Ожерелье Гармонии

Пируют победители на тризне Эгиалея при дворе царя Ферсандра, наскоро возникшем из крестьянской избы; гремят игры в честь героя и в утешение его убитому горем старому отцу Адрасту. Все Эпигоны в них приняли участие, все одержали победы, кто в том. кто в другом состязании; никто столько, сколько Диомед. Паллада ему явно покровительствует: он и в битве ври Глисанте отличился, и здесь. Видно она на него перенесла ту любовь, которую питала раньше к его отцу Тидею.

Но где же главный победитель и в то же время лучший друг чествуемого героя — где вождь Эпигонов, Алкмеон? Его уже никто не видел с того утра, когда аргооская рать вошла в Амфионовы стены. В самом деле, где Алкмеон?

Адраст поднимает свою поникшую голову:

— Обезумел.

— Как обезумел? Почему?

— Его, наконец, настигли Эринии его матери, моей сестры Эрифилы. Аполлон его оберегал до тех пор, пока он был нужен как вождь в нашем походе, со времени вашего победоносного входа в покинутый город эта служба кончилась, и он уже не мог уклониться от кары. Да, справедливы приговоры богов! И я наказан за то, что, будучи братом злодейски умерщвленной, разделил труды похода с ее сыном-убийцей!

После этих слов он покрыл голову плащом и уже не прерывал своего понурого молчания.

У южного подножия Эриманфа расположен в дикой гористой местности среди дремучих дубовых лесов аркадский город Псофида. Туго приходилось его жителям от их буйных соседей, беззаконных кентавров, переселившихся с фессалийского Пелиона в предгорий Эриманфа; и лишь недавно, с тех пор, как Геракл их перебил, мирная жизнь стала возможна и здесь. Все же и теперь сюда почти никогда не заглядывал чужестранец; нелегко было пробраться через окружавший Псофиду лес, да и не к чему: жители были скромными пастухами, даров Деметры не знали и свое козье молоко закусывали лепешками из желудиной муки. Правил этим городом по-отечески царь Фегей. Сам он был стар, но ему помогали в делах правления и хозяйства его два крепких сына, Проной и Агенор, и его дочь, кроткая красавица Алфесибея. И вот сидят они однажды в зимний вечер — а зимы здесь люты — и греются у огня — трое мужчин и четыре женщины, мать, дочь и две снохи. Вдруг слышат, кто-то стучится в дверь. Агенор отворяет. Входит юноша, бледный, жалкий, с блуждающими глазами, с всклокоченными волосами. Беспокойно озирается кругом — и бросается к очагу, к ногам царицы.

— Встань, мой гость! Не бойся: здесь никто тебя не тронет.

— Пусть бы тронули, пусть бы убили; но только не это, не это!

— Да кто же тебя преследует?

— Они... те страшные, которых и назвать нельзя. Они и теперь со мной, только к вашему очагу приблизиться не смеют; вы их не видите, но я их вижу...

— Да чего же ты ищешь?

— Очищения] Всю Элладу обошел, весь Пелопоннес — везде отказывают. О сжальтесь, дайте мне очищение!

— Да кто же ты7 и в чем твой грех?

Пришелец выпрямился, оставаясь, однако, на коленях у ног царицы; он обвел хозяев беспокойным взором, и горькая улыбка искривила его уста.

— Не узнаете? Иль есть в Элладе такое место, куда бы не проникла весть об А л к мео не -ма те реу би й це?

 

Царь Фегей грустно покачал головой: хотя Весть и богиня, а все же не легко ей пробраться через наши дремучие леса.

Но Проной строго посмотрел на странника: «Ты ее принес, ты и унеси! Мы живем в мире с богами и не желаем знать тех страшных, которых ты назвать боишься».

Агенор присоединился к брату: «Оставь нас, не оскверняй нашего чистого очага!»

Но царица положила пришельцу руку на голову и кротко» по-деревенски, погладила его по его жестким волосам: «Оставьте его, он мой проситель. И я требую, чтобы мы прежде всего выслушали его рассказ».

Алфесибея принесла еще стул, покрыв его медвежьей шкурой. Алкмеон опустился на него, но рукой продолжал держаться за очаг и не сводил глаз со стены входа, где он видел нечто, невидимое для других. Он начал свой рассказ со своего детства, с прощальных слов своего отца, которые он запомнил, еще их не понимая. Рассказал, как мало-помалу в нем пробудилось сознание страшного долга, возложенного на него его отцом, как оно отравило ему все его отрочество, которое он провел при матери, чуждаясь ее лежности и чувствуя себя ее намеченным убийцей. Рассказал, как он старался уйти от этого долга, обращаясь к отцу, к Аполлону — тщетно. Рассказал и то... что было последствием и завершением. Оба брата, вначале прерывавшие его строгими вопросами, мало-помалу умолкли; Алфесибея не промолвила ни слова, но ее кроткий взор неустанно покоился на несчастном, и под влиянием этого взора и его душа стала спокойнее, точно под мягкими лучами летней луны.

Когда он кончил, воцарилось долгое молчание. Наконец, Фегей, все время молчавший, поднял голову.

— Мой дух говорит мне, Алкмеон, что ты скорее несчастный, чем преступный человек, и что Эрифилу убил не ты, а твой отец и Аполлон. А вы, мои сыновья, что скажете?

Проной и Агенор переглянулись.

— Нам все-таки боязно, отец; но решать — дело твое, а исполнять — наше.

— Мнение других я угадываю. Итак, Алкмеон, ты проведешь эту ночь под святою сенью очага, а завтра я совершу над тобой установленный Аполлоном обряд очищения.

На следующее утро быта принесен нороееткж, и таи-нст-веиный обряд очищения состоялся. Алкмеон успокоился, здоровый румянец покрыл его щеки — и тут только все увидели, как с»п был прекрасен, рядом с обоими сыновьями Фе-гея он производил впечатление со шедшего с Олимпа бега. Он часто отправлялся на охоту с ними, особенно на медведей, которых было много в лесах Эриманфа — и всегда выходило, что не он у них, а они у него учились. Алфесибея все чаще на неге засматривалась, все чаще к распела; при просты» нравах этой глухой Аркадии она и- не- старалась скрывать свою тайну, и все видели, к чему дело клонится. Но именно поэтому братья сочли своим долгом' выразить свое неудовольствие.

— Прости, отец,— сказал Проной со своей' обычной деревенской прямотой,— но разве ты забыл, что ты имел в виду, когда давал нашей сестре имя — имя «умножающей стада коров?» Ты рассчитывал на вено, которое получишь за нее. Коров у нас мало, все только козы? а вена нам артосский изгнанник, конечно, не даст.

Алкмеон улыбнулся; он отстегнул свой пояс и добыл из его полости одну вещь.

— Проной, во сколько коров ценишь ты это украшение? У Проноя широко раскрылись глаза. На его коленях

лежало ожерелье невиданной красоты. С крученого золотого обруча спускались семью треугольниками семь золотых сеток; каждая кончалась золотой пластинкой- с багровым камнем, только седьмая была украшена еверкакяцим алмазом.

— Думаю, что во всей Аркадии такого числа те найдется,— сказал он, улыбаясь.

— Позволь же, мой отец, вручить тебе его, как вено за твою дочь, если- ты считаешь меня- достойным быть твоим зятем.

Слезы- радости брызнули из- глаз старика-: «Мне оно ни к чему и будет гораздо больше на своем месте здесь»,— сказал он, обвивая ожерельем белую шею Алфее ибе». Та не говорила ничего, но румянец ее щек соперничал- е багровым сиянием шести? самоцветных камней, а блеск ее глаз со сверканием седьмого.

Прошел год ничем не омраченного счастья; но второй уже принес с собой зародыш разочарования. Отчего, в самом деле, батя не посылают деле» Ал км ео ну и Алфесибёе? Никто этот» вопроса открыто не ставил, но у каждого были свои мысов, а у обоих братьев самые определенные: детей — матереубийце! Но ведь он был очищен! Да, указанный Аядляачюм обряд смывает родственную кровь; но — кровь матери?

Значит, очищение было неполным?

Однажды Алкмеон проходил с женой по темной сени дома — вдруг его точно отбросило назад; он застонал и покрыл глаже рукой. «Алкмеон, что ты?» — «Ничего, так, воспоминание*. Но его веселость с тех пор исчезла. Он просил Алфесшааю же отлучаться от него и смотреть на него своими кроткими глазами: от них, говорил он, исходит какое-то голубое облако, и ему в нем хорошо. Все чаще и чаще вздрагивал оп, вперяя свои взоры в какую-то точку, говорил с кем-то — в первое время тихо, невнятно, но чем дальше, тем громче «исступленнее: «О матушка, зачем ты натравливаешь их на меня!» Потом он приходил в себя, несколько дней все было хорошо; потом опять. — Послушай, Алкмеон,— сказал ему однажды Проной, видя, что он «пить успокоился,— ты замечаешь я сам, что твоя болезнь все усиливается. Пока ты не дошел еще до того состояния, в котором ты тогда пришел к нам, пока твои здоровые дни еще преобладают — отправься в Дельфы, обратись за советом к богу, подвинувшему тебя за это дело.

Трудно было убедить Алфесибею, чтобы она согласилась на эту разлуку; но ее необходимость была слишком очевидна. «Иди, моя любимый, и вернись здоровым]» Ион ушел.

У порога дельфийского храма его встретила Манто; посвященная Аполлону, она служила ему пифией в дни вещаний. Пленница Эпигонов узнала их бывшего вождя. «Чего требует от меня мой господин?» — «Твой господин,— грустно ответил ей Алкмеон,— просит тебя узнать у его и твоего общею господина, как ему исцелиться от наваждения Эриний». Не Манте покачала головой. «Апполон сделал, что мог, на в дальнейшем он бессилен; над Эриниями властвует только одна богиня, самая древняя и могучая изо всех — Мать-Земля. В Дедов с шумит ее дуб, воркуют ее голубицы, пророчествуют Оеллы; иди в Додону, вопроси долговечных Селлои; чего «ни не знают, того не знает никто».

Алкмеон «таранился в Додону; Эринии, заснувшие было веред ебивеаыо Аполлона, с удвоенной яростью набросились на него. Неустанно травимый ими, он скорее мчался, чем шел;»видно, какой-то бог направлял его шаги. И вот перед ним бурная До дона. Храма здесь нет, и даже дома нет: божественная сила обитает в дубе, глубоко запускающем свои корни в самые недра Матери-Земли; а жрецы — Селлы — не нуждаются в жилище: их ложе в ведро и в ненастье — нагая грудь той же Матери-Земли. Они внимательно выслушали страдальца; Эринии почтительно остановились перед оградой Матери-Земли и замолкли: долгое время ничего не было слышно, кроме шума бурного ветра в густой листве и тихого воркования голубиц. Наконец, старейший из старцев заговорил.

— Мать-Земля блюдет священное право матери: она вся, поскольку она осквернена твоим преступлением, отказывает тебе в убежище. Если ты найдешь такую землю, которая еще не была его свидетельницей — там ты можешь найти успокоение; но только там.

У несчастного подкосились ноги. «Я, значит, навеки отвержен, навеки отдан этим мучительницам и на этом свете и на том! Земли не рождаются с года на год, подобно лозам и детенышам зверей!»

— Все забудь,— ответили Селлы,— а это помни: только такая земля, которая еще не была свидетельницей твоего греха, может тебе дать успокоение. Больше мы ничего не имеем тебе сказать.

Алкмеон спустился с додонской горы; Эринии немедленно вцепились в него.

С суровых гор Эпира, среди которых расположена Додона, стекает к южному морю Ахелой, отец эллинских рек. Алкмеон, исступленный, бежит по его течению, все дальше и дальше, куда — не знает сам. Бежит, бежит — и вдруг слышит, что кто-то его окликает.

— Алкмеон, куда спешишь? Иди ко мне! Смотрит, видит — на широкой отмели посредине реки

сидит под олеандрами девушка и удит рыбу; перед ней на корточках мальчик — рыбачок, видно, или пастушок.

— Как ты меня узнала?

— Кто тебя не знает! Иди сюда вброд, не бойся замочить ноги. Уж очень безлюдно здесь. Отец по целым дням пропадает, завела этого мальчишку, да больно он глуп. Со скуки даже рыбу начала удить; но теперь поймала тебя, и мне уже не скучно... не так скучно — шаловливо поправилась она, смотря в глаза скитальцу.

И схватив стоявшее перед ней ведро с пойманными рыбками, она вылила его содержимое в реку: плывите, почтенные, и не поминайте лихом Калл и рою.

К своему собственному удивлению, Алкмеон улыбнулся; вообще ему как будто легче стало с тех пор, как он перешел через рукав реки.

— А теперь, изволь рассказывать.

Лицо Алкмеона опять нахмурилось. «Я мать свою убил»,— тихо начал он.

— Знаю; вы, люди, мастера отравлять себе жизнь. Рассказывай, что дальше было.

Он рассказал ей про поход, про битву при Глисанте, про взятие и разрушение Фив — и про то, как им тогда овладело безумие. «И вот с тех пор скитаюсь, преследуемый этими мучительницами».

— Но где же ты скитался?

— Кажется, везде.

— Рассказывай по порядку, где был... Или не помнишь? Ничего не помнишь?

— Нет, одно запомнил: слова самой Матери-Земли, явленные в Додоне: только такая земля, которая еще не была свидетельницей моего греха, может мне дать успокоение.

— Видишь, как хорошо, что я тебя окликнула — ты бы так и пробежал мимо. Это — та самая земля, на которой мы с тобой сидим. Она не старше этих олеандров, запах которых мы вдыхаем: мы, речные нимфы, нанесли ее всего за последние годы. Сосчитай по пальцам; ее еще не было, когда ты убивал свою мать. Да и считать нечего: сам видишь, что Эринии отстали от тебя. Сюда они не придут. Итак, ты остаешься здесь, это ясно. Вечером пожалует и мой отец Ахелой — не бойся, он уже не любит появляться в своем бычачьем естестве с тех пор, как Геракл выломал у него один его рог. Он тебя очистит, а затем нас поженит: и тебе будет покойнее, и мне не скучно... Этот буян мы обработаем с помошью вот этого мальчишки Актора; как он ни глуп, а в работники годится. Затем у нас пойдут дети, и будет чем наполнить жизнь.

Чем больше ее слушал Алкмеон, тем светлее у него становилось на душе: ярким солнцем блистало сознание, что прекратилась власть над ним его мучительниц. И вышло так, как говорила Каллироя: для Алкмеона настала новая жизнь, трудовая. Мало-помалу эти две части — воинская до взятия Фив и земледельческая со времени женитьбы на Каллирое,— срослись между собою; вся середина — кровавый туман с мелькающими в нем страшными ликами Эриний — понемногу опускалась в небытие.

Дорошеш шод. Алкмеон сидел с Калпироей «а скамье -перед хижиной. Вечерело.

— Вот и Арктур показался — сказала она: — наступает осень. Надо готовиться к зиме.

— Арктур? — удивленно спросил Алкмеон, следя за направлением ее руки —у «всего называют Бейтом Оттого ему и имя дано с тех пор, как. Зевс обоих перевес на небеса.

— А ты знаешь, как это было?

— Знаю; мне покойница мать в назидание рассказывала. Послушай. Была однажды у Артемиды шяббимая нимфа по имени Каллистб.

— Ничего..

— А у нее от тебя?

— Тоже ничего: я ведь пришел к ней, скитальцем», преследуемым, в. одном хитоне,, препоясанном».. Нет постой: в поясе было ожерелье Гармонии; его я отдал» ей.

Каллироя выпрямилась и отняла свою руку от его плеча.

— Если так, то ваш брак не совсем расторгнут. И пока этого не случилось — я тебе не жена.

И она ушла.

На небе показалась луна. К сидящему в глубоком раздумье подошел Ахелой. «Моя дочь вообще своенравна,— сказал он,— но тут она права; твой долг — принести ей ожерелье Гармонии».

— Как же я покину буян? Только здесь и разрешает мне жить Мать-Земля. Перейду на берег — тотчас в меня вцепятся Эринии.

— Не в первый раз тебе от них терпеть. А чтобы с тобой чего не случилось, я дам тебе в провожатые Актора. Только без ожерелья не советую приходить: Каллироя не уступит.

Опять зима покрыла своим холодным туманом скромный двор псофидского царя; опять его семья грелась у пылающего очага, но ей уже не весело: горе молодой вдовы на всех навеяло душевный туман, еще холодней того, который окутал их двор.

— С этим пора покончить — угрюмо говорил Проной.— Уверяю тебя, сестра, Алкмеон пропал без вести. Я был в Дельфах, был в Додоне; до нее ведут его следы, затем они теряются. Там же, недалеко, река Ахеронт и вход в подземное царство; думаю, что Эринии туда же его и загнали.

Но Алфесибея покачала головой.

— Нет, мой брат, сердце мне говорит иное. Ждала я долго, но буду ждать еще. И я верю, будет такой же вечер, как и тогда: мы будем сидеть у огня, и через порывы зимнего ветра послышится знакомый стук...

Через порывы зимнего ветра послышался знакомый стук.

С криком радости Алфесибея вскочила, побежала ко входной двери, распахнула ее — и, схватив гостя за руку, ввела его в хорому.

— Вот он! Вот он! О, я знала, он — верный, не забыл своей Алфесибеи... Но зачем ты такой бледный, такой грустный? Видно, не дают тебе покоя эти злоименные?

— Еще не дают, Алфесибея, но скоро я надеюсь освободиться от них. Здравствуйте, отец и матушка, здравствуйте, шурья и невестки. Приютите моего мальчика; он ходил за мною во время моего странствия; мне его дали... добрые люди. Нас обоих приютите на одну ночь; завтра мне предстоит новый путь... последний.

Алфесибея всплеснула руками: опять в путь? И уже завтра? Отдохнул бы с нами!

— Нельзя, Алфесибея. Да и что пользы? Разве они дадут мне отдохнуть? Да, и еще должен я тебя огорчить. Я был у Аполлона в Дельфах; он обещал мне освобождение от моих мучительниц, но под условием, что я посвящу в его храм то ожерелье, за которое моя мать продала свою душу Полинику. Ты мне его дашь?

— Конечно, дам; разве для меня может быть украшение дороже твоей жизни? Но зачем ты так холоден со мной?

— Не обижайся, дорогая, и лучше сама держись подальше от меня: дыхание Эриний на мне. Я лягу здесь, у очага — помнишь, как тогда.

Он провел ночь у очага, а Актора взяла к себе челядь. Дали ему и наесться и напиться; ел он охотно, а от питья даже разговорчив стал. Челядь хохотала до упаду над его глупыми рассказами; но под конец он наговорил таких вещей, что решили призвать царевичей. Проной и Агенор пришли — затем взяли Актора к себе — затем вернулись к челяди, но уже без него. «Вам грешно было смеяться над этим несчастным,— сказал Проной,— Эринии коснулись и его и повредили его ум. Забудьте лучше его безумные речи».

Но спать они не пошли; и когда на заре следующего дня Алкмеон хотел проститься с ними, их не было дома. Он подал руку остальным и ушел, унося ожерелье Гармонии в полости своего пояса.

Солнце не показывалось в этот день. На дворе моросило; все удивлялись, куда и зачем царевичи ушли. Около полудня две тени стали вырисовываться из окружающего тумана; вскоре затем Проной й Агенор вошли в большую хорому. У первого в руках было ожерелье.

— Ты отомщена, сестра! — сказал он, бросая его на стол.

— Проной! Агенор! Что это значит? Где мой муж?

— Твоего мужа, бедняжка, давно уже нет; Алкмеон же, муж речной нимфы Каллирои, понес кару за свою измену у переправы через Метавр.

Опустились руки у Алфесибеи, мертвенная бледность покрыла ее лицо. Не говоря ни слова, она отвернулась от братьев и вышла через открытую дверь. Некоторое время еще виднелась ее тень, но затем и она слилась со все более и более сгущающимся туманом.

А когда наступил вечер, и огонь запылал на очаге Фегея, последний алмаз рокового ожерелья окрасился в тот же багровый цвет. — Привет владыке Аполлону от всего дома псофидского! Ои просит его принять в свою сокровищницу этот дар, слишком ценный для скромной человеческой доли!

Пророчица Манто приняла из рук жертвователя его драгоценность — и грустно улыбнулась, узнав в ней роковой убор фиванских цариц.

— Нерадостное наследие оставила божественная родоначальница своим преемницам! — сказала она, опустив свои взоры на багровые алмазы — Семела... Агава... Дирцея... Ниобея... Иокаста... Эрифила... Алфесибея... семь ясных камней должно было побагроветь, семь цветущих жизней погибнуть во мраке и муках, чтобы люди поняли наконец силу проклятья, воплощенного в золоте змея. И на вас, друзья, лежит скверна родственной крови; и вам надлежит очиститься, чтобы вновь получить доступ к очагам людей и жертвенникам богов. Но когда вы вновь станете чистыми — старайтесь, чтобы эта наука не пропала даром. Мать-Земля вас и кормит и одевает, и хранит — не отнимайте же у нее того, что она любовно скрыла в своих недоступных глубинах, это марево радости, таящее грех, н муки, и смерть в своем обманчивом блеске.