Глава четвертая. Накрахмаленный воротничок рубашки царапал и натирал шею

 

Накрахмаленный воротничок рубашки царапал и натирал шею. Эван потянул его, стараясь немного ослабить давление, и заерзал, сидя на переднем сиденье «тойоты». Он потел от волнения, даже несмотря на то что недавно прошел дождь и день был довольно прохладным. Андреа шикнула на него, и он насупился. Они проехали мимо строящегося кинотеатра вверх по дороге, к клинике Саннивейла.

Эван смотрел на свое отражение в окне машины. Его волосы были причесаны и уложены, он был одет в лучший воскресный костюм. Он надеялся, что отцу будет приятно видеть его таким. Андреа выглядела куда скромнее. Эван сам настоял на том, чтобы мать одела его именно так. Он нетерпеливо побарабанил по своему дневнику пальцами. В последнее время эта тетрадь стала его постоянным спутником. В ней он не только записывал свои мысли, но и рисовал или составлял списки дел. Эван также вклеил в нее дубовый лист, неиспользованный автобусный билет, обертки от жевательной резинки, разместив их вокруг набросков не то странноватого вида жуков, не то космических кораблей.

Эван открыл тетрадь на чистой странице и, достав ручку, начал писать, аккуратно и медленно выводя буквы:

«15 апреля. Сегодня я паеду к моему отцу. Его завут Джейсон и он сумашетший. Надеюсь он разрешит мне называть его Папа».

Надев колпачок на ручку, он снова перечитал написанное и задумался о своем отце. У мамы было несколько способов говорить о Джейсоне – в тех редких случаях, когда она вообще о нем говорила, – и каждый раз она объясняла, что с ним было не так, по-разному. Он не был психом – ему нездоровилось. Он не был придурком – он был болен, и так далее. Эван помнил, как Томми, где-то узнав о болезни Джейсона, стал доставать его, дразня «психом» и «сыном ненормального». Андреа жестко поговорила с Эллис Миллер об этом, хотя, когда Эллис переехала в другой штат, подросший Томми нашел множество других вещей, над которыми можно было поглумиться. Но Эвана никогда особенно не беспокоило состояние отца. Он принял его с детской невинной логикой: Джейсон был сумасшедшим, и его держали в больнице, но это не значило, что Эван любит его меньше.

«Тойота», дернувшись, остановилась, и Эван поднял глаза.

– Приехали? Мать кивнула.

– Ты готов? Если тебе не хочется проходить через все это, мы просто можем развернуться и поехать домой. Каким бы ни было твое решение, Эван, оно меня не расстроит.

Она старалась, чтобы ее голос звучал нейтрально, но почувствовала, что в него прокралось нетерпение. В какой-то момент ей показалось, что он откажется, но, посмотрев на нее взглядом, в котором читались радость пополам с трепетом, он сказал:

– Я хочу его видеть, мам. Я хочу увидеть своего папу.

– Ну, тогда пойдем.

Эван не знал, брать ли ему дневник с собой или оставить в машине. Нет, не сейчас, решил он. Подождем, пока дневник не будет исписан полностью. Тогда я отдам его папе, и он сможет прочитать обо мне все.

Доктор Редфилд в развевающемся халате вел их по коридорам клиники, и Андреа крепко сжимала руку сына.

– Сюда, – сказал доктор, указывая вперед.

Андреа думала, что разобралась с чувствами к Джейсону, но чем ближе она подъезжала к больнице, тем сильнее билось ее сердце. Она поняла, что хочет увидеть его и сказать ему, как его любит. О том, как иногда плачет по ночам при мысли, что их семейное счастье было у них украдено. Ей хотелось обрушиться на него с упреками в том, что он был таким слабым и больным, оставил ее одну воспитывать сына. Удивительно, как один человек мог вызывать у нее столько любви и злости одновременно.

Но кроме всего этого, ей было страшно. Андреа боялась, что сын унаследует безумие своего отца, что при встрече Эван может заразиться безумием. Все эти мысли и чувства пронеслись внутри нее ураганом противоречий. Почти физическим усилием воли она успокоила бурю эмоций и осторожно улыбнулась Эвану. Ради него она должна быть сильной.

Энтузиазм ее сына испарялся. Она почувствовала, как сжались его пальцы. Запахи дезинфицирующих средств смешивались с запахом мочи и еще чего-то неопределенного.

В коридоре находилось несколько пациентов: девушка, крутившая кубик Рубика с закрытыми глазами, средних лет мужчина, ходивший по кругу, и неказистый парень с белобрысой щетиной на подбородке, смотревший на них, словно они были его заклятые враги.

Двери были через каждые несколько шагов, и из-за этих дверей доносились крики, вопли и смех.

Редфилд смущенно улыбнулся.

– Обычно мы не ходим этим путем, но главный коридор реставрируется…

Пронзительный вопль прервал его. Эван, моргнув, спросил:

– Что это было?

– Некоторые из наших жильцов любят пошуметь, – ответил доктор, словно говорил о беспокойных соседях.

– И папа здесь… живет? – в голосе мальчика был страх.

Редфилд покачал головой.

– Не в этом крыле. Здесь мы присматриваем за э… особыми пациентами.

Андреа, наклонившись к Эвану, сказала:

– Папа, возможно, покажется тебе немного сонным, но это из-за лекарств, поэтому не беспокойся, ладно?

– Ладно, – эхом откликнулся Эван. Они прошли еще один коридор, и Редфилд провел их в приемную, на двери которой было написано: «Наблюдение». На одной стене приемной было большое окно, через него можно было наблюдать за происходящим в соседней комнате, где из мебели были только стол и пара металлических стульев. Часы, закрытые проволочной сеткой, висели на дальней стене и обозревали пустую комнату, словно страж. Это напомнило Эвану камеры для допросов преступников в полицейских участках, которые он видел в кино.

На столе в приемной находилась металлическая панель с кнопками.

– А это для чего? – спросил Эван.

– Это чтобы я мог позвать кого-нибудь, если мне вдруг понадобится помощь, – Редфилд облизнул губы. – Если вдруг кому-то станет плохо или с кем-то случится приступ.

– О, – Эван не выглядел убежденным.

Андреа оглядела комнату, потом посмотрела на стул, который ей придвинул мистер Редфилд.

– Вы хотите, чтобы я осталась здесь, с вами?

– Да, – ответил Редфилд. – На этой стадии присутствие вас двоих сразу преждевременно, как мне кажется. Для начала мы позволим Джейсону пообщаться с Эваном наедине.

Поколебавшись, она села. Втайне она была даже рада, что ей не придется смотреть в глаза Джейсону, хотя и ненавидела себя за эту мысль.

Доктор открыл дверь в соседнюю комнату и жестом пригласил Эвана сесть на один из стульев.

– Посиди, Эван, твой отец придет с минуты на минуту.

Эван послушно сел и, повернувшись, увидел, как за Редфилдом с лязгом захлопнулась дверь. Эван посмотрел на окно: с этой стороны оно было тусклым и непрозрачным. Наклонившись вперед, он попытался придвинуть стул поближе к столу, но тот не двигался. Каждый предмет мебели в этой комнате был прикручен к полу болтами.

Время, казалось, растянулось до бесконечности, и Эван слушал ровное тиканье часов и смотрел на дверь. Слабый свет флуоресцентной лампы придавал еще больше холода и безжизненности всему, что находилось в комнате.

Казалось, прошла целая вечность, наконец, за мутным стеклом мелькнула тень, и дверь открылась.

Эван не видел отца несколько лет и понимал, что Джейсон будет выглядеть старше по сравнению с тем, каким он его помнил, но абсолютно не был готов к виду мужчины, вошедшего в комнату.

Тот был одет в светло-голубую пижаму, на ногах – большие шлепанцы. Джейсон подошел к столу медленной, вялой походкой. Эван помнил отца сильным, мускулистым мужчиной, жизнелюбом, и стоявший сейчас перед ним никак не вписывался в этот образ Джейсона Треборна. Это был не тот человек, который когда-то подбрасывал его в воздух или сажал на карусельную лошадку сильными заботливыми руками. Сейчас отец Эвана выглядел измученным и одутловатым, словно жизнь, которую он так любил, была из него высосана. Глаза его странно блестели. Эван думал о том, что сказала ему мать насчет каких-то «лекарств». Вероятно, из-за них Джейсон такой вялый. Он казался ужасно старым и усталым, хотя, несмотря на это, все же излучал теплоту. Джейсон сел напротив сына и осторожно коснулся его руки. Эван вздрогнул, отчего наручники на руках отца звякнули.

– Здравствуй, Эван. Рад тебя видеть.

– Привет, п-пап.

– Не бойся, – голос отца был тихим. – Я не кусаюсь.

Он улыбнулся, и Эван улыбнулся в ответ.

– Ты видел мои фотографии? Помнишь меня?

Эван кивнул. Его уверенность постепенно возвращалась, и ему хотелось развеять

66 возможные страхи Джейсона насчет того, что его забыли.

– У нас много твоих фотографий. Мама говорит, что у меня твои глаза.

А потом неожиданно мир Эвана опрокинулся, и он захрипел. Не было никакого перехода или ощутимого движения, но комната вдруг оказалась перевернутой. Зрение затуманилось, но все же мальчик увидел, как отец склонился над ним.

Спокойное усталое выражение лица Джейсона исчезло, сменившись злобой и яростью. Его большое тело содрогалось от бешенства, а Эван задыхался и хрипел. Руки отца сжимали его горло, а металлическая цепь наручников вдавливала колючий ворот в нежную кожу шеи. Кто-то колотил в дверь, звенел сигнал тревоги, звуки доносились словно издалека. Проваливаясь в мягкую темноту, Эван почувствовал на лице слюну отца, когда тот прорычал сквозь зубы:

– Я… тебя… люблю…

Внезапно какая-то белая тень бросилась на Джейсона Треборна, и он отлетел к стене. Эван попытался поднять голову, но мышцы шеи не слушались. Он почувствовал запах маминых духов, когда она схватила его и стащила со стола.

– Маххх… – пробормотал Эван, когда она оттаскивала его в угол.

Каждый из двух санитаров был раза в два сильнее Джейсона, но оба по прежнему опыту знали, что заключенные клиники Саннивейла компенсировали недостаток силы другими приемами. Один из них просунул под подбородок Джейсона полицейскую дубинку и потянул на себя, пытаясь удержать его, а другой обхватил его туловище.

Сердце Андреа затрепетало, когда она встретилась глазами с Джейсоном: в них были страх и паника, а не намерение совершить убийство, которое она ожидала увидеть.

– Он должен умереть! – крикнул истерично и пронзительно Джейсон. – Ты не понимаешь! Он все уничтожит! Это единственный путь остановить…

Дернувшись, Джейсон ударил головой одного из санитаров и, схватив дубинку, вырвал ее. Не мешкая, он ударил другого санитара по коленной чашечке и свалил его. Потом снова бросился на сына и занес над головой дубинку. Андреа закричала.

Второй санитар ударил его по почкам, и Джейсон вскрикнул. Охранник нанес еще удар – на этот раз по затылку. Джейсон покачнулся, но устоял и снова попытался достать Эвана.

– Остановите его! – прорезал воздух крик Редфилда. – Сейчас же остановите его!

Санитар вскинул руку, и на этот раз тяжелая дубинка ударила Джейсона по макушке. Раздался хруст кости, и ноги Джейсона подкосились. Он рухнул на пол, как срубленное дерево.

Андреа крепко прижала к себе Эвана и закрыла его своим пальто. Она раскачивалась с ним, приговаривая:

– Прости, Эван… мне так жаль… Сквозь пальцы Андреа, закрывающие ему глаза, Эван видел отца. Глаза Джейсона смотрели в пустоту, не моргая. Из носа и ушей текла кровь, собираясь в маленькое озерцо вокруг головы.

– Прости, – плакала Андреа. – Прости меня…

 

></emphasis >;

 

Смерть Джейсона не затронула практически никого, кроме его жены и сына, и поэтому на похоронах было очень мало людей. Большинство из них пришли на кладбище не потому, что знали покойного, но для того, чтобы предложить свою помощь Эвану и Андреа в трудное для них время.

Андреа была очень благодарна за это. Несмотря на то, что за эти годы у нее было много разногласий с соседями, почти все пришли на похороны или прислали цветы и визитные карточки. Она старалась не давать волю слезам, когда гроб с телом Джейсона опускали в могилу.

Эван смотрел на прямоугольный ящик, пытаясь связать его с мужчиной, который был его отцом. Был человек, его отец, сумасшедший из клиники, – а теперь этот гроб. Как ни пытался Эван, но воображение семилетнего ребенка не позволяло ему понять происходящее. Ему казалось, что отец ушел давным-давно, а тот человек в госпитале был кем угодно, но не Джейсоном Треборном.

Священник читал над могилой Библию.

– Прах к праху – пепел к пеплу…

Эван отвернулся и увидел стоявшую позади Кейли. Она тепло улыбнулась ему, и на какой-то момент эта улыбка немного согрела холодную пустоту внутри него.

Миссис Халперн что-то прошептала на ухо матери, и та кивнула, промокнув платочком глаза. Эван ощущал себя отдельно от происходящего; доктор Редфилд разговаривал с ним несколько раз после того ужасного визита в клинику и сказал, что было бы хорошо, если бы он поплакал. Никто бы не посмотрел на него косо. Но Эван не пролил ни слезинки и вместо этого стоял и слушал священника до тех пор, пока, наконец, похороны не закончились и люди не начали расходиться.

Рядом с ним появилась Кейли, и ее рука нашла его руку. Тепло прикосновения растопило ледяной холод внутри него, и мальчик судорожно вздохнул.

– Так для тебя будет лучше, – прошептала она ему на ухо.

– Как это? – не понял Эван.

Она бросила взгляд в сторону отца и Томми, которые стояли у машины, нетерпеливо ожидая ее.

– Отец. Тебе будет лучше без него.

Мистер Миллер раздраженно растоптал сигарету и посмотрел на часы.

Эван не заметил, когда Кейли ушла. В чувство его привел отдаленный раскат грома.

– Пойдем, малыш, – сказала мать печально. – Нам пора.

Эван смотрел на остающиеся позади мобильные камни, серые монолиты и статуи и завораживающе пульсирующие проблески света меж ними. Открытая могила его отца исчезала из виду, оставаясь позади за лесом мрамора и камня.

Когда он перевел взгляд на небо, то почувствовал, как внутри что-то сломалось. Медленно, против его желания, непрошеные слезы покатились по щекам.

 

></emphasis >;

 

В тот день мое детство кончилось. Прежде я чувствовал, что в моей жизни присутствовали невинность и радость, как вы бы это назвали. Но с той поры они исчезли, словно их похоронили вместе с моим отцом.

Я изменился. Мы все изменились. Смерть меняет семью, даже такую, как наша, где отец отсутствовал столько времени, что мог бы давно считаться мертвым. Для меня и мамы самым тяжелым была беспощадная жестокость этой смерти. Мы видели, как он умер там, на полу больничной комнаты для свиданий. Мы слышали хруст его черепа. И кровь. Я никогда не забуду запаха крови моего отца.

Доктор Редфилд посоветовал матери, чтобы я регулярно его посещал, и около года так и было. Я исправно делал то, что мне говорили, но не потому, что так хотелось, а потому, что я понимал, как это важно для моей матери.

Редфилд спрашивал меня о моих снах, о моих рисунках, о моем дневнике. За несколько месяцев я не написал ни строчки, до того самого утра, когда получил «валентинку» от Кейли, когда понял, что обязан доверить это бумаге. Я взял тетрадь, словно и не было этих месяцев, и начал писать. Я записал в нее все, что произошло со мной за это время. Редфилд сказал матери, что это была моя реакция на смерть отца. Мол, таким образом, я пытался удостовериться в том, что после смерти я что-то после себя оставлю. Лично я так не думаю. Может, он и был прав, но мне хотелось писать по другой причине. Тогда мне казалось, что если бы я этого не написал, то ничего не произошло бы на самом деле. Я сказал обо всем матери, и она рассмеялась, что случалось с ней очень редко в эти дни.

– Знаешь, что ты делаешь? – спросила она меня. – Ты переписываешь историю, делаешь прошлое таким, каким тебе его хотелось бы видеть.

Потом она стала серьезной.

– Вообще-то это хорошая идея, Эван, но она никогда не срабатывает. В конце концов, история победит. Ты не можешь ее изменить только потому, что она тебе не нравится.

Мы оба знали, что это значит, но я продолжал писать, и призраки моих воспоминаний об отце и о тех ужасных событиях в клинике с каждым годом становились все слабее. Я успокаивал себя тем, что никогда больше не увижу его измученным и старым, таким, каким увидел его тогда, в больнице.

Я ошибался.