Глава 21. 3 ноября 1961 года. На койку я забрался в три утра и сразу провалился в сон

 

3 ноября 1961 года. На койку я забрался в три утра и сразу провалился в сон. Но тут же – так мне, во всяком случае, показалось – снова открыл глаза, потому что судно вздыбливалось то кормой, то носом, словно взбесившаяся лошадь. Я выглянул в иллюминатор и увидел неистовую пляску волн.

Вдали, скрываясь из виду, мерцали огни Клайпеды. Помощник знал, что говорил: бушующий шторм нашего капитана не смутил.

До утра я всё время получал наглядное подтверждение словам капитана, каково нам придётся, если обратно мы пойдём против лобового ветра. По пути в Клайпеду качка была в основном бортовой, и, растопыривая локти и колени, я кое-как удерживался на койке, но теперь она стала килевой и оказалась в десять раз хуже. Вновь и вновь я скользил от изголовья вниз, а потом назад, и ничто не помогало. Зато я точно знал, когда наш нос задирался вверх, а когда ухал вниз и всё за считанные секунды.

Снаружи ревела буря, по стеклу иллюминатора хлестали водяные струи, а мебель и мои вещи кружились в вольном хороводе. Я не стал им мешать. Наводить порядок было бы не только бесполезно, но и опасно. Кувыркаясь вместе с койкой, слушая лязг, стук, грохот, доносившиеся отовсюду, я распростился с надеждой уснуть, а когда рассвело, ничего утешительного не увидел.

Однако я понял источник одного из новых звуков, преследовавших меня всю ночь. Если прежде, при кормовом ветре, "Ирис Клоусен" плавно соскальзывала с гигантских волн, теперь она проваливалась килем в каждую зелёную пропасть и раздавался лязгающий удар, точно мы стукались о скалистое дно. Ну совсем так, как бывает, когда ныряльщик хлопается о воду животом.

Ощущение было не из приятных.

Видимо, эта жуткая ночь породила у всех моих здешних доброжелателей мысль, будто я валяюсь на койке в полной прострации.

Во всяком случае, в восемь часов в дверь вместо юнги поскрёбся Нильсен.

– Вы не вставайте, мистер Хэрриот, – сказал он сквозь дверь. Я сейчас подам вам позавтракать сюда.

– Спасибо, не надо, – ответил я. – Да входите же!

Нильсен приоткрыл дверь и выпучил глаза, увидев, что я пытаюсь бриться, упёршись спиной в одну стенку, а ногой – в другую.

– Вы себя хорошо чувствуете? – растерянно спросил он.

Я воспользовался мгновением неподвижности, чтобы соскрести с физиономии ещё клочок мыльной пены.

– Отлично. А как насчёт завтрака?

– Ну-у... есть жареная рыба, яичница, копчёная колбаса.

– Вот и чудесно. Сейчас приду, только добреюсь.

Он ответил мне ещё одним недоверчивым взглядом и исчез за дверью.

В салоне сидел один помощник, усердно расправляясь с разными яствами, но вдруг его вилка застыла на полпути ко рту, а брови полезли вверх – он увидел, с каким аппетитом я набросился на груду всякой всячины, которой нагрузил свою тарелку.

– Мистер Хэрриот, – произнёс он торжественно, – из всех сухопутных крыс, каких я знаю, вы первый, кого не доконала такая ночь, как сегодняшняя.

Меня распирала гордость. Безусловно, для того чтобы хорошо переносить качку, особых талантов не требуется, и всё-таки было лестно услышать, что такой вестибулярный аппарат и желудок найдёшь не у всякого.

Интересно, что немножко не по себе мне стало только один раз – когда я кое-как выбрался на палубу подышать свежим воздухом и некоторое время смотрел на взбесившееся море. Очевидно, хаотическая пляска волн на меня подействовала, и я счёл за благо вернуться к себе в каюту, где и провёл почти весь день. Овец мы доставили, делать мне было нечего, а разгуливать по судну в такую погоду неопытному моряку вроде меня не рекомендовалось. Раза два я уже полетел кувырком, и опасность сломать ногу или разбить голову была вполне реальной.

Мне оставалось только лежать на спине, почитывать детективные романы и есть. Звучит не так уж плохо, но я привык к деятельной жизни и чувствовал, что в Дарроуби вернётся изрядно ожиревший Хэрриот.

Несомненно, пробудь я на "Ирис Клоусен" подольше, мне грозила бы судьба уподобиться Карлу Расмуссену, толстенькому помощнику капитана, признанному чемпиону за обеденным столом. Хладнокровно разделавшись с горячими блюдами, он принимался за закуски и поглощал их в неимоверных количествах, заедая всю трапезу огромным ломтём с топлёным салом.

Не хочу утверждать, что равных ему я вообще не видел – среди йоркширских фермеров мне встречались люди с могучим аппетитом, да и я сам обладаю на этом поприще некоторой репутацией (Тристан имеет обыкновение величать меня "обжорой из Дарроуби"), – однако Карлу я и в подмётки не годился и взирал на него со смиренным восхищением.

После ужина капитан сказал, что на обратном пути они предполагали зайти в Данциг, но планы изменились, и мы теперь идём в Штеттин – он пользовался более лёгкими для произношения старыми немецкими названиями, хотя теперь эти польские порты называются соответственно Гданьск и Щецин. В Щецине мы возьмём на борт восемьсот свиней и доставим их в Любек.

Капитан рассчитывал погрузить их в воскресенье и быть в Любеке в понедельник. Но всё зависело от погоды, которая оставалась омерзительной. Ветер по-прежнему был встречным, и мы продвигались вперёд со скоростью шесть узлов.

Я сел было писать дневник, но тут же соскользнул к двери, с трудом вернулся на место и вновь соскользнул. Видимо, предстояла ещё одна бессонная ночь.