его занимать. Услышав это, Александр, оставив Чезаре стоять на коленях, вернулся на трон, с которого встал было, чтобы поцеловать сына, придал лицу выражение серьезности и значительности и заговорил достаточно громко и неторопливо, чтобы все присутствующие услышали его речь и прониклись ее смыслом:

– Мы верим, Чезаре, что вы рады видеть нас на сей вершине, которая много выше наших достоинств и достигнуть которой нам помогла лишь благость Божия. Этой радостью мы обязаны любви, какую мы всегда питали, да и теперь продолжаем питать к вам, равно как и к вашему личному интересу – ведь отныне вы можете надеяться, что получите из наших святейших рук все блага, которые заслужите трудами своими. Но ежели радость ваша – и мы уже говорили это вашему брату – имеет иные мотивы, то вы впадаете в глубокую ошибку, Чезаре, и вас ждет сильнейшее разочарование. Мы стремились, и теперь смиренно признаем это перед всеми, с великою горячностью к сему престолу и, дабы заполучить его, прибегали к любым средствам, рожденным человеческой изворотливостью, однако мы действовали так, дав себе клятву, что, дойдя до цели, будем следовать лишь тем путем, который ведет к наилучшему служению Господу и еще большему величию святейшего престола, дабы славная память о совершенном нами стерла из умов людских воспоминания о наших постыдных деяниях. Мы уповаем на то, что на пути, избранном нами, наши преемники обнаружат следы если не святого, то, по крайней мере, первосвятителя римского. Господь вспомог нам и теперь требует от нас деяний, и мы готовы в полной мере отдать ему долг, почему у нас нет намерения идти на обман и тем самым навлекать на себя его праведный гнев. Единственное прегрешение может свести на нет все наши добрые намерения; так будет, если мы станем слишком усердно хлопотать о вашем будущем. Итак, мы защитились заранее от слишком сильной любви к вам и молим Господа, чтобы он поддержал нас и не дал совершить ошибку по отношению к вам: ведь идя путем протекций, глава церкви не может не поскользнуться и не упасть, а упав, не нанести непоправимого вреда чести святейшего престола. Мы будем до конца нашей жизни оплакивать ошибки, позволившие нам познать сию истину, и молить Бога, чтобы блаженной памяти дядюшка наш Каликст не страдал нынче в чистилище из-за наших грехов сильнее, чем из-за своих собственных. Увы, он был богат добродетелями и полон благих намерений, однако слишком любил свое семейство и, в частности, нас; ведомый слепой любовью к родственникам, коих он почитал как плоть от плоти своей, Каликст даровал лишь немногим, быть может, менее всего достойным, благодеяния, кои следовало распространить на гораздо большее число людей. И верно: он оставил в доме нашем сокровища, неправедно добытые за счет бедняков и достойные лучшего применения. Он отчленил от нашего церковного государства, без того слабого и отнюдь не обширного, герцогство Сполето, равно как другие богатые угодья, которые отдал нам в ленное владение, он возложил на нас, человека малоспособного, обязанности вице-канцлера, вице-префекта Рима и генерала церкви, а также другие серьезные дела, которые вместо того, чтобы быть сосредоточенными в наших руках, должны быть доверены тем, кто их достоин. Есть люди, кои по нашему совету были облечены важными должностями, не обладая при этом никакими заслугами, а лишь нашим покровительством, тогда как другие остались в стороне только из-за того, что их достоинства вызывали в нас зависть. Чтобы отобрать у Фердинанда Арагонского Неаполитанское королевство, Каликст развязал страшную войну, благополучный исход которой лишь увеличил наше достояние, а неблагополучный мог привести к большому урону для святейшего престола. И наконец, позволяя командовать собою тем, кто жертвовал общественным благом ради личного, он нанес значительный ущерб не только святейшему престолу, не только своей репутации, но, что самое страшное, собственной совести. А между тем – поистине бесконечна мудрость Божия! – как Каликст ни старался упрочить наше положение, но, когда он оставил высочайшую должность, ныне исполняемую нами, мы сразу же были свержены с достигнутой нами вершины и навлекли на нас гнев и мстительную ненависть тех римских баронов, которые считали себя оскорбленными нашим благорасположением к их врагам. Заметьте, Чезаре: мы не только были мгновенно свергнуты с высоты нашего величия, благополучия и должностей, коими удостоил нас дядя, но, дабы не расстаться с жизнью, мы и друзья наши обрекли себя на добровольное изгнание, и только благодаря ему удалось нам избегнуть бури, разыгравшейся из-за нашего слишком большого состояния. Это со всею очевидностью доказывает: поскольку Господь попирает намерения человека, когда они дурны, то первосвятитель впадает в ошибку, уделяя больше внимания благу какого-либо одного дома, которое не может длиться больше нескольких лет, нежели славе церкви, которая вечна, а политик ведет себя неразумно, когда, управляя вотчиной, не полученной им по наследству, строит здание собственного величия на фундаменте, в коем отсутствуют высокие добродетели, употребляемые для всеобщей пользы, и верит, что незыблемость собственного благополучия возможно сохранить, не прибегая к средствам, позволяющим совладать со внезапными водоворотами судьбы, которые могут вызвать бурю среди всеобщего спокойствия, то есть ополчить против него множество людей, любой из коих, примись он за дело серьезно, сумеет нанести ему такой вред, от какого не спасут обманчивые знаки помощи целой сотни друзей. Если вы и ваши братья пойдете достохвальной дорогой, которую мы открываем перед вами, вы не станете требовать, чтобы любое ваше желание тут же исполнялось, но если вы решите следовать в противоположную сторону, если надеетесь, что наша любовь позволит нам проявлять снисхождение к вашим непотребствам, то очень быстро убедитесь в одном: нас в первую очередь заботит благо церкви, а не нашего дома, и, будучи наместником Христа, мы станем делать то, что сочтем полезным для христианского мира, а не для вас лично. А теперь, со всем этим, Чезаре, вот вам наше святейшее благословение.

С этими словами Александр VI встал, возложил руки на голову коленопреклоненного сына и удалился в свои покои, не пригласив его следовать за собой.

Молодой человек был ошеломлен этой неожиданной речью, одним ударом разрушившей все его упования. Пошатываясь, словно пьяный, он вышел из Ватиканского дворца и в расстроенных чувствах бросился к матери, о которой прежде даже не вспомнил. Ваноцца обладала всеми пороками и добродетелями испанской куртизанки: она слепо веровала в Мадонну, была нежна к детям и во всем им потакала, весьма снисходительно относилась к порокам Родриго, но в глубине души верила в свое влияние на него, которым пользовалась уже лет тридцать, и знала, что, подобно змее, всегда может зачаровать его взглядом, а нет – так и задушить в могучих кольцах. Ваноцце было известно безмерное лицемерие ее старого любовника, поэтому утешить Чезаре ей не составило никакого труда.

Когда Чезаре приехал, в комнате вместе с Ваноццей сидела Лукреция, и молодые люди поцеловались на глазах у матери отнюдь не как брат и сестра. Перед уходом Чезаре даже назначил сестре свидание: она жила отдельно от мужа, которому Родриго платил содержание, и проводила время в своем дворце на Виа-дель-Пеллегрино, стоявшем напротив Кампо-ди-Фьоре.

Вечером в условленный час Чезаре отправился к Лукреции, но застал там своего брата Франческо. Братья никогда не испытывали особой любви друг к другу. Они были людьми очень разными, и если злоба Франческо проистекала от инстинктивного страха лани перед охотником, то у Чезаре это была жажда мести и крови, постоянно живущая в сердце тигра. Тем не менее братья обнялись – один из доброжелательства, другой из лицемерия, но когда сообразили, что они – соперники вдвойне, так как оба пытаются добиться расположения и отца и сестры, Франческо зарделся, а Чезаре побледнел. Каждый уселся, полный решимости уйти лишь вместе с соперником, но тут в дверь постучали: пришел разлучник, которому оба брата были вынуждены уступить, – их отец.

Ваноцца была права, когда стала успокаивать Чезаре. Александр VI, обрушившись на злоупотребления своего семейства, прекрасно понимал политические выгоды, которые он может извлечь из сына и дочери, поскольку знал: рассчитывать может не на Франческо и Гоффредо, а на Лукрецию и Чезаре. И верно: Лукреция была достойная пара своему братцу. Распутница по складу ума, нечестивица по темпераменту и честолюбица по расчету, она всегда страстно желала удовольствий, дифирамбов, почестей, золота, драгоценных камней, шелков и роскошных дворцов. Испанка, несмотря на белокурые волосы, куртизанка, несмотря на невинную внешность, Лукреция обладала головкой Рафаэлевой Мадонны и душою Мессалины; она была дорога Родриго и как дочь, и как любовница – в ней, как в волшебном зеркальце, он видел отражение собственных страстей и пороков. Поэтому Лукреция и Чезаре были его любимчиками, а все вместе они составили дьявольское трио, остававшееся в течение одиннадцати лет на папском престоле кощунственной пародией на Святую Троицу.

Впрочем, поначалу ничто не противоречило принципам, высказанным Александром в его наставлении сыну, и первый же год его правления превзошел все ожидания, которые римляне связывали с его избранием. Ему удалось наполнить городские амбары так щедро, как они не заполнялись еще на памяти людей, и чтобы благополучие распространилось даже на низшие слои общества, Александр делал многочисленные пожертвования из собственного кошелька, благодаря чему бедняки и те смогли принять участие в этом всеобщем пиршестве, чего не бывало уже давно. Удалось ему и восстановить безопасность в городе: в первые же дни Александр создал строгую и бдительную полицию, а также суд, состоявший из четырех докторов права с незапятнанной репутацией, которым вменил в обязанность сурово наказывать за ночные преступления, сделавшиеся при его предшественнике делом столь обычным, что само их число обеспечивало полную безнаказанность злодеям; первые же приговоры суда свидетельствовали о том, что он строг и его не могут смягчить ни ранг, ни богатство обвиняемого. Это было разительно непохоже на коррупцию при прошлом понтификате, когда на упреки в продажности судейских вице-камергер публично отвечал: «Господь желает не смерти грешника, но чтобы он жил и платил», и столица христианского мира решила, что вернулись славные дни папства. Таким образом, к концу первого года правления Александр VI вернул себе духовное влияние, утраченное его предшественниками. Чтобы завершить первую часть своего грандиозного плана, ему оставалось вернуть влияние политическое. Для этой цели в его распоряжении были два средства: союзы и завоевания. Он начал с первых. Арагонский дворянин, женившийся на Лукреции, когда она была всего лишь дочерью кардинала Родриго Борджа, не был человеком достаточно родовитым, богатым и талантливым, чтобы пригодиться Александру VI в его комбинациях, поэтому вскоре последовал развод и Лукреция Борджа оказалась готовой к новому замужеству.

Александр VI приступил к двояким переговорам одновременно: прежде всего, ему требовался союзник, который следил бы за политикой окружавших Рим государств. Джан Сфорца, внук Алессандро Сфорца и брат великого Франческо I, герцога Миланского, был владетелем Пезаро, а географическое положение этого города, лежавшего на берегу моря между Флоренцией и Венецией, очень устраивало папу. Он сразу обратил на Джана Сфорца внимание, и так как интересы обоих совпали, тот вскоре сделался вторым мужем Лукреции.

В то же время начались переговоры с Альфонсом Арагонским, наследником неаполитанской короны, о заключении брака между донной Санчей, его внебрачной дочерью, и Гоффредо, третьим сыном папы. Однако поскольку старый Фердинанд стремился извлечь из этого брака наибольшие выгоды, он затягивал переговоры, ссылаясь на то, что молодые люди еще недостаточно взрослы, и он, сознавая всю честь, которую ему оказывают этим предложением, не хочет торопиться с обручением. Дело на том и заглохло, к большому неудовольствию Александра VI, который не строил никаких иллюзий относительно этой отсрочки и воспринял ее как должно, то есть как отказ. Таким образом, Александр и Фердинанд остались в том же положении, как и прежде – политиками равной силы, ждущими, когда события склонятся на чью-нибудь сторону. Судьба улыбнулась Александру.

В Италии жизнь текла мирно, но все ее жители нутром чувствовали, что это спокойствие – затишье перед бурей. Страна была слишком богатой и счастливой, чтобы не вызывать зависть других народов. И действительно, небрежение Флорентийской республики еще не превратило пизанские равнины в болота, войны семейств Колонна и Орсини не сделали богатую римскую Кампанью дикой пустыней, маркиз Мариньяно^[136] еще не стер с лица земли в одной только Сиенской республике сто двадцать деревень, а маремма^[137] хоть уже и вредила здоровью, но, по крайней мере, не была смертельной: Флавио Блондо, описывая в 1450 году Остию, где нынче насчитывается всего тридцать жителей, лишь отметил, что во времена Древнего Рима она была более цветущей и население ее составляло пятьдесят тысяч человек.

Что же до итальянских крестьян, то они были, вероятно, самыми счастливыми в мире: селились они не разбросанно, вдали друг от друга, а в деревнях, окруженных стенами, которые защищали их урожай, скот и орудия труда; их дома, по крайней мере, те, что остались с тех пор, говорят о том, что жили они в достатке и со вкусом, не свойственным до сих пор даже многим нашим городским обывателям. Понемногу такое объединение общественных интересов и скопление людей в укрепленных деревнях сделало крестьян серьезной силой, какой никогда не были ни французские вилланы, ни немецкие крепостные: римские селяне имели оружие, общественную казну, выборных судей, а когда им приходилось сражаться, они делали это ради защиты родины.

Торговля процветала не в меньшей степени, чем сельское хозяйство: в те времена в Италии было множество фабрик, производивших шелк, шерсть, пеньку, меховые изделия, квасцы, серу и битум. То, чего не давала земля, ввозилось через многочисленные порты из стран Черного моря, Египта, Испании и Франции и зачастую отправлялось назад уже после того, как человеческое трудолюбие превратило ввезенное сырье в изделия: богатый давал товар, бедняк – свои руки. Первый был уверен, что не будет испытывать недостатка в рабочей силе, второй – в работе.

Не было предано забвению и искусство: хотя Данте, Джотто, Брунеллески и Донателло к тому времени уже умерли, зато появились на свет Ариосто, Рафаэль, Браманте и Микеланджело. В Риме, Флоренции и Неаполе находились многочисленные шедевры античности, а вследствие побед Мехмеда II к статуям Ксантиппа, Фидия и Праксителя присоединились рукописи Эсхила, Софокла и Еврипида.

Правители главных итальянских государств, глядя, с одной стороны, на обильные жатвы, богатые села, процветающие фабрики и великолепные храмы, а с другой – на окружающих Италию бедных и воинственных варваров, отдавали себе отчет, что в один прекрасный день Италия станет для последних тем же, чем Америка для Испании, то есть бездонными золотыми копями. Поэтому к 1480 году Неаполь, Милан, Флоренция и Феррара подписали оборонительный и наступательный союз, чтобы отражать наступление как внутренних, так и внешних врагов, напади они с моря или с Альп. Лодовико Сфорца, как самый заинтересованный в этом пакте, поскольку его земли были ближе всего к Франции – стороне, откуда грозил налететь вихрь, видел в новом папе человека, который не только сможет укрепить этот союз, но и продемонстрировать всей Европе его мощь и сплоченность.