Глава 5. Раздумывая о восприятии

А. Н. Леонтьев, один из самых маститых русских психологов советского периода, в своей лебединой песне — "Лекциях по общей психологии" 1973-75 годов, — говоря о восприятии, изначально признает, что это проблема. И проблема, психологией не решенная. И там же он объясняет, что одна из главных сложностей этой проблемы — это понятие образа. В чем суть этой сложности?

А дело в том, что мы действуем, как бы имея перед собой воображаемую картинку того, что хотим получить, и того, как надо этого достигать. Мы весьма отчетливо видим внутренним зрением, как, к примеру, сейчас закроем с хлопком книгу, отложим ее в сторону, шлепнув по твердому столу, встанем и будем упруго махать руками, делая восстановительную гимнастику, пока не почувствуем утомления в мышцах и не запахнет потом. Тогда мы сбросим одежду и бросимся под контрастный душ, и будем попеременно наслаждаться жаром и холодом, задерживая дыхание…

Вот так мы представляем себе образы. В основе — зрительное представление самого себя, точнее, своего тела внутри пространства, соответствующего помещению или месту, где я сейчас нахожусь. Причем то, что мое представление о пространстве соответствует действительному пространству, а мой образ внутри воображаемого пространства действует так же хорошо, как и внутри настоящего, убеждает меня в том, что мой образ себя соответствует действительности, то есть моему телу. Вернее, что он точно отражает и тело, и его способность двигаться.

Соответственно, способность моего тела двигаться по действительному пространству после того, как я отработал эти движения в пространстве воображаемом, точнее, воображаемой копии окружающего меня пространства, делает очевидным, что я сумел воспринять окружающее пространство верно. Ну а поскольку я его вижу в тех самых по преимуществу зрительных образах, заставляет меня думать, что именно так я его и воспринял.

Вот так, приблизительно, мы представляем себе восприятие при первой попытке о нем подумать.

Психолог — это человек, который не остановился на первой попытке и сделал вторую. Эту вторую современный психолог, собственно говоря, сделал в Декартовской психологии, а еще вернее, в философии Беркли. Я уже приводил классическое рассуждение о том, что глаз не может передавать в мозг те зрительные образы, что отпечатываются на сетчатке. Мозг требует совсем другого языка. Это первое.

Второе — это то, что действительность совсем не такова, как мы ее видим, слышим и ощущаем.

И если довести этот подход до своего предела, то получится, что того мира, который мы видим и воспринимаем, нет совсем. Это все — всего лишь наше воображение. А что же есть?

Что-то все-таки определенно есть. Иными словами, даже если считать весь этот мир сном моего разума, что-то все равно есть. Хотя бы сон.

Далее. Мы можем исходить из того предположения, что все есть лишь наше воображение. Доказать, что мир не снится мне, невозможно. Но можем исходить из того, что мир вокруг настоящий. Это всего лишь выбор. Выбор очень важный, потому что если вокруг меня нет мира, а я сплю, то это стоило бы обдумать, потому что в таком случае я хотел бы знать, что мне делать.

Но для того, чтобы начать думать о себе и мире так, мне нужно быть уверенным в том, что все есть сон. А пока меня в этом ничто не убеждает, кроме игрушек в логические парадоксы, то есть в слова. В то время как отношения к миру как к действительности подтверждается всем моим разумом.

Эта уверенность в истинности мира может быть очень большой ошибкой. Настолько большой, что ее невозможно охватить взглядом меньшей широты, чем целая жизнь. Иными словами, возможно, мы спим и видим сны длиною в жизнь, но не можем этого осознать, потому что нам не хватает жизни. Возможно. Но тогда я хочу понять природу этого сна, потому что ощущаю его ловушкой и хочу вырваться.

Если же мир — действительность, тогда я оказываюсь перед другим выбором: считать ли мне себя смертным и одноразовым, простите, или же после смерти я могу рассчитывать еще на какое-то бытие?

И тут я снова могу избрать то, что мне больше по нраву. Материалисты почему-то избирали до пены у рта и крови из глоток доказывать всем, что они смертны и очень злились, когда им предлагали поискать бессмертия. При этом они так ничего и не доказали. Почему? Да просто потому, что всем очень жить хочется.

Я не идеалист и не спиритуалист, как, впрочем, и не материалист. Я просто очень хочу жить. И мне глубоко плевать на такие психологии, физиологии и философии, которые поставили себе целью описать устройство мира и человека. Я хочу иметь науку, которая в этом действительном мире сделает своей задачей поиск бессмертия для меня и других людей.

Это значит, что я исходно готов изучать все — действительность, сны, материю, дух, — лишь бы при этом они точно и понятно сказали мне, что надо делать, чтобы продолжить жить после смерти.

При таком подходе, как вы понимаете, можно изучать как душу, так и тело. Но исходно одно — я избираю считать, что я могу быть бессмертным. И вопрос распадается на две составляющие. Либо мы изначально обречены на бессмертие в наших душах, либо мы можем достичь его, сделав что-то с собой.

При этом, если моя душа в любом случае будет жить после смерти, то что надо сделать, чтобы жить душой лучше, и что лучше для души? А если возможность бессмертия надо заработать, то как? И если даосы считают возможным бессмертие в теле, то ясно, что для такого бессмертия нужно делать что-то иное, по сравнению с душевным бессмертием. Что?

Вот эти выборы относительно бессмертия позволяют, на мой взгляд, упростить и вопрос о действительности окружающего мира. Мне, собственно, все равно, настоящий он или воображаемый, — мне надо понять, возможно ли в этом окружающем мире бессмертие.

И если он сон, то я умираю в конце этого сна. Правда, мне могут сказать, что потом я буду видеть новый сон. Но это слова. Если в мой разум еще можно заронить сомнения в том, что я воспринимаю действительность, никто меня не убедит, что моя жизнь не кончится смертью, и никто не даст мне уверенности, что после этого наступит новая жизнь или новый сон. Следовательно, все сомнения в том, что этот мир настоящий, — ложны, даже если этот мир воображаемый. Для меня это единственная действительность, потому что она конечна против моего желания.

И поэтому я буду рассматривать ее как своего рода противника, который несет мне смерть. Я не называю действительность смертельным врагом, потому что я люблю его дар — жизнь, и еще потому, что я подозреваю, что он не враг, а учитель и воспитатель, который создал для меня учебную ловушку с задачей на выживание. Но он противник, а цена поединка — жизнь.

Смертельного противника надо изучить, понять и победить. Или, это будет вернее, преодолеть.

А как мне его изучить и понять, если единственными орудиями моего познания являются способность восприятия и разум? Я должен буду сначала понять, как же я воспринимаю свое окружение, а затем, если это потребуется, улучшить свою способность познавать, доведя ее до своего предела. Точно так же мне придется понять, как же я думаю, и вероятнее всего, поработать над совершенствованием своего разума.

Все разговоры об интуитивном или запредельном восприятии я пока опускаю, потому что они и возможны только после того, как ты добрался до предела своего разума. А я до него не только не добрался, я даже его не ощущаю. Следовательно, избрать, развивать в себе что-то сверхчувственное, было бы для меня в начале пути ложью. Хотя, возможно, моя работа над собой, то есть над способностями думать и воспринимать, — как раз и приведет меня к раскрытию каких-то особых способностей. Но пусть это случится как итог естественного развития, а не как способ перепрыгнуть через трудные места.

Способности думать, то есть Разуму, я намерен посвятить особое исследование. Пока продолжу разговор о восприятии. При этом я считаю, что это восприятие действительности, потому что ловушка, в которой я нахожусь, действительна и доступна мне лишь в восприятии и его осмыслении. Это моя единственная возможность из нее вырваться — считать ее действительной и пройти насквозь, как пленку или слои тумана.

И я пока не буду гадать о том, что же там, за туманом восприятия. Я намерен копать, а не скакать мыслью по предположениям. И я отбрасываю держащие меня в неопределенности и бездействии сомнения, и копаю.

Что же за сомнение позволило Леонтьеву признаться, что проблема восприятия не решена в психологии?

Это было сомнение в том, что данные нашего опыта самонаблюдения совместимы с данными современной нейропсихологии. Будем честными, даже изгоняя понятие самонаблюдения из психологии, Психология при этом постоянно исходила из представлений, полученных самонаблюдением.

А что такое само понятие «образ», так заинтересовавшее Леонтьева, как не описание самонаблюдения? Попытки рефлексологии и объективных психологии вообще обойтись без самонаблюдения и даже заменить свой язык на совершенно объективный, то есть не учитывающий самонаблюдения, приводили к таким жутким нагромождениям, что читать книги той поры вообще невозможно.

При этом разумная нейрофизиология, а за ней и нейропсихология, в своих описаниях работы нервной системы и мозга в двадцатом веке пришли к тому, что стали использовать язык кибернетики, тем самым уподобляя мозг и нервную систему компьютеру. Точнее, сейчас бы это было названо локальной сетью.

Частенько использовалось и введенное бихевиористами понятие "черного ящика", не знаю, кем и у кого заимствованное.

На фоне этих физико-подобных описаний основания, на котором развивается психика, психология выглядела беспомощной. Образ никак не совмещался с нервными импульсами и разрядами нейронов и их связями.

При этом нейрофизиологам, особенно после Павлова, все казалось очень просто: есть рефлекторная дуга, и ею объясняется все поведение. Стимул из внешнего мира — восприятие чувствительным нервным окончанием — сигнал, бегущий по центростремительному нерву к мозгу — обработка сигнала в соответствуюшем центре — сигнал, бегущий по центробежному нерву к соответствующей мышце — действие. Вот нейрологическая схема восприятия.

В ней психологи просто не нужны, и Павлов так прямо и говорил. За употребление психологических слов он даже штрафовал деньгами у себя в лаборатории. Для психолога в этой схеме нет места. И когда Сеченов требовал передать психологию физиологам, он в этом нисколько не сомневался. И когда Павлов резал собак, нарабатывая у них слюноотделение, тоже казалось, что до решения последних загадок души остались считанные минуты.

А потом немцы начали работать с обезьянами и поняли, что дальше слюноотделения у собак и центра удовольствия у американских последователей Павлова рефлекторная дуга не работает. Тогда они придумали слово «Гештальт», которое, как с восхищением объяснял студентам Леонтьев, так сложно, что на другие языки не переводится, а поэтому его лучше и не переводить, а наслаждаться им по памяти.

Это страшный порок психологии — заимствование множества непонятных и непонятых терминов, которые не переводятся. Не переводится, значит, не понимается, потому что перевод — это прежде всего понимание.

Гештальт — это всего лишь образ, но образ, понимаемый немецкими психологами чуть сложнее, чем понимался остальными психологами. Это была, так сказать, третья попытка понять, что такое образ. И она тоже не удалась, если верить Психологии. Но если задуматься, то она сказала одну очень определенную вещь: образ — это нечто, что надо понимать иначе, чем мы привыкли.

И вот это «привыкли» и надо было понять и даже исследовать. А как мы привыкли, и что во мне привыкло понимать, что такое образ? Ответ, как видите, лежит в самопознании, а это как раз то, что в Психологии оказалось недопустимо, как дурной тон.

Это я привык считать, что образы — это то, что я вижу в своем воображении, когда думаю о себе или о том, как я буду сейчас действовать в окружающем меня пространстве. И эти представления во многом зрительны. Почему?

Для дальнейшего разговора я использую материалы этнопсихологии, которой занимался много лет.