Глава 5. С чего бы я начал построение науки. Гаральд Гефдинг

Итак, пора посмотреть, что представляла из себя наука самопознания внутри Субъективной психологии.

Наука XVII–XVIII веков делалась, в общем-то, одиночками. Начиная с XIX века наука переходит качественный рубеж и становится делом сообществ. С этого мига все меняется. Теперь дело создания Научной картины мира становится вопросом выживания целого сообщества. А сообщества относятся к своему выживанию трепетно и не любят тех, кто им в этом мешает.

Начиная с этого времени, идет речь о создании не просто единого и удобного для всех Наук Образа мира, а общего для всех Наук орудия выживания. И все Науки, как племена одного народа, должны внести в это дело свой вклад. Главное достоинство Образа мира — способность давать людям покой — достижимо лишь при его непротиворечивости. Противоречия сеют сомнения. Их надо устранить!

Думаю, это требование делает понятным многое. В частности, и судьбу Наук, которые не слишком точно соответствовали генеральной линии партии и правительства, простите! А точнее, объединенному мнению Научного сообщества.

Научная революция началась с астрономии. Коперник, Галилей, Бруно, Ньютон, Кеплер — все были астрономами. Теперь я понимаю, что это было не случайно. Лишь астрономия позволяет разрушить Церковную монополию на Образ мира. Если доказать, что неверен религиозный Образ мира, то можно занять место самой Церкви!

Математика и физика были служебными науками в начале этого спора. Но как только речь дошла до доказательств, математизированная физика заняла место астрономии. Почему? Потому что астрономия говорила об удаленном, но видимом устройстве мира. О Космогонии. Но религиозный Образ мира держался, главным образом, не за счет рассказа о том, как устроено мироздание, а за счет скрытых за Небесами могущественных и страшных Сил, управляющих им, — Богов.

Боги — это чрезвычайно действенный психологический механизм управления народом. Покой — покоем, а народ нужно держать в повиновении. Это делали Боги и Страх. Страх перед наказанием после смерти. Страх перед самими Богами и их представителями на Земле. И самое главное, страх перед всеведением и всевидением Богов, которые все про тебя знают и следят не только за каждым твоим действием, но и за каждой мыслью. Как вы понимаете, следит за нами общество, а глаз Божий — это глаз соседа. Люди тем и отличаются от Богов, что им есть дело до тебя.

Страх перед невидимыми, но вездесущими и могущественными Богами — очень действенное средство управления людьми. Кто-то должен был в Науке взять на себя роль творца Богов и создать новую Теогонию.

Ее взяла Физика и создала законы, которые теперь объясняли, что же там ворочается за занавесом…

Огромное, могущественное и ужасное. Как вы помните, в Иудаизме, а вслед за ним и в Христианстве, имелось представление, что ближайшие к Богу сообщества архангелов имеют родовые имена. Одни из них назывались Серафимы, другие Престолы, а были такие, которые носили имя Законов.

Совершенно не представляю, чем занимались эти Законы, но имя было на слуху. И когда Физика объявила новыми Богами нашего мира Вселенские или Космические Законы, это выражение естественно легло на соответствующее место в сознании религиозных людей и было принято без лишних раздумий и сопротивления.

В итоге Физика стала главным Богом научного Олимпа. Новым Зевсом или Юпитером, в имени которого — Ю- равно Зевсу, а — питер-патер означает Отца всех остальных Богов. Новых Богов, если вспомнить греческую мифологию. Зевс и его команда низвергли тех, кто дал им жизнь, и прокляли навечно, чтобы те не мешали им единолично наслаждаться властью над миром. В точности так поступали и ученые.

Сейчас для частной Науки противоречить Физиопитеру своей Картиной мира означало бы полный крах, все равно как противоречить неограниченному монарху. В общем-то, удовольствие возможное, но… Любое несоответствие физической Картине мира для современной Науки означает полное проклятие, выражаемое словом «ненаучно». Соответственно, ненаучная Наука — это не Наука, иначе говоря, не член Научного сообщества.

Ненаучная Наука мгновенно превращается в изгоя, вроде Астрологии, Экстрасенсорики или Биоэнергетики, несмотря на все потуги говорить физическим языком. А уж куда физичнее, чем рассматривать человека как электроподстанцию, заполненную «энергетикой»! Однако, язык может быть сколь угодно наукообразным, но доколе есть хоть малейшие несоответствия в Картинах мира, Олимп для тебя закрыт.

Субъективная психология имела именно такой Образ мира, который противоречил Физике. Он предполагал наличие души у человека, а значит и существование каких-то иных Богов этой Вселенной, кроме официально объявленных Законами Физики. Надо отдать ей должное, чего только она ни делала, чтобы выглядеть психологической физикой или хотя бы химией на худой конец.

Но она была обречена. Обречена потерять собственное лицо и стать как все. Книги психологов-субъективистов — это горькая летопись агонии Белой вороны в Научном сообществе. Но начну по порядку.

В предыдущих главах я уже говорил, что субъективизм как явление культуры имеет длинную историю, но понятие "Субъективная психология" офаничено определенными историческими рамками. Оно может использоваться только по отношению к определенному научному направлению второй половины XIX — начала XX века. Иначе говоря, это направление завершает тот этап в развитии Психологии, когда она еще не выделилась из философии, и открывает собой начало ее самостоятельного научного существования, а точнее, приспособления к общим требованиям. В этом смысле, мы с неизбежностью зависим от того, что сама Психология считает началом себя как самостоятельной науки, а именно от создания Вильгельмом Вундтом своей лаборатории в 1879 году.

Иными словами, хотим мы того или не хотим, но понятие "Субъективная психология" гораздо больше связано не с предыдущей историей субъективизма или психологии, а с борьбой за Научность, или с борьбой за то, кому быть единственным сообществом, говорящим от имени Психологии. Соответственно, и основные труды исследователей, считавших себя представителями Субъективной психологии, появляются не ранее середины девятнадцатого века и не позднее двадцатых годов двадцатого. Это первое уточнение, которое надо учитывать. Но есть и второе.

Время от времени я использую выражения Субъективная психология и Психология самонаблюдения как синонимы. В общем, это допустимо, потому что Субъективная психология считала основным методом психологии самонаблюдение. Но если подходить к этому строго, то это две разные науки. И писать их надо бы так: Субъективную психологию с большой буквы, а психологию самонаблюдения с маленькой. Психология самонаблюдения осталась лишь приемом или набором приемов внутри Субъективной психологии, бывшей всем — и сообществом и учением.

При этом заявить, что основной метод — это самонаблюдение, еще ничего не значит. От заявлений метод основным не становится. Мне вообще кажется, что основным методом Субъективной психологии было умозрение, с которым боролся и позитивизм, и экспериментальное, или опытное, направление внутри самой Субъективной психологии. Самонаблюдение же использовалось у большинства психологов случайно. Лишь считайные из психологов-субъективистов — Титченер, Кюльпе и Эббингауз в Германии, Челпанов в России — попытались построить свои экспериментальные школы на самонаблюдении.

Однако и с их школами что-то не совсем ладно. Во-первых, их работ, посвященных самонаблюдению, не достать. И то, что они не разошлись по миру после победы объективной психологии, можно понять.

Правящее сообщество могло препятствовать этому. Но почему эти работы не расходились при их жизни? Почему они не стали основой всей Субъективной психологии? Не пересказывались в трудах единомышленников?

Мой ответ таков: никто из субъективных психологов и не считал самонаблюдение действительно главным для себя. Главным было сделать Науку и победить противников. Объективная наука победила, и Субъективизм исчез, словно его и не было. Это говорит о том, что он сражался самой своей сущностью, и раз эта сущность исчезла вместе с поражением, значит, она была Бойцовским духом сообщества, а отнюдь не такими мелочами, как самонаблюдение или самопознание. Иными словами, двести лет работая с помощью самонаблюдения, Субъективная психология так к нему привыкла, что даже не дала себе труда осмыслить собственный метод, исследовать его и развить в нечто самоценное.

Эту слабость Субъективной психологии, я надеюсь, вы сможете заметить в моих очерках. Даже когда я буду приводить примеры поразительной глубины самонаблюдения, вы увидите, что это самонаблюдение как бы «сырое», необработанное, глубокое только в силу таланта, дарованного тому или иному исследователю от природы. И почти никаких попыток исследовать само самонаблюдение и закрепить те успешные находки и приемы, которые найдены предшественниками. Именно в этом была, на мой взгляд, причина гибели Субъективной психологии. Не причина поражения в борьбе с Объективной психологией, а именно причина гибели и исчезновения.

Вот это последнее положение заставляет меня по-особому подойти к задуманной работе. Я не историк психологии и не могу просто написать очерки истории Субъективной психологии. Моя задача — самопознание, и для него мне нужны инструменты. К примеру, самонаблюдение. Единственная наука, хоть как-то использовавшая этот инструмент, лопнула, оставив лишь осколки науки самонаблюдения, разбросанные по разным работам. Никто из субъективистов не озаботился тем, чтобы дать обобщающую картину этого метода, который они считали, а точнее, объявляли главным для себя.

Создать обобщающую картину психологии самонаблюдения или хотя бы метода самонаблюдения, как он являет себя, разбросанный по трудам психологов-субъективистов, — вот первая задача этой части моего исследования. Естественно, она дополняется следующей задачей — всюду, где это имело место, выявить заложенные внутрь психологии самонаблюдения зерна науки самопознания.

Начать рассказ о самонаблюдении в западной Субъективной психологии с Вундта, как вы уже поняли, было верно и исторически, и с точки зрения значимости тех образов, что рассматривались. Поскольку моя задача — составить из трудов самих психологов более или менее цельную картину того, что могло бы быть психологией самонаблюдения, мне придется выбрать кого-то из работавших одновременно в разных странах и множественных школах субъективных психологов, кто говорит о наиболее "начальном".

Иначе говоря, мне нужно выбрать такое утверждение кого-то из субъективистов, которое может методологически рассматриваться как исходное положение полноценного рассуждения о науке. Это значит, что далее я выступаю не совсем как историк науки. Я начинаю собирать из ее частей собственный образ, который, на мой взгляд, соответствовал бы науке Самопознания. Но это всего лишь мои о ней представления.

Итак, я начну составление образа психологии самонаблюдения с самого простого на мой взгляд. Это самое простое было высказано очень известным на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков датским философом и психологом Гаральдом Гефдингом (1843–1931).

В свое время он был очень любим в России — только его "Очерки психологии, основанной на опыте" с 1892 по 1923 годы издавались семь раз! А сейчас я даже не нашел упоминаний о нем ни в одном словаре. Так проходит слава научная!..

Я думаю, что Гефдинг был мечтателем и мечтал он, осознавая это или нет, о том, чтобы создать Психологию самопознания. Вот поэтому его перестают издавать после разгрома русской Субъективной психологии в 1924 году.

Эти его знаменитые "Очерки психологии, основанной на опыте" начинаются с главы "Предмет и метод психологии". И под первым же пунктом определяется предмет психологии. С точки зрения методологии науки, такое начало единственно допустимое, потому что только оно позволяет заложить подлинные основы науки:

"1. Психология — есть наука о душе, это самое краткое определение, которое мы можем дать предмету наших настоящих исследований" (Гефдинг. Очерки психологии, с. 5).

Действительно, самое краткое определение, которое можно считать как предельно исчерпывающим, так и предельно недостаточным. Оно предельно точно с точки зрения наукоучения и логики, потому что в нем слова соответствуют обозначаемым ими понятиям. В отличие от него, современная психология, изгнавшая душу из науки, но оставившая ее имя в своем названии, уже с названия заявляет, что будет говорить не то, что мы услышим или прочитаем. Не верь глазам своим, перетолковывай и старайся понять как-то иначе все, что сказано этой наукой, — вот что первым делом должно объявляться студентам после зачисления их на психфаки.

Естественно, в этом определении Гефдинга нет ничего нового, кроме того, что он заговорил об этом на рубеже двадцатого века, когда такое определение уже считалось неприемлемым. Что называется, хорошая шутка — это хорошо забытая старая шутка.

Но, надо признать, это определение крайне недостаточно и вызывает множество вопросов, которые и задавали сами себе психологи на протяжении всей истории своей науки. И первый из них — что такое душа?

Этот вопрос относится к числу таких очевидностей человеческой культуры, что на него проще всего не отвечать. Почему? Да потому что любой живой человек сам неоднократно употреблял множество выражений с этим словом, слышал их от других и, самое главное, естественно и однозначно их понимал. К примеру, такие, как: у меня душа болит. Или: ты мне в душу плюнул! С души воротит. Из души в душу. Душевно поговорили. И так далее, и тому подобное…

В общем, мы все знаем, что такое душа, и используем это слово всегда к месту и психологически точно. И даже, возможно, видим душу, причем так привычно, как воздух, то есть совершенно не осознавая. Поэтому мы все, включая объективных психологов, внимательно слушаем разговоры о душе и сразу же замечаем, когда говорящий сфальшивил. То есть исказил действительность и сказал что-то такое, что к душе относиться не может. Ну, к примеру, мы точно знаем, что у нас на душе может быть камень. Камень на душе — вещь хотя и условная, но естественная. И условна здесь как раз не душа, а камень. Он не настоящий, а символический. А символизирует он тяжесть, которая давит душу. А то, что некая, не совсем понятная тяжесть может душу давить, это мы все и знаем, и испытывали.

И совсем другое дело, когда кто-то скажет: У него черная душа, он в ней камни носит. Э, нет! — улыбнемся мы. — Вы, уважаемый, верно из другого мира. У нас в душе камни носить нельзя!

Но это все просто и ясно, пока мы не задаемся вопросом: а что же тогда такое эта самая всем известная душа? Именно попытки ответить на него и привели Психологию к отказу от понятия «психе» и замене его на «психику», что значит, к состоянию науки, потерявшей свой предмет. Все так просто и очевидно, что совершенно не поддается исследованию естественнонаучными методами. Проще выкинуть эту душу совсем или ограничить лишь теми проявлениями, которые я уверенно распознаю. Тогда, правда, надо и изменить название с "науки о душе" на "науку о части души". Не очень благозвучное название, поэтому его заменили на более удобное иностранное — "наука о психике".

Возможно, что такая замена как-то оправданна с точки зрения интересов момента, хотя и является своего рода убийством предыдущей науки. Но это уже другая история. Наука должна соответствовать своему имени, а если сменилось содержание, менять и имя. Так что все оправданно. Наука «психикелогия» имеет право на существование. Хотя истинной психологией будет лишь та, что пытается дать ответ на вопрос: что такое душа?

В строго методологическом смысле начать такую науку, как психология, можно только одним образом: Психология есть наука о душе!

И тут Гефдинг и прав, и предельно точен, начиная книгу с названием "Очерки психологии" с определения того, что есть психология. Но сумел ли он сам пойти дальше собственного определения?

Что такое душа, а точнее, что Гефдинг собирается понимать под «душой», он говорит в следующих строчках, вслед за исходным определением:

"Это только предварительное определение, вовсе не дающее ясного и точного понятия. Тут мы только противополагаем психологию как учение об ощущениях, представлениях, чувствах и проявлениях воли, физике как учению о движениях и пространственных предметах. Ощущения, восприятия, мысли, чувствования и проявления воли мы называем одинаково явлениями сознания; все, что имеет протяженность, заполняет пространство и движется в нем, мы называем материальными явлениями.

Явление — это то что может быть предметом опыта. Так как опыт состоит из ощущения, восприятия и мышления, то мы знаем материальные явления только при помощи явлений сознания. Само знание есть явление сознания" (Там же).

Иными словами, под душой Гефдинг понимает не душу и не «психику», а сознание.

В каком-то смысле это тоже бегство от сложности предмета. Явления — это не то, что может быть предметом опыта. Это вторично. Исходно же в явлении то, что является, делает себя явным, то есть доступным восприятию и наблюдению. Когда Гефдинг говорит: "ощущения, восприятия, мысли, чувствования и проявления воли мы называем одинаково явлениями сознания: все, что имеет протяженность, заполняет пространство и движется в нем, мы называем материальными явлениями", — язык требует задать вопрос: явлениями чего?

Иными словами, употребление слова явление без того имени, к которому оно относится, — это дурная привычка. Если есть явление, значит, есть нечто, что себя являет. Через материальные явления являет себя материя. Через явления сознания являет себя сознание. А через душевные явления являет душа!

Если мы вспомним, что ощущения, восприятия, мысли и тому подобное традиционно называют душевными явлениями, то станет ясно, что Гефдинг в приведенном рассуждении дает определение души: душа человека есть его сознание.

Слово «сознание», безусловно, лучше, чем психика, потому что за ним есть некое истинное явление, подмеченное народом и обозначенное соответствующим именем. За словом «психика» нет никакого содержания, кроме того искусственного, что произвольно вложили ученые, чтобы отделить то, что они собираются изучать, от того, что язык понимает под словом «душа». Тем не менее, оба понятия имеют право на существование. Правда, с той оговоркой, что они обозначают предметы разных наук.

Итак, получается, что второе рассуждение Гефдинга относится к вопросу о предмете науки. Не имея сил и возможности дать определение такого понятия, как «душа», Гефдинг заменяет его на понятие «сознания», которое ему кажется более доступным для исследования. Возможно, это было гениальным прозрением, и сознание действительно позволяет увидеть и изучить душу.

Если вспомнить историю, то то же самое делал в России лет за сорок до Гефдинга Константин Кавелин, обосновывая культурно-историческую психологию. И там это ощущалось естественно верным. Если предметом естественнонаучной психологии является то, что доступно естественнонаучному изучению, то мы вполне можем обозначить эту часть «душевных» явлений словом «психика». Но если мы при этом отчетливо видим разницу между психикой и сознанием, то есть такими проявлениями "человеческой души", которые естественнонаучному изучению не поддаются, но при этом обладают всеми свойствами научного предмета, мы можем сделать их основой для другой науки — например, для культурно-исторической психологии.

И делая так, мы видим, что явления, входящие в предмет этой науки, совпадают с нашим пониманием сознания. Следовательно, оно и становится предметом этой психологической дисциплины, дополнительной к естественнонаучной. Возможно, понять, что такое душа, удастся, лишь поглядев на нее сразу с двух или более точек зрения или направлений исследования.

В Америке же к пониманию души как "потока сознания" пришел Вильям Джемс. Так что Гефдинг вовсе не одинок.

Но вот вопрос: что он сделал, заменив понятие «душа» на понятие «сознание»? Дал определение души?

Пусть иное, через сознание, но все же полноценное определение? Или же всего лишь уменьшил исходное понятие еще на один кусочек? Ведь «сознание» Гефдинга, как и «психика» естественников, — это лишь попытка описать только одну грань того большого явления, которое не поддается изучению целиком. Иначе говоря, на мой взгляд, это прием, называемый издревле анализом, то есть разделением сложного на простые составные части для облегчения понимания. Прием совершенно верный и оправданный.

Но исчерпывается ли при этом разделении предмета психологии между несколькими науками все понятие «души»? Или же остается в самой глубине еще что-то непознанное? Иначе говоря, вопрос о том, сколько наук сделать из некогда единой психологии, еще не решен. И Гефдинг, очевидно, чувствовал это. Во всяком случае, дальше, слегка противореча предыдущим своим мыслям, он развивает не ту мысль, что явление есть предмет опыта, а ту, что явление есть предмет наблюдения. А поскольку он при этом, по сути, говорит о наблюдении тех же самых явлений сознания, что были им перечислены выше, то получается, что методом науки о сознании оказывается самонаблюдение, оно же — духовное зрение.

"2. С духовным зрением происходит то же, что и с телесным: на первых порах оно направлено на внешнее. Глаз воспринимает внешние предметы, их цвета и формы, и только искусственно, окольным путем, он знакомится с самим собой и тем, что находится внутри его. <…>

Наша непосредственная естественная жизнь протекает в деятельности чувственного восприятия и фантазии, а не в субъективном размышлении (то есть размышлении, направленном на самого себя — А.Ш.). Человек- практик прежде, чем делается теоретиком. Его наслаждение и страдание связаны с тем условием, что он из-за внешнего мира может забывать себя. Наблюдения над жизнью животных и людей, над внешним видом растений и плодов, над движением небесных тел и так далее гораздо важнее в первичной борьбе за существование, чем наблюдения над самим собой.

Только на более высокой ступени культуры ощущается потребность в самопознании, так что может быть поставлена заповедь: познай самого себя! — и этим откроется прямая дорога к психологическому исследованию" (Гефдинг. Очерки психологии, с. 6).

Итак, истинная психология — это та наука, которая позволяет ответить на вопрос: кто я?

С этого рассуждения Гаральда Гефдинга в рамках Субъективной психологии могла родиться наука самопознания. Но она не родилась. Почему?

Потому что это рассуждение Гефдинга неверно. Я уже говорил об этой исходной ошибке. Если мы вслушаемся в сам вопрос, то заметим противоречие: психология — это не наука о Я. Психология — это наука о душе, даже если под душой понимать сознание.

Истинной психологией являются и естественнонаучная, и культурно-историческая психологии. А самопознание к ним лишь примыкает, психологией не являясь. Потому и Сократ никогда не называл свою майевтику наукой о душе, и Платон не претендовал на то, чтобы быть отцом психологии. Гаральд Гефдинг мечтал, но был обречен. Он мог уйти в самопознание, но он не мог создать науку самопознания из психологии. Это было как бороться с роком.

Науки — предельно точные способы рассуждения об избранных ими предметах. Если чистота рассуждения нарушена, наука не рождается. Особенно если нарушена чистота и строгость рассуждения о началах или основах. Смешать познание себя и психологию, то есть познание души, только кажется пустяком. Это не просто одно и то же, названное разными словами. Слова — всегда знаки понятий. И если слова разнятся, значит, разнятся и обозначаемые ими понятия. И даже если они чрезвычайно схожи, крошечное различие однажды вдалеке накопится и разорвет любые цепи, которыми мы пытаемся притянуть их друг к другу.

Можно ли в данном случае с уверенностью убедиться, что мечта Гефдинга о психологии самопознания тянула в единое целое два разных предмета? Конечно. Способ прост: нужно всего лишь спросить себя: а что я хочу? Если ты хочешь стать ученым и знать, как устроен мир, нужно заниматься естественнонаучной психологией. Если ты хочешь знать, как устроено общество и как вести себя с другими людьми, то это предмет культурно-исторической психологии. А вот если ты хочешь познать себя, раскрыть свои способности, стать собой, вернуть то, что подозреваешь в себе… В общем, если внимательно поглядеть на слова «психология» и «самопознание» и спросить себя, что же ты хочешь, то появится возможность выбора между этими двумя жизненными путями. Эта возможность и есть неопровержимое свидетельство, что твое сознание различает эти два предмета.

Однако, сколько бы я ни утверждал, что самопознание не может быть ни психологией, ни даже наукой, ничто не мешает кому-то создать науку с наименованием Психология самопознания. И она, безусловно, была бы на целый шаг ближе к самопознанию, чем Субъективная психология, на два, чем культурно-историческая, и на три, чем естественнонаучная. И если бы Субъективная психология не растворилась в естественнонаучной, из нее вполне могла бы родиться Психология самопознания и уж совершенно определенно Психология самонаблюдения. Каков был бы тогда первый шаг или первый вопрос, с которого начиналась бы эта наука или ее изучение?

"Итак, если первоначальная область представлений, с которой сталкивается человек, получает свои элементы из внешней природы, то спрашивается, каким образом вообще мы приходим к различению своего я от внешних вещей?" (Там же, с. 7).

Гефдинг абсолютно методологически точен в постановке исходного вопроса психологии самонаблюдения, как и с исходным определением психологии. Эта его кристальная точность настолько важна для построения науки, что я жертвую всем остальным рассказом о его психологических воззрениях. Он писал позже Вундта, но писал, как бы отступая к самым истокам психологии как чистой науки. Сам по себе этот исходный вопрос настолько очевиден и узнаваем, что его, безусловно, задавали многие мыслители. Но в рамках Субъективной психологии Гефдинг поставил его в такой чистоте первым. Поэтому я беру его как первый штрих обобщающей картины науки Самопознания на основе Психологии самонаблюдения.

А то и просто исследования своего Я.