Глава V РАЗДВОЕННОЕ ДЕРЕВО

 

Тайны редко выходят наружу или раскрываются тем путем, который подсказывает нам наш страх. Нас обычно преследуют жуткие драматические сцены, снова и снова возникая в нашем воображении, как мы ни доказываем себе их малую вероятность; и в течение того года, когда совесть Мэгги была отягчена тайными свиданиями с Филипом, возможность, что их раскроют, представала перед ней в виде неожиданной встречи с отцом или Томом во время прогулки с Филипом в Красном Овраге. Она понимала, что это вряд ли произойдет, но ее внутренняя тревога всего ярче рисовала ей картину такой именно встречи. А меж тем случайное, казалось бы, стечение обстоятельств, непредвиденное нами состояние духа, дающие о себе знать лишь легким косвенным намеком, — вот излюбленный реквизит Факта, но воображение не склонно возводить свои постройки из этого материала.

Ясно, что лицом, которое меньше всего могло вызвать опасения Мэгги, была тетушка Пуллет, и, поскольку она не жила в Сент-Огге и не обладала ни проницательным взглядом, ни проницательным умом, было бы просто нелепо связывать свои страхи с ней, а не с тетушкой Глегг, к примеру. Однако орудием судьбы, той тучей, из которой грянул гром, оказался не кто иной, как тетушка Пуллет. Она не жила в Сент-Огге, но путь туда из Гэрум-Фёрза пролегал мимо Красного Оврага, с другой его стороны — не той, откуда приходила туда Мэгги.

Поскольку мистеру Пуллету в воскресенье, на следующий день после встречи Мэгги с Филипом, надлежало явиться в украшенной крепом шляпе и черном шарфе на отпевание в сент-оггскую церковь, миссис Пуллет решила воспользоваться этим случаем, чтобы пообедать с сестрицей Дин, а к чаю заехать к бедной сестрице Талливер. Воскресенье — единственный день, когда Том оставался дома, и приподнятое настроение, в котором он пребывал все последнее время, достигло сегодня таких высот, что он не только вступил в оживленную дружескую беседу с отцом — а это не часто случалось, — но даже позвал: «Мэгги, пойдем с нами», когда вышел с матерью в сад посмотреть, как цветет вишня. Он больше был доволен ею с тех пор, как она несколько умерила свои «чудачества» и аскетизм, он даже начал гордиться ею — он уже не раз слышал, как его сестру называли красавицей. Сегодня лицо ее сияло ярче обычного; причина крылась в том внутреннем возбуждении, когда колебания и боль чередуются с радостью, но это могло сойти за сияние счастья.

— Ты прекрасно выглядишь, милочка, — печально покачивая головой, промолвила тетушка Пуллет, когда они сели пить чай. — Вот уж не думала, Бесси, что твоя дочка станет такой красивой. Но тебе следует носить розовое, милочка: Эта голубая тряпка, что дала тебе тетушка Глегг, делает из тебя огородное чучело. У Джейн никогда не было вкуса. Почему ты не носишь то платье, которое я тебе подарила?

— Оно такое хорошенькое, тетушка, такое нарядное. Мне кажется, оно слишком роскошно для меня… во всяком случае, для всех тех старых вещей, что мне приходится надевать вместе с ним.

— Спору нет, тебе не пристало бы носить его, если бы никто не знал, что среди твоей родни есть и такие, что могут позволить себе дарить вещи, когда они им больше самим не нужны. Всякому ясно, что я должна иногда отдавать своей родной племяннице платья, если сама я что ни год покупаю новые и никогда ничего не снашиваю. А уж Люси-то делать подарки не к чему, у нее и так есть все самое лучшее — сестрица Дин может высоко держать голову; а только она совсем пожелтела, бедняжка; боюсь, как бы печень не свела ее в могилу. Нынче об этом как раз говорил наш новый викарий, пастор Кенн, во время заупокойной службы.

— Ах, я только и слышу, какой он удивительный проповедник… это правда, Софи? — спросила миссис Талливер.

— Вот хоть сегодня… на Люси был такой воротничок, — продолжала миссис Пуллет, задумчиво устремив взгляд в одну точку, — что хоть и не скажу — все мои хуже, а придется поискать среди лучших, чтобы найти ему пару.

— Говорят, мисс Люси зовут колокольчик Сент-Огга — вот забавное прозвище, — заметил дядюшка Пуллет, которого тайны этимологии иногда совсем подавляли своим грузом.

— Пф! — фыркнул мистер Талливер, ревнивый ко всему, что могло умалить достоинство Мэгги. — Она слишком мала, и смотреть-то не на что. Красивые перышки — так и птичка красива. И что находят в этих маленьких женщинах? Они глупо выглядят рядом с мужчиной — еле-еле до пояса достают. Когда я выбирал жену, я выбрал такого размера, как надо, — не слишком маленькую и не слишком большую. Бедняжка жена, краса которой давно увяла, гордо улыбнулась.

— Но ведь не все мужчины высокие, — сказал дядюшка Пуллет не без намека на самого себя. — Молодой человек может быть красивым и не имея шести футов роста, как мастер Том.

— Ах, что говорить, кто высокий, кто низкий; надо благодарить бога за то, что ты не горбат, как этот калека — сын адвоката Уэйкема… Я видела его нынче в церкви. Боже, боже! Только подумать, какое к нему перейдет состояние; а люди говорят, он какой-то чудной, ни с кем не водится, все один ходит. Я бы не удивилась, если бы он свихнулся, — всякий раз, что мы проезжаем мимо Красного Оврага, я вижу, как он бродит там среди кустов и деревьев.

Этот тонкий намек на тот факт, что миссис Пуллет дважды видела Филипа в вышеупомянутом месте, произвел на Мэгги впечатление тем более ошеломляющее, что напротив нее сидел Том и ей так важно было казаться безразличной. При имени Филипа она вспыхнула, и румянец ее с каждой секундой становился все гуще, а когда тетушка упомянула о Красном Овраге, Мэгги охватило чувство, будто тайна ее уже раскрыта, и она не осмеливалась даже протянуть руку за ложкой, чтобы не заметили, как она дрожит. К счастью, отец сидел по ту же сторону стола, что и она, рядом с дядюшкой Пуллетом, и чтобы увидеть ее, ему надо было наклониться вперед. Голос матери принес ей некоторое облегчение — встревожившись, как всегда, когда при муже упоминали об Уэйкеме, она постаралась перевести разговор на другую тему. Постепенно Мэгги настолько овладела собой, что нашла в себе силы оторвать взор от стола; она встретилась взглядом с Томом, но он тотчас отвернулся, и, ложась в тот вечер в постель, она так и не могла решить, возникли ли у него какие-нибудь подозрения. Возможно, и нет: возможно, он подумал, что смятение ее объясняется той тревогой, которую в ней должно было вызвать упоминание об Уэйкеме при отце, — именно так объяснила ее поведение мать. Для мистера Талливера Уэйкем был вроде проказы, о которой сам он не должен забывать ни на миг, но когда о нем вспоминали другие, это было ему как нож в сердце. Мэгги надеялась, что даже столь сильное волнение, если оно вызвано тревогой за отца, не покажется Тому странным.

Но Том оказался более проницательным; его не успокоило такое объяснение; он достаточно ясно видел, что крайнее замешательство Мэгги чем-то отличается от беспокойства за отца. Стараясь воскресить в памяти обстоятельства, которые могли бы облечь в плоть его подозрения, он вспомнил, как совсем недавно мать бранила Мэгги за то, что она гуляла после дождя в Красном Овраге и перепачкала башмаки красной глиной. И все же, издавна питая отвращение к уродству Филипа, Том не в состоянии был представить себе, что его сестра может испытывать что-нибудь иное, нежели дружеский интерес к столь жалкой разновидности homo sapiens.[81]Такие натуры, как Том, обычно чувствуют нечто вроде суеверной антипатии ко всему, что выходит за пределы нормы. Любовь всякой женщины к калеке показалась бы ему отвратительной, а если бы речь шла о его сестре — то и невыносимой. Но какой бы характер ни носило ее общение с Филипом, ему немедленно должен быть положен конец; Мэгги пренебрегла чувствами своего отца, ослушалась недвусмысленного приказания брата, не говоря уже о том, что этими тайными встречами она набрасывает тень на свое доброе имя. Он вышел из дому на следующее утро в том настороженном состоянии, при котором самые обыденные факты ведут к полным особого смысла сопоставлениям.

Часов около четырех пополудни Том стоял на товарной пристани, обсуждая с Бобом возможность скорого возвращения «прекрасного» парусника «Аделаиды» в Сент-Огг, что влекло для них обоих немаловажные последствия.

— Э. — мимоходом кинул Боб, глядя на противоположный берег Флосса, — вон идет этот скрюченный малый — сын Уэйкема. Я узнаю его даже по тени, хоть за две мили, — каждый божий день натыкаюсь на него на той стороне.

Тома пронзила внезапная мысль.

— Я должен идти, Боб, — сказал он. — Мне надо кое-чем заняться.

Забежав на склад, он оставил записку с просьбой заменить его ненадолго — его вызвали домой по срочному делу.

Чуть не бегом он пустился в путь по кратчайшей дороге и скоро был у ворот мельницы; там он замедлил шаг, чтобы войти в дом со спокойным видом, и в то самое время, как он не спеша открывал калитку, из парадной двери вышла Мэгги в шляпке и шали. Его догадка оправдалась, и он остался ждать ее у ворот. Увидев его, она вздрогнула.

— Том, почему ты дома? Что-нибудь случилось? — Мэгги говорила тихим прерывистым голосом.

— Я пришел, чтобы пойти с тобой в Красный Овраг и встретиться с Филипом Уэйкемом, — сказал Том, и складка между бровей, которая теперь обычно прорезала его лоб, обозначилась еще резче.

Мэгги похолодела… Ее покинули силы… Румянец схлынул с ее лица. Значит, Том каким-то образом обо всем проведал. Наконец она сказала: «Я не пойду туда» и повернула к дому.

— Нет, пойдешь, но сперва я с тобой поговорю. Где отец?

— Куда-то отправился верхом.

— А мать?

— Наверно, на дворе, кормит птицу.

— Значит, она меня не увидит.

Они вместе вошли в дом, и, пройдя в гостиную, Том сказал Мэгги:

— Иди сюда.

Она повиновалась, и он закрыл за ней дверь.

— Ну, Мэгги, немедленно расскажи мне все, что было между тобой и Филипом Уэйкемом.

— Отец что-нибудь знает? — спросила Мэгги, все еще не в силах унять дрожь.

— Нет, — негодующе ответил Том. — Но он непременно узнает, если ты и дальше будешь меня обманывать.

— Я никого не собираюсь обманывать, — сказала Мэгги, вспыхивая от негодования, что он произнес такое слово.

— Тогда расскажи мне всю правду.

— Может быть, ты уже ее знаешь.

— Неважно, знаю или нет. Или ты расскажешь подробно, что произошло между вами, или все станет известно отцу.

— Я расскажу, но только ради него.

— О да, это на тебя похоже — делаешь вид, что любишь отца, и в то же время попираешь самые глубокие его чувства.

— А вот ты никогда не заблуждаешься, Том, — язвительно проговорила Мэгги.

— Сознательно — никогда, — с гордой искренностью ответил Том. — Но я не желаю с тобой разговаривать, меня интересует только одно — что было между тобой и Филипом. Когда ты впервые встретилась с ним в Красном Овраге?

— Год тому назад, — спокойно ответила Мэгги. Суровость Тома придала ей силы для отпора и позволила забыть о своей вине. — Можешь больше не задавать мне вопросов. Мы дружим с ним уже целый год. Мы часто встречались и гуляли вместе. Он приносил мне книги.

— И это все? — спросил Том, глядя ей прямо в глаза и по-прежнему хмурясь.

На миг Мэгги замялась, затем, чтобы лишить Тома всякого права обвинять ее в обмане, надменно произнесла:

— Нет, не совсем. В эту субботу он сказал мне, что он меня любит. Я раньше об этом не думала — я всегда считала его просто своим добрым другом.

— И ты поощрила его надежды? — спросил Том, всем своим видом выражая отвращение.

— Я сказала ему, что я тоже его люблю.

Несколько секунд Том молчал; засунув руки в карманы, угрюмо смотрел в землю. Наконец он поднял на нее глаза и холодно произнес:

— Так вот, Мэгги: одно из двух — или ты поклянешься на Библии, что никогда больше не станешь встречаться с Филипом Уэйкемом наедине и не обменяешься с ним ни словом, или я все расскажу отцу, и сейчас, когда благодаря моим усилиям он мог бы опять стать счастливым, ты нанесешь ему новый удар — он узнает, что ты непослушная, лживая дочь, которая не бережет свое доброе имя и встречается тайком с сыном человека, разорившего ее отца. Выбирай, — кончил Том холодно и твердо и, подойдя к столику, где лежала семейная Библия, раскрыл ее на первом листе.

Эта неотвратимость выбора сокрушила Мэгги.

— Том, — взмолилась она, вынужденная забыть о гордости, — не требуй от меня этого. Я обещаю тебе не встречаться больше с Филипом, если ты позволишь мне увидеться с ним последний раз или хотя бы написать ему и все объяснить… Обещаю не встречаться с ним, пока это может причинить страдания отцу… У меня ведь и к Филипу тоже есть какие-то чувства. Он ведь тоже несчастлив.

— Я ничего не желаю слышать о твоих чувствах; я сказал то, что сказал: выбирай… и побыстрее, а то может войти мать.

— Если я дам тебе слово, это будет так же крепко меня связывать, как клятва на Библии. Мне не нужны еще какие-то оковы.

— Но мне нужны, — сказал Том, — я не могу тебе доверять, Мэгги. В тебе нет твердости. Положи руку на Библию и скажи; «Я отказываюсь от встреч с Филипом Уэйкемом и бесед с ним наедине с этого дня и навеки». Иначе ты навлечешь позор на всех нас и причинишь горе отцу. И какой толк в том, что я лезу из кожи вон и во всем себе отказываю, лишь бы заплатить долги, если ты доведешь его до умоисступления как раз тогда, когда у него могло бы стать легко на сердце, когда он снова мог бы высоко держать голову.

— О, Том, неужели мы скоро выплатим долги? — воскликнула Мэгги, всплескивая руками, и вспышка нежданной радости осветила окружающий ее мрак.

— Если все обернется так, как я рассчитываю, — сказал Том. — Но, — добавил он, и голос его задрожал от негодования, — в то время как я работал не покладая рук, чтобы отец мог прожить конец дней своих в мире… трудился, чтобы вернуть доброе имя нашей семье, ты делала все, что могла, чтобы лишить его и того и другого.

Глубокое раскаяние охватило Мэгги, разум ее перестал бороться с тем, что, по ее мнению, было бессмысленной жестокостью; в этот миг она оправдала брата, готова была признать свою вину.

— Том, — тихо проговорила она, — это было дурно с моей стороны… но я была так одинока… и мне так жаль было Филипа. И я думаю, враждовать и ненавидеть друг друга грешно.

— Глупости! — отрезал Том. — Твой долг был тебе ясен. Хватит разговоров — клянись, да теми словами, что я сказал.

— Я должна, непременно должна еще раз поговорить с Филипом.

— Пойдешь сейчас вместе со мной и поговоришь с ним.

— Я даю тебе слово, что не буду больше встречаться с ним и писать ему без твоего ведома. Это единственное, что я обещаю. Я поклянусь на Библии, если ты хочешь.

— Поклянись!

Мэгги положила руку на раскрытую страницу и повторила свое обещание.

Том закрыл книгу и сказал:

— Теперь пойдем.

По пути они не обменялись ни словом. Мэгги заранее мучилась теми страданиями, которые ожидали Филипа, и страшилась тех оскорбительных слов, которые бросит ему в лицо Том, но внутренний голос говорил ей, что все попытки предотвратить это будут напрасны и ей остается только покориться. Том мертвой хваткой держал ее совесть и таившийся в глубине сердца страх; она терзалась от того, на первый взгляд справедливого, приговора, который он вынес ее поступку, и вместе с тем все в ее душе восставало против его суда, неправедного, ибо он столь многого не хотел видеть. Меж тем Том чувствовал, что жало его негодования обращается против Филипа. Он сам не знал, до какой степени отвращение к Филипу, зародившееся еще в школьные годы, враждебность к нему и оскорбленная гордость служат подоплекой тех жестоких и горьких слов, высказать которые он считал своим долгом брата и сына. Тому не свойственно было заниматься углубленным анализом своих побуждений, равно как и прочих тонких материй; он был вполне уверен, что его побуждения, так же как и его поступки, всегда хороши, — в противном случае он не имел бы с ними ничего общего.

Единственное, на что надеялась Мэгги, — вдруг Филипу, в первый раз за все время, что-нибудь помешает прийти. Тогда у нее будет отсрочка… Может быть, Том разрешит ей ему написать. Когда они подошли к пихтам, сердце ее забилось с удвоенной силой. Последняя секунда неизвестности, думала она: Филип всегда встречал ее неподалеку от этого места. Но они уже миновали открытую лужайку и шли узкой тропкой меж кустами у подножия холма. Еще один поворот — и они лицом к лицу столкнулись с Филипом. Юноши остановились как вкопанные. Оба молчали. Филип бросил вопрошающий взгляд на Мэгги и прочел ответ в ее бледных приоткрытых устах, в испуге, застывшем в глубине огромных глаз. В своем воображении, всегда обгоняющем действительность, она уже видела, как ее высокий сильный брат хватает хрупкого Филипа в охапку и, швырнув на Землю, топчет ногами.

— И это вы называете поведением, достойным мужчины и джентльмена, сэр? — сказал Том с едким сарказмом, как только Филип снова обратил к нему взор.

— Что вы имеете в виду? — высокомерно спросил Филип.

— Имею в виду?! Отойдите от меня подальше, пока я не пустил в ход кулаки, и я объясню вам, что я имею в виду. Воспользоваться глупостью и неведением молодой девушки, чтобы вовлечь ее в тайные встречи, — вот что. Осмелиться шутить честью семьи, для которой нет ничего дороже доброго имени…

— Я отрицаю это, — пылко прервал его Филип. — Никогда бы я не стал шутить тем, от чего зависит счастье вашей сестры. Мне она дороже, чем вам; я уважаю ее больше, чем когда-либо сможете уважать вы; я отдал бы за нее жизнь.

— Бросьте всю эту высокопарную чепуху, сэр. Неужели вы хотите сказать, что не знали, как губительно для нее встречаться здесь с вами неделя за неделей? Хотите сказать, что имели право изливать перед ней свои чувства — даже если б вы были для нее подходящей парой, — меж тем как ни ее, ни ваш отец никогда не дадут согласия на брак между вами? Вам… вам делать попытки вкрасться в сердце красивой девушки, которой еще и восемнадцати нет, которая оказалась в стороне от жизни из-за несчастья, постигшего ее отца! Так вы понимаете честь, да? Я называю это подлым вероломством, я называю это — воспользоваться обстоятельствами, чтобы заполучить то, что слишком хорошо для вас… то, чего вы никогда бы не добились честным путем.

— О, как благородно с вашей стороны так говорить со мной, — с горечью промолвил Филип, весь дрожа под наплывом неистовых чувств. — Великаны еще в незапамятные времена завоевали право на глупость и на грубые оскорбления. Вы даже понять не способны, каковы мои чувства к вашей сестре. Они настолько сильны, что я готов был даже на дружбу с вами.

— Я и понимать не хочу ваши чувства, — с язвительной насмешкой сказал Том. — Я хочу одного — чтобы вы поняли меня… поняли, что я буду следить за своей сестрой, и если вы осмелитесь сделать хоть малейшую попытку встретиться с ней, или написать ей, или хоть как-нибудь напомнить ей о себе, вас не спасет даже ваше жалкое тщедушное тело, которое могло бы внушить вам немного больше скромности. Я изобью вас… Я выставлю вас на посмеяние. Кто не расхохочется, узнав, что вы хотели стать возлюбленным красивой девушки?

— Том, я этого не вынесу… Я больше не желаю слушать, — крикнула Мэгги сдавленным голосом.

— Постойте, Мэгги, — сказал Филип, сделав героическое усилие, чтобы заговорить. Затем повернулся к Тому: — Я полагаю, вы силой привели сюда сестру, чтобы она слушала ваши угрозы и оскорбления. Вам, естественно, казалось, что таким путем можно на меня повлиять. Но вы ошибаетесь. Пусть говорит она сама. Если она скажет, что должна оставить меня, я выполню ее желание беспрекословно.

— Я сделала это ради отца, Филип, — умоляюще проговорила Мэгги. — Том грозил все рассказать отцу… а он не вынесет этого; я дала слово, я торжественно поклялась, что мы не будем общаться без ведома брата.

— Достаточно, Мэгги. Мои чувства останутся теми же, но я хочу, чтобы вы считали себя совершенно свободной. Только верьте мне… помните, что я всегда желал лишь блага всем, кто вам дорог.

— О да, — сказал Том, выведенный из себя той позицией, которую занял Филип, — теперь вы можете говорить, что желаете блага ей и тем, кто ей дорог; а чего вы желали раньше?

— Ее блага… хотя знал, чем это грозит. Но я хотел, чтобы у нее был друг на нею жизнь… который заботился бы о ней, который ценил бы ее больше, чем ее грубый и ограниченный брат… А она всегда так щедро отдавала ему свою любовь!

— Да, я забочусь о ней иначе, чем вы, и я скажу вам, в чем разница. Я помешаю ей ослушаться отца, опозорить его доброе имя; я помешаю ей погубить себя ради вас, не дам выставить себя на посмешище, спасу от пренебрежения такого человека, как ваш отец, — ведь она недостаточно хороша для его сына. Вы прекрасно знаете, какая цена была бы ей в его глазах, какую бы она увидела заботу. Но меня не обманешь красивыми словами, я сужу по делам. Идем, Мэгги.

И Том схватил Мэгги за руку. Она протянула Филипу другую, он сжал ее на миг и, бросив на Мэгги взгляд, полный страстного волнения, быстро отошел.

Несколько шагов Том и Мэгги прошли в молчании. Он все еще крепко держал ее за руку, словно увлекая преступника с места злодеяния. Наконец Мэгги яростным движением выдернула у него руку, и ее так долго сдерживаемый гнев излился в словах:

— Не воображай, Том, что я считаю тебя правым, не думай, что я склонилась перед твоей волей. Я презираю те чувства, которые ты выказал в разговоре с Филипом; мне ненавистны твои недостойные мужчины оскорбительные намеки на его несчастье. Всю жизнь ты упрекаешь других… Ты всегда уверен в своей правоте, тебе недостает широты взглядов, ты не видишь, что есть кое-что и получше, нежели твои поступки и твои мелочные цели.

— Конечно, — холодно ответил Том. — Я не вижу, чтобы твои поступки были лучше, равно как и твои цели. Если твое поведение и поведение Филипа Уэйкема было правильно, почему же ты боишься, что о нем станет известно? Ответь-ка мне! Я-то, поступая так или иначе, знаю, к каким целям я стремлюсь, и я добился успеха; скажи, пожалуйста, что хорошего вышло из твоих поступков для тебя или кого-нибудь другого?

— Я не хочу защищать себя, — все так же горячо продолжала Мэгги, — я знаю, я бываю неправа, — часто, постоянно. И все же иногда я поступаю неправильно потому, что мной движут побуждения, которые и тебе не грех бы иметь. Если бы ты был виноват… если бы ты поступил очень дурно, я бы сочувствовала тем мукам, которые это причинило тебе; я бы не хотела, чтобы тебя постигла кара. Но тебе всегда доставляло удовольствие наказывать меня… Ты всегда был ко мне суров и жесток: даже тогда, когда я была маленькой девочкой и любила тебя больше всех на свете, ты допускал, чтобы я ложилась спать в слезах, так и не дождавшись от тебя прощения. В тебе нет жалости, ты не видишь своих недостатков и своих грехов. Грех быть жестоким — это не подобает тому, кто сам смертен, не подобает христианину. Ты просто фарисей. Ты благодаришь бога лишь за собственные добродетели… ты думаешь, они так велики, что завоюют тебе весь мир. Ты даже представить себе не можешь таких чувств, рядом с которыми твои блистательные Добродетели не что иное, как темная ночь.

— Что ж, — с холодным презрением сказал Том, — если твои чувства настолько лучше моих, докажи это как-нибудь иначе, а не выходками, которые могут, навлечь позор на всех нас… не впадая то в одну нелепую крайность, то в другую, скажи на милость, в чем выразилась твоя любовь, о которой ты столько говоришь, к отцу или ко мне? С неповиновении и обмане. Я свою любовь доказываю иначе.

— Потому что ты мужчина, Том, ты сильный — и можешь что-то сделать в жизни.

— Ну, а раз ты ничего не можешь, подчиняйся тем, кто может.

— Я и буду, охотно буду подчиняться тому, что признаю и что чувствую правильным. Я подчинюсь даже тому, что неразумно, если это исходит от отца, но воспротивлюсь, если того потребуешь ты. Ты кичишься своими добродетелями и считаешь, что они дают тебе право быть жестоким и недостойно вести себя, как сегодня. Не думай, что это из послушания тебе я согласилась не встречаться больше с Филипом Уэйкемом. Его несчастье, которым ты воспользовался, чтоб оскорблять его, вызывает во мне еще больше жалости к нему и делает его еще более дорогим для меня.

— Прекрасно… Значит, так ты смотришь на вещи, — сказал Том еще более холодно. — Можешь не продолжать, мне и без того ясно, какая между нами пропасть. Давай не забывать об этом в дальнейшем и прекратим этот разговор.

Том отправился обратно в Сент-Огг — встретиться, как было условлено, с дядюшкой Дином и получить от него указания относительно поездки, которая предстояла ему на следующее утро.

Мэгги поднялась к себе в комнату, чтобы в горьких слезах излить негодование, к которому разум Тома был глух. Но когда улегся первый взрыв неутоленного гнева, она вспомнила о спокойном течении тех дней, когда душевные утехи, окончившиеся сегодня так горестно, еще не нарушали ясности и простоты ее жизни. В то время она часто думала, что ею одержаны немалые победы и она навеки завоевала себе право парить в горних высях над земными соблазнами и столкновениями. И вот она снова низвергнута, снова в гуще яростной борьбы со своими и чужими страстями. Видно, жизнь не так быстротечна и вечный покой Fie так близок, как мечталось ей, когда она была на два года моложе. Ей предстояли еще новые битвы… возможно, еще падения. Если бы она твердо знала, что она неправа, а Том во всем прав, она бы скорее обрела душевное равновесие; теперь же ее раскаянию и смирению мешал гнев, казавшийся ей вполне справедливым. При мысли о Филипе сердце ее обливалось кровью; она вновь и вновь слышала оскорбления, которыми осыпал его Том, и так остро ощущала испытанную им боль, что воспоминание это причиняло ей почти физическую муку, и она колотила йогой об пол и вонзала ногти в ладони.

Так почему же в душе нет-нет да и шевельнется ей самой непонятное облегчение от того, что она вынуждена расстаться с Филипом? Конечно же, только потому, что кончился обман, который ее так тяготил, от которого она так жаждала избавиться.