Глава 17. Я с тревогой взглянул на жену, которой словно бы никак не удавалось принять удобную позу

 

– Хелен, тебе нехорошо?

Я с тревогой взглянул на жену, которой словно бы никак не удавалось принять удобную позу. Мы с ней сидели на довольно дорогих местах в бротонском кинотеатре "Ла Скала", и во мне нарастало убеждение, что занесло нас сюда совершенно напрасно.

Свои сомнения я высказал ещё утром.

– Конечно, Хелен, это наш день отдыха, но не думаешь ли ты, что будет благоразумнее далеко от дома не уезжать: как-никак твоё время подошло.

– Нет, не думаю! – Хелен даже засмеялась при мысли, что мы вдруг откажемся от поездки в кино. И я её понимал. Эти вечера давали нам необходимую передышку в нашей хлопотной жизни.

Я спасался в кино от телефона, грязи, резиновых сапог, и Хелен тоже вырывалась из своего беличьего колеса – какое, например, блаженство съесть обед, который тебе подают и который приготовила не ты, а кто-то другой.

– Нет, но всё-таки, не отступал я. – А вдруг возьмёт, да и начнётся? И нечего смеяться! Неужто ты хочешь, чтобы наш второй ребенок родился в магазине Смита или в машине на заднем сиденье?

Я вообще очень тревожился. Конечно, не как в те дни, когда вот-вот должен был родиться Джимми. Тогда я готовился стать военным лётчиком и впал в совершенную прострацию, заметно поубавив в весе – отнюдь не только из-за интенсивных физических нагрузок. Над волнением будущих отцов принято подтрунивать, но я ничего смешного тут не нахожу. Словно бы я сам ожидал ребёнка: последнее время я постоянно трепыхался и глаз с Хелен не спускал, что очень её забавляло. Я меньше всего йог, а за предыдущие двое суток напряжение стало почти невыносимым.

Но утром Хелен настояла на своём. Она не желала лишаться своего дня отдыха из-за каких-то пустяков, и вот теперь мы сидели в "Ла Скала", и Хамфри Богарт тщетно пытался завладеть моим вниманием, а волнение моё всё росло и росло, потому что моя жена продолжала ёрзать на сиденье и порой вопросительно проводила ладонью по животу.

Я снова покосился на неё, и тут она вся дёрнулась, легонько застонав. Я сразу взмок – даже прежде, чем она наклонилась ко мне и шепнула:

– Джим, лучше уйдём.

Спотыкаясь в полутьме о вытянутые ноги, я в панике вёл её вверх по наклонному проходу, не сомневаясь, что всё будет кончено, прежде чем мы доберёмся до капельдинерши, чей фонарик светился в глубине зала.

Ах, с каким облегчением я вышел на улицу и увидел на расстоянии десятка шагов нашу маленькую машину! Мы тронулись, и я словно впервые заметил, как она трясётся, подпрыгивает и гремит. В первый и в последний раз в жизни я пожалел, что езжу не на "роллс-ройсе".

Двадцать пять миль до Дарроуби мы преодолели не менее чем за столетие. Хелен сидела возле меня очень тихо, лишь изредка закрывая глаза и судорожно вздыхая, а моё сердце выбивало дробь о рёбра. Когда мы въехали в наш городок, я повернул направо.

Хелен удивлённо на меня посмотрела.

– Куда ты едешь?

– К сестре Браун, а куда же?

– Какой ты глупый! Ещё рано.

– Но... А ты откуда знаешь?

– Знаю – и всё! Хелен засмеялась. – Я ведь уже родила тебе сына, или ты забыл? Едем домой.

Вне себя от дурных предчувствий, я повернул к Скелдейл-Хаусу и только поражался спокойствию Хелен, пока мы поднимались по лестнице.

Так продолжалось и когда мы легли. Она несомненно испытывала боль, но стойко её переносила и принимала неизбежное с такой безмятежной твёрдостью, какой я в себе не находил и в помине.

Вероятно, я всё-таки незаметно задремал, потому что было уже шесть утра, когда Хелен подёргала меня за плечо.

– Пора, Джим, – сказала она деловито.

Я слетел с кровати, словно её опрокинули, кое-как оделся и закричал через лестничную площадку тёте Люси – тётке Хелен, которая гостила у нас в ожидании этого события:

– Мы едем!

Из за двери донёсся её голос:

– Хорошо. За Джимми я послежу.

Когда я вернулся в спальню, Хелен неторопливо одевалась.

– Джим, достань из шкафа чемоданчик, – попросила она.

Я открыл шкаф.

– Чемоданчик?

– Ну да. Вон тот. Там мои ночные рубашки, зубная щётка, распашонки и вообще всё, что мне может понадобиться. Неси его в машину.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, я отнёс чемоданчик в машину. В прошлый раз всё это происходило в дни войны и без меня – к моему большому сожалению. Однако теперь я вдруг поймал себя на трусливой мыслишке, что, пожалуй, предпочёл бы оказаться сейчас где-то совсем в другом месте.

Раннее майское утро было чудесным, воздух полнился той свежестью наступающего дня, которая так часто успокаивала моё раздражение, когда я отправлялся по вызову ни свет ни заря, но нынче я вёл машину, ничего вокруг не замечая.

Ехать нам было всего полмили, и через две-три минуты я уже затормозил перед Гринсайдским родильным домом. Название звучало солидно, если не величественно, однако было это лишь скромное жилище миссис Браун, дипломированной медицинской сестры, где в двух спальнях на втором этаже появлялась на свет значительная часть молодого поколения Дарроуби и его окрестностей.

Я постучал и толкнул дверь. Сестра Браун ласково мне улыбнулась, обняла Хелен за плечи и увела её наверх. А я остался стоять в кухне, испытывая тоскливое ощущение одиночества и беспомощности, в которое ворвался бодрый голос:

– А, Джим! Утро-то какое!

Клифф, супруг сестры Браун, сидел за завтраком и поздоровался со мной небрежно, словно мы случайно встретились на улице. На его губах играла обычная добродушная улыбка, и я ожидал, что он сейчас вскочит, схватит меня за руку и произнесёт что-то утешительное.

Однако он продолжал с аппетитом уничтожать яичницу с салом, сосиски и помидоры, наваленные грудой на его тарелку, и я сообразил, что изнывающие от тревоги мужья – зрелище для него самое привычное.

– Да... да... Клифф, – ответил я. – День, думаю, будет жаркий.

Он рассеянно кивнул, отодвинул очищенную тарелку к пустой миске со следами овсянки и принялся за хлеб с мармеладом.

Сестра Браун, которая славилась не только как повитуха, но и как кулинарка, судя по всему, ревностно заботилась, чтобы её муж, очень крупный мужчина, шофёр грузовика, не упал бы в голодный обморок с утра пораньше.

Я глядел, как он обстоятельно накладывает толстый слой мармелада на краюшку, и с замиранием сердца прислушивался к поскрипыванию половиц у себя над головой. Что происходит там, в спальне?

Видимо, заметив, что я принадлежу к типу наиболее беспокойных мужей, Клифф отложил краюшку и озарил меня особенно широкой улыбкой. Он был очень милым человеком, одним из самых приятных в нашем городке.

– Да не берите к сердцу, – сказал он мягко. – Всё будет как надо.

Его слова слегка меня ободрили – во всяком случае, у меня достало духа сбежать. В те дни никто и помыслить не мог, чтобы муж присутствовал при родах с начала до конца, и хотя нынче это вошло в моду, я не перестаю поражаться бесстрашию молодого поколения. Уж Хэрриота пришлось бы на носилках унести задолго до развязки!

Зигфрид, войдя в приёмную, сказал мне озабоченно:

– Вам лучше остаться тут, Джеймс. Я съезжу по всем вызовам. Только успокойтесь. Всё будет отлично.

Но как тут успокоиться? Я на собственном опыте убедился, что человек, готовящийся вот-вот стать отцом, действительно без конца расхаживает по комнате взад-вперёд, взад-вперёд. Правда, я добавил собственный штрих, обнаружив, что внимательно читаю газету, держа её вверх ногами.

Было около одиннадцати, когда раздался долгожданный звонок. Звонил мой врач и добрый друг Гарри Эллинсон. Он обычно не говорил, а весело вопил, и одно его присутствие в комнате больного помогало лучше всякого лекарства. А уж нынче утром его голос показался мне слаще всякой музыки.

– Сестрёнка для Джимми! – И он басисто захохотал.

– Спасибо, Гарри. Просто чудесно. Огромное спасибо. Ну, замечательно! – Несколько секунд я простоял, прижимая трубку к груди. Потом повесил её, на заплетающихся ногах побрёл в гостиную и рухнул в кресло, чтобы привести нервы в порядок.

И тут же вскочил. По-моему, мне уже приходилось упоминать, что вообще я очень благоразумный, уравновешенный человек, но временами на меня находит. И теперь я решил немедленно ехать к сестре Браун.

В те времена мужей сразу же после родов не очень привечали.

Я это хорошо знал, так как поторопился увидеть Джимми, и приём мне был оказан самый холодный. Но всё-таки я поехал.

Когда я ворвался в царство сестры Браун, она встретила меня без обычной улыбки.

– Вы опять, а? – осведомилась она с некоторым раздражением. – Я же вам ещё тогда объяснила, что нам нужно время, чтобы вымыть младенца, но вы, конечно, мимо ушей пропустили!

Я виновато понурился, и она смягчилась.

– Ну, хорошо, раз уж вы здесь, идёмте.

Лицо Хелен было таким же розовым и усталым, каким оно мне запомнилось в тот раз. Я поцеловал её с бесконечным облегчением. Мы молча улыбнулись друг другу. И я повернулся к колыбели возле кровати.

Сестра Браун, сурово сжав губы, буравила меня глазами. В тот раз Джимми настолько меня напугал, что я смертельно её оскорбил, спросив, почему он такой страшненький. Что-нибудь не так?

Если и теперь я позволю себе подобное, мне останется лишь уповать на бога. Не буду входить в подробности, но личико новорожденной было каким-то мятым, багровым, оплывшим, и меня прошиб озноб, как и при первом взгляде на Джимми.

Я покосился на сестру Браун. Она явно только и ждала, чтобы я позволил себе тот или иной уничижительный отзыв. Её добродушное лицо грозно хмурилось. Одно моё неверное слово – и я получу хороший пинок. Так, во всяком случае, мне показалось.

– Прелесть. – произнёс я дрожащим голосом. – Ну, просто прелесть!

– Вот и ладно! – Видимо она уже достаточно на меня насмотрелась. – А теперь уходите.

Она быстро выпроводила меня на лестницу, а внизу, открывая дверь, просверлила взглядом. Эта весёлая миниатюрная женщина читала во мне, как в открытой книге. Она заговорила медленно и внятно, словно втолковывала самую простую истину недоумку.

– Девочка... очень... красивая... здоровенькая... и крепенькая, – сказала она и захлопнула дверь.

Чудесная женщина! Как мне стало легко на душе! Садясь за руль, я уже не сомневался, что так оно и есть. И теперь, много лет спустя, глядя на моего красавца сына и красавицу дочку, я поражаюсь собственному идиотизму.

В приёмной меня уже ждал вызов на ферму высоко в холмах, и поездка туда обернулась счастливым сном. Все мои тревоги остались позади, и вся природа словно ликовала вместе со мной. Было девятое мая 1947 года, начиналось самое дивное лето из всех, какие я помню. Сияло солнце, машину овевал лёгкий ветерок, принося благоухание холмов вокруг – еле уловимое нежное дыхание колокольчиков, первоцветов и фиалок, рассыпанных повсюду в траве и под деревьями.

Сделав всё необходимое, я оставил мою пациентку и пошёл в сопровождении Сэма по моей любимой тропке к обрыву. Я смотрел на лоскутное одеяло равнины, купающееся в солнечном мареве, на молодые побеги папоротника, стройно тянущиеся к небу, такие зелёные на фоне бурых прошлогодних листьев. Всюду победно возвещала о себе новая юная жизнь. А внизу, в Дарроуби, лежала в колыбели моя новорожденная дочка!

Мы решили назвать её Розмари. Чудесное имя, и оно мне по-прежнему очень нравится. Но продержалось оно недолго, почти сразу же сократившись в Рози, и, хотя я дважды пытался воспротивиться, верх остался за всеми прочими, так что нынче в Дарроуби её называют не иначе, как доктор Рози.

А тогда, девятого мая, на краю обрыва я вдруг спохватился и вместо того, чтобы по блаженной привычке разлечься на пружинящем вереске, кинулся назад, в Скелдейл-Хаус, и принялся обзванивать друзей и знакомых, сообщая им радостную новость. Все меня горячо поздравляли, а Тристан сразу взял быка за рога.

– Новорожденных полагается обмывать, Джим, – произнёс он внушительно.

Я был готов на всё.

– Ну, конечно, конечно! Когда тебя ждать?

– Буду в семь, – произнёс он твёрдо, и я понял, что он будет ровно в семь.

И естественно, Тристан занялся организацией празднества.

Мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса вчетвером – Зигфрид, Тристан, Алекс Тейлор и я. Алекс – мой друг с четырёх лет: мы с ним познакомились в приготовительном классе, а когда он демобилизовался после пяти лет службы в западно-африканских пустынях и в Италии, то приехал погостить у нас с Хелен в Дарроуби и так пленился здешней жизнью, что начал изучать основы сельского хозяйства в надежде стать управляющим. В этот вечер я ему особенно обрадовался.

Постукивая пальцами по подлокотнику, Тристан рассуждал вслух:

– Конечно, мы бы пошли в "Гуртовщики", но сегодня там кто-то уже что-то празднует в большой компании... А нам нужно тихое, уютное местечко. Хм, "Святой Георгий и дракон"? Пиво там первоклассное, но они не очень-то следят за своими трубами, и бывает, что оно отдаёт кислятиной. Ах, да! "Скрещённые ключи"!

Шотландское пиво, превосходный портер. А "Заяц и фазан"? Светлое пиво там, конечно, так себе, но тёмное? – Он помолчал. – Можно бы заглянуть и в "Лорда Нельсона". Эль там всегда хорош, не говоря уж...

– Погоди, Трис, – перебил я. – Когда я под вечер был у Хелен, Клифф спросил, нельзя ли ему отпраздновать с нами. А раз так, то почему бы не отправиться в его любимый трактир? Как-никак девочка родилась у него в доме!

Тристан сощурился.

– А конкретно?

– В "Чёрного коня".

– М-м-да-а... – Тристан обратил на меня задумчивый взор и сложил кончики пальцев. – Торгуют от "Расселла и Рангема".

Недурная пивоварня. И пропускал я в "Чёрном коне" весьма и весьма приятные кружечки, Но я заметил, что ореховый привкус становится слабее в зависимости от температуры. А сегодня было жарко, – и он с тревогой взглянул в окно. – Так не лучше ли...

– Ах, боже ты мой! – Зигфрид вскочил на ноги. – Это всё-таки пиво, а не чувствительные химические реактивы!

Тристан онемело поглядел на него с глубочайшей укоризной, но его брат уже повернулся ко мне.

– Прекрасно придумали, Джеймс. Забираем Клиффа и отправляемся в "Чёрного коня". Приятное, тихое местечко!

И действительно, когда мы вошли туда, я сразу почувствовал, что ничего лучше и вообразить было нельзя. Косые лучи заходящего солнца золотили выщербленные дубовые столы и скамьи с высокими спинками, на которых расположились два-три завсегдатая.

Никакой новомодной мишуры и блеска, но мебель, простоявшая в этом зальце более ста лет, придавала ему удивительно безмятежный вид. Именно то, что требовалось на этот раз.

Зигфрид поднял кружку:

– Джеймс, да будет мне разрешено первым пожелать Розмари долгой жизни, здоровья и счастья!

– Спасибо, Зигфрид, – сказал я и с умилением посмотрел, как следом за ним подняли кружки все остальные. Да, я был среди друзей!

Клифф с обычной своей сияющей улыбкой обернулся к хозяину.

– Редж, – произнёс он благоговейно, – а оно всё лучше становится. Всё лучше!

Редж скромно поклонился, а Клифф объявил:

– Право слово, Джим, нет у меня друзей дороже мистера Расселла и мистера Рангема. Люди что надо!

Все засмеялись, а Зигфрид похлопал меня по плечу.

– Ну, мне пора, Джеймс. Повеселитесь. Не могу выразить, как я за вас рад!

Я не стал его удерживать. На фермах в любую минуту может случиться непредвиденное, и кто-то должен нести вахту в приёмной. А это был мой праздник.

Всё шло чудесно. Мы с Алексом вспоминали наше детство в Глазго. Тристан рассказывал занимательные истории о наших холостяцких днях в Скелдейл-Хаусе, а Клифф светил нам своей широкой улыбкой.

Меня же переполняла любовь к ближним. Вскоре мне надоело копаться в набитом бумажнике – днём я специально завернул в банк, и я вручил его хозяину.

– Наливайте прямо отсюда, Редж, – распорядился я.

– Будь по-вашему, мистер Хэрриот, – ответил он, не моргнув и глазом. – Так оно проще будет.

И вышло куда проще. Люди, почти или вовсе мне незнакомые, то и дело поднимали кружки за здоровье моей дочери, и мне оставалось только благодарно кивать и улыбаться в ответ.

Не успел я оглянуться, как Редж предупредил, что пора закрывать, и я расстроился. Неужели так скоро – и уже все?

Я подошёл к хозяину.

– Нам домой ещё рано, Редж.

– Вы же знаете, так по закону положено, мистер Хэрриот, ответил он с лёгкой иронией.

– Но ведь сегодня вечер особый, верно?

– Пожалуй... – он поколебался. – Давайте так: я запру двери, а потом спустимся в погреб и пропустим кружечку-другую на дорожку.

Я обнял его за плечи.

– Чудесная мысль, Редж! Пошли вниз.

Мы спустились по ступенькам в погреб, зажгли свет, закрыли за собой крышку и расположились среди бочек и ящиков.

Я оглядел компанию. Она несколько увеличилась с начала празднования – к исходному ядру добавились два молодых фермера, бакалейщик и служащий управления водными ресурсами. Всех нас связывала теплейшая дружба.

И вообще в погребе было очень уютно. Например, никто не беспокоил хозяина, а прямо шёл к бочке и открывал кран.

– В бумажнике ещё что-нибудь есть, Редж? – крикнул я.

– Битком набито. Не волнуйтесь, наливайте себе на здоровье.

Мы наливали, и веселье не убывало. Было уже за полночь, когда на наружную дверь обрушились тяжелые удары. Редж прислушался и вылез из погреба. Он скоро вернулся, но прежде в дыру просунулись ноги в синих форменных брюках, а затем мундир, испитое лицо и каска полицейского Хьюберта Гулла.

Он обвёл нас меланхоличным взглядом, и последняя искра весёлости угасла.

– Поздновато пьёте, а? – безразличным тоном осведомился он.

– Как сказать, – Тристан испустил заразительный смешок.

Случай ведь особый, мистер Гулл. У мистера Хэрриота супруга утром разрешилась дочерью.

– А? – Аскетическая физиономия над костлявыми плечами повернулась к моему другу. – Но, по-моему, мистер Уилки не обращался с просьбой о продлении часов торговли ввиду этих чрезвычайных обстоятельств.

Возможно, это была шутка, хотя мистер Гулл шутить не любил и не умел. В городе он слыл суровым служакой, который никогда ни на йоту не отступал от правил и инструкций. Во время его дежурства никто с наступлением темноты не рисковал выезжать на велосипеде с неисправным фонариком. А уж за нарушение часов торговли питейными заведениями он карал беспощадно. Он ведь пел в церковном хоре, хранил свою репутацию незапятнанной, принимал деятельное участие в различных благотворительных начинаниях и всегда поступал правильно. Непонятно, почему на шестом десятке он всё ещё оставался простым деревенским полицейским?

Тристан нашёлся немедленно.

– Ха-ха ха! Отлично сказано. Но ведь всё получилось само собой. Под влиянием минуты, как говорится.

– Называйте, как хотите, но закон вы нарушили, и вам это отлично известно. – Мистер Гулл расстегнул грудной карман и извлёк записную книжку. Ваши фамилии?

Я сидел на перевёрнутом ящике и при этих словах прижал колени к груди. Какой финал блаженного вечера! В городке редко случались интересные происшествия, и "Дарроуби энд Хултон таймс", конечно, раздует сенсацию. В каком я предстану свете и все мои друзья тоже? А бедняга Редж, жмущийся в уголке, он-то поплатится больше всех – и по моей вине.

Однако Тристан ещё не выкинул белого флага.

– Мистер Гулл, – произнёс он ледяным тоном. – Вы меня огорчили.

– А?

– Я сказал, что очень огорчён. Я полагал, что в подобных обстоятельствах вы займёте иную позицию.

Полицейский и бровью не повёл. Он взял карандаш.

– Я, мистер Фарнон нахожусь при исполнении служебных обязанностей и соблюдаю свой долг. Начнём с вас. – Он аккуратно записал первую фамилию и посмотрел на Тристана. – Адрес, будьте добры.

– Мне кажется, – сказал Тристан, словно не слыша, – про Джули вы напрочь забыли!

– А при чём тут Джули? – Лошадиное лицо в первый раз чуть оживилось. Упомянув любимого йоркширского терьера мистера Гулла, Тристан-таки отыскал щёлочку в его броне.

– Насколько мне помнится, – продолжал Тристан, мистер Хэрриот просидел с Джули чуть ли не всю ночь, когда она щенилась. И без него вы наверняка бы потеряли не только щенят, но и Джули. Да, конечно, было это несколько лет назад, но я всё отлично помню!

– То само по себе, а это само по себе. Я же вам объяснил, что выполняю свои обязанности. И он обернулся к служащему управления водными ресурсами.

Тристан бросился в новую атаку.

– Верно, но ведь вы всё таки могли бы выпить с нами в такой вечер, когда мистер Хэрриот во второй раз стал отцом. В некотором смысле повод ведь тот же.

Мистер Гулл опустил карандаш, и его лицо смягчилось.

– Джули и теперь молодцом.

– Да, я знаю, – заметил я. Для своего возраста она в поразительной форме.

– А одного из тех щенков я себе оставил.

– Знаю. Вы же меня к нему пару раз вызывали.

– Верно... верно... Он приподнял полу мундира, сунул руку в брючный карман, извлёк большие часы и воззрился на циферблат. – Что ж, я, собственно, уже с дежурства сменился. И могу с вами выпить. Только прежде в участок позвоню.

– Отлично! – Тристан прыгнул к бочке и наполнил кружку до краёв.

Вернувшись в погреб, мистер Гулл торжественно поднял её:

– Желаю малютке всего наилучшего! – И сделал огромный глоток.

– Благодарю вас, мистер Гулл, – сказал я. – Вы очень любезны.

Он сел на нижнюю ступеньку, каску положил на ящик и снова припал к кружке.

– Надеюсь, обе они чувствуют себя хорошо?

– Да, прекрасно. Ещё кружечку?

Поразительно, как скоро он забыл про записную книжку и ко всем нам вернулось весёлое настроение.

– Ух и жарища тут, – некоторое время спустя объявил мистер Гулл и снял мундир. Этот символический жест смёл последние барьеры.

Однако прошло ещё два часа, но никто толком не опьянел. За исключением мистера Гулла, блюстителя закона и порядка. Мы много смеялись, вспоминали всякие случаи и просто пребывали в чудесном расположении духа, но он стадия за стадией переходил в состояние глубокого опьянения.

Сначала он пожелал, чтобы его называли просто по имени без всяких там "мистеров", затем впал в слезливую сентиментальность и рассыпался в восторгах по поводу чуда рождения, как у людей, так и у собак, но заключительная стадия оказалась более грозной – он стал задирист.

– Джим, выпьешь ещё! – Был это не вопрос, но требование. Долговязая фигура, слегка покачиваясь, наклонилась над краном и подставила под него кружку.

– Нет, спасибо, Хьюберт, – ответил я. – С меня хватит.

Я ведь начал много раньше!

Он замигал, направил пенную струю в собственную кружку и сказал:

– Тогда ты подлый предатель, Джим. А я подлых предателей на дух не терплю...

– Уж извини, Хьюберт, – я изобразил покаянную улыбку, но с меня хватит, да и вообще половина третьего. Пора по домам.

Я, видимо, выразил общее мнение, потому что остальные дружно поднялись и направились к лестнице.

– По домам? Это как же так – по домам? – Он испепелил меня негодующим взглядом. Что это с тобой? Время ещё детское! – И он возмущённо запил эту сентенцию большим глотком пива. – Сам приглашаешь человека выпить и сию же минуту по домам? Нехорошо, Джим!

К нему бочком подскочил Редж Уилки, источая ласковую благожелательность, обрести которую можно, лишь в течение тридцати лет выпроваживая заартачившихся клиентов.

– Ну, ну, Хьюберт? Мы отлично посидели, все тебе были рады, а теперь пора баиньки. Где твой мундир-то?

Полицейский что-то сердито бурчал, но мы облачили его в мундир, нахлобучили ему на голову каску, и он покорно позволил нам втащить его по лестнице в тёмный зал. На улице мы водворили его на заднее сиденье моей машины между Тристаном и Алексом, а Клифф сел рядом со мной.

Редж подал мне в окошко бумажник, исхудавший до полного истощения, и мы покатили по спящей улочке к рыночной площади, где в полной пустоте под фонарём маячили две одинокие фигуры. С ёкнувшим сердцем я узнал инспектора Боулса и сержанта Рострона, наше полицейское начальство. Они стояли, стройные, подтянутые, и, заложив руки за спину, пронзительно оглядывали все вокруг. Да уж, эти никому спуску не дадут!

От внезапного вопля за спиной я чуть не врезался в ближайшую витрину. Хьюберт их тоже увидел!

– Сукин сын, Рострон! – взвыл он. – Я его, подлюгу, ненавижу. Столько лет надо мной измывается, так я ему сейчас всё выложу, что о нём думаю!

Послышалась возня, пискнуло опускаемое стекло, и полицейский Гулл громовым голосом начал свою инвективу:

– Ах ты сукина подлюга...

Меня оледенили страшные предчувствия.

– Заткните ему рот! – крикнул я. – Ради бога, заткните...

Но мои друзья меня предвосхитили, и тирада Хьюберта внезапно оборвалась: они сдёрнули его на пол и навалились сверху.

Когда мы поравнялись с роковой парой, Тристан уже плотно сидел у него на голове, и снизу доносилось лишь неясное пыхтение.

Инспектор с улыбкой кивнул мне, а сержант дружески откозырял. Не надо было пополнять ряды ясновидцев, чтобы прочитать их мысли: мистер Хэрриот возвращается с ещё одного ночного вызова. Этот молодой ветеринар работает не за страх, а за совесть.

Но позади меня на полу извивался их сослуживец, и мне полегчало, только когда мы свернули за угол. Впрочем, за эту минуту воинственность Хьюберта поугасла, и он перешёл в стадию сонливости. Когда мы его высадили, он мирно и даже довольно твёрдой походкой направился через палисадник к своей двери.

В Скелдейл-Хаусе я вошёл в спальню. До чего пустой и холодной показалась мне эта комната без Хелен! Даже широкая кровать, комод, шкаф и туалетный столик выглядели какими-то незнакомыми и чужими. Я приоткрыл дверь длинного узкого помещения – гардеробной в дни славы Скелдейл-Хауса. В наши холостые годы там спал Тристан, а теперь это была комната Джимми, и его кроватка стояла точно на том же месте, где в своё время красовалось ложе моего старого друга.

Я поглядел на своего сына, как прежде не раз смотрел на спящего Тристана. Меня всегда поражала ангельская безмятежность его лица во сне, однако даже он не мог бы соперничать со спящим малышом.

Я перевёл взгляд с Джимми на угол комнаты, где уже стояла колыбель, предназначенная для Рози.

Скоро, подумал я, их тут будет двое. Как я разбогател!