Глава II СЕНТ-ОГГ ВЫНОСИТ ПРИГОВОР

 

Через несколько дней весть о возвращении Мэгги облетела Сент-Огг. Очевидно, тайное бегство ее не имело своей целью брак с мистером Стивеном Гестом: так или иначе, он не женился на ней, что, в сущности, сводилось к одному и тому же, коль скоро речь шла о ее виновности. Как правило, мы судим о поступках других людей по конечным результатам — да и возможно ли иначе? — ведь нам неизвестен путь, который приводит к ним. Вернись мисс Талливер после нескольких месяцев изысканного свадебного путешествия уже в качестве миссис Стивен Гест вместе со своим trousseau[101]— пускай оно и было сделано после брака — и со всеми преимуществами, которыми обладает даже самая неугодная жена единственного сына, — общественное мнение Сент-Огга, знающее, как и всюду, что надлежит думать по тому или другому поводу, судило бы ее в строгом соответствии с этими результатами. Общественное мнение в таких случаях всегда женского рода; это не свет, а Жены света; они сказали бы, что два молодых существа — причем, джентльмен происходит, несомненно, из лучшей семьи Сент-Огга, — оказавшись в ложном положении, вынуждены были избрать линию поведения, которая, мягко выражаясь, была крайне неблагоразумной и причинила немало огорчений и разочарований, в особенности же мисс Дин — этому милому юному созданию. Мистер Стивен Гест, разумеется, вел себя далеко не похвально, но ведь в его годы джентльмены склонны увлекаться до ослепления; и как бы дурно ни было со стороны миссис Стивен Гест принимать знаки внимания от жениха своей кузины (право же, ходили совершенно определенные слухи о помолвке ее с молодым Уэйкемом — сам старый Уэйкем упоминал об этом, однако она так молода — и Филип Уэйкем горбат, знаете ли, — а молодой Гест так обворожителен и, говорят, он буквально ее боготворит (что, конечно, долго не продлится!), и он увез ее в лодке против ее воли — что же ей оставалось делать? Не могла же она после этого возвратиться: все отвернулись бы от нее; и как ей к лицу этот палевый атлас! Кажется, складки спереди нынче в моде — у нее несколько платьев с такими складками — говорят, он ничего не жалеет для нее. Бедняжка мисс Дин! Она так несчастна; но ведь официальной помолвки не было, и, надо надеяться, морской воздух подействует на нее благотворно. Что ж, в конце концов, если чувства молодого Геста к ней были таковы, для нее же и лучше, что брак расстроился. Какая блестящая партия для мисс Талливер, и как это романтично! Да, кстати, молодой Гест выставляет свою кандидатуру на следующих парламентских выборах. Поистине, наш век — век коммерции! Молодой Уэйкем совсем лишился рассудка — впрочем, он всегда был со странностями; но он опять уехал за границу, чтобы окончательно устранить себя — это лучший выход для молодого человека с подобным физическим недостатком. Мисс Юнит заявила во всеуслышание, что ноги ее не будет у мистера и миссис Стивен Гест. Какие глупости! Зачем делать вид, что ты лучше всех остальных? Общество не могло бы существовать, если бы все стали подобным образом доискиваться подоплеки личной жизни каждого, — и христианство учит нас не осуждать ближних — скорее всего, мисс Юнит просто не были завезены визитные карточки.

Но результаты, как вы знаете, были не такого рода, чтобы дать основания для снисходительного отношения к происшедшему. Мэгги вернулась без мужа и без trousseau в том униженном и отверженном состоянии, к которому, как известно, всегда приводит грех; и Жены света, со своим превосходным инстинктом, призванным охранять общество, тотчас же сказали, что поведение мисс Талливер всегда носило весьма злонамеренный характер. Может ли быть что-нибудь отвратительнее? Девушка, так многим обязанная своим друзьям — и она и ее мать видели столько добра от Динов, — расставляет сети, чтобы влюбить в себя жениха своей кузины, которая вела себя по отношению к ней как сестра! Влюбить в себя? Это не подходящее выражение, когда речь идет о такой особе, как мисс Талливер; вернее было бы сказать, что ее побуждала к этому так не идущая женщине вольность и необузданная страсть. В ней всегда было что-то сомнительное. Эти ее отношения с молодым Уэйкемом, которые, говорят, длились многие годы, выглядят весьма неблагопристойно — право же, это премерзко! Но чего можно ожидать от такой своенравной девицы? В самой внешности мисс Талливер было что-то порочное — изощренный инстинкт Жен света тотчас же распознал это. Что же касается бедного, мистера Стивена Геста — он достоин только жалости; в таких случаях двадцатипятилетнего молодого человека не приходится строго судить — он просто жертва наглой интриганки. И всякому ясно, что он действовал не по своей воле, — он отделался от нее, как только ему представилась возможность; в самом деле, то, что они так быстро расстались, набрасывает еще большую тень на нее. Разумеется, он написал письмо, где берет всю вину на себя и, изобразив все в романтическом свете, пытается всячески ее обелить — да иначе он себя вести и не мог! Но утонченный инстинкт Жен света безошибочен, и — благодарение небу! — его не проведешь; в противном случае что сталось бы с Обществом? Подумать только — ее собственный брат выгнал ее из дому, а он уж, можете не сомневаться, хорошо во всем разобрался, прежде чем решиться на такой шаг. Чрезвычайно достойный молодой человек этот мистер Том Талливер: он, несомненно, многого добьется в жизни. Спору нет, позор сестры — тяжелый удар для него. Но, надо полагать, она уберется куда-нибудь подальше от этих мест — в Америку, все равно куда, лишь бы воздух Сент-Огга очистился от ее тлетворного присутствия, столь пагубного для его дочерей. На ней следует поставить крест; все же будем надеяться, что она раскается, и бог простит ей грехи. Богу ведь не приходится заботиться о благе Общества — не то что Женам света.

Потребовалось не менее двух недель, прежде чем этот утонченный инстинкт Жен света окончательно укрепился в своем вдохновенном прозрении; в конце первой недели пришло письмо от Стивена, где он подробно излагал отцу все случившееся и добавлял, что намерен отправиться в Голландию — он побывал у агента в Мадпорте и запасся деньгами, — сейчас он не в силах прийти к какому-нибудь решению. Все это время Мэгги была во власти такой мучительной тревоги, что не задумывалась над тем, как будет воспринято ее поведение светским обществом Сент-Огга: тревога за Стивена, Люси, Филипа, в которой слились воедино любовь, жалость, раскаяние, подобно разбушевавшейся стихии неустанно и безжалостно терзала ее душу. Если бы у Мэгги могла возникнуть мысль об ожидающем ее незаслуженном позоре, она сочла бы, что испила эту горькую чашу до дна и что после беспощадных слов брата ей уже не страшно ничье осуждение. Несмотря на все беспокойство за тех, кого она любила и кому причинила горе, она не могла забыть слова Тома — они жили в ее сознании, подобно невыносимой боли, способной навеки отравить и уничтожить даже безоблачное блаженство. Ни разу не мелькнула у Мэгги мысль о возможности вновь обрести счастье: все ее существо было настолько проникнуто страданием, что, казалось, никогда уж оно не отзовется на какое-либо иное чувство. Жизнь представлялась ей теперь бесконечным покаянием, и, думая о своем будущем, она молила судьбу лишь об одном: оградить ее от новых падений. Воспоминания о собственной слабости преследовали ее, рисуя фантастические, чудовищные картины того, что могло бы ее постигнуть, и только сознание, что у нее есть надежная защита, вернуло бы Мэгги душевный покой.

Но ей приходилось помнить и о вещах житейских: унаследованная и ставшая привычной любовь к независимости была в ней так сильна, что не позволяла забыть о необходимости зарабатывать свой хлеб, и, так как иных возможностей у нее не было — а ведь она должна была оплачивать комнату у Боба, — ей оставалось лишь, как прежде, заняться шитьем. Она решила уговорить свою мать поскорее возвратиться на мельницу, к Тому; сама же она как-нибудь просуществует в Сент-Огге. Быть может, пастор Кен окажет ей помощь или хотя бы даст совет. Она помнила его прощальные слова на благотворительном базаре, помнила то внезапное ощущение опоры, которое возникло у нее во время беседы с ним, и с томительной надеждой ждала той минуты, когда сможет ему во всем исповедаться.

Каждый день миссис Талливер наведывалась в дом мистера Дина справиться о здоровье Люси; новости были неизменно печальные — пока ничто не могло вывести Люси из состояния слабости и безразличия, наступившего после первого потрясения. О Филипе миссис Талливер ничего не было известно: как и следовало ожидать, те, с кем ей приходилось встречаться, тщательно избегали в разговоре с ней всего, что имело отношение к ее дочери. Наконец, призвав на помощь остаток мужества, миссис Талливер отправилась к сестрице Глегг, которая, надо думать, обо всем хорошо осведомлена; она даже успела побывать в ее отсутствие на мельнице у племянника; впрочем, он, конечно, и словом не обмолвился о том, что между ними произошло.

Как только миссис Талливер ушла, Мэгги надела шляпку. Она решила пойти в пасторский дом, надеясь, что ей удастся повидать пастора Кена: он сам был в глубоком горе, — в этом состоянии чужое горе не досаждает. Впервые после своего возвращения Мэгги вышла из дому; всецело поглощенная предстоящим свиданием, она не думала о том, как неприятно ей будет встречать по пути людей и выдергивать их взгляды. Но стоило ей выбраться из узеньких улочек, как она почувствовала, что привлекает к себе необычное внимание, и в волнении ускорила шаг, боясь повернуть голову направо и налево. Вскоре, однако, она столкнулась лицом к лицу с миссис и мисс Тэрнбул, старинными знакомыми ее семьи; обе они, окинув ее безразличным взглядом, молча посторонились. Это причинило боль Мэгги, но столь велико было ее самоуничижение, что в ней не возникло протеста. «Неудивительно, что со мной не желают разговаривать, — подумала она, — они ведь так привязаны к Люси». Но вот Мэгги поравнялась с группой джентльменов, стоявших у дверей бильярдной, и не могла не заметить, что юный Торри со своим неизменным моноклем в глазу, сделав шаг вперед, поклонился ей с таким небрежным видом, словно приветствовал знакомую служанку бара. Мэгги была слишком гордой натурой, чтобы даже в горе не почувствовать себя уязвленной, и впервые за все время она осознала, что ей грозит иной позор, помимо того, который она заслуженно навлекла на себя, обманув доверие Люси. Наконец она добралась до пасторского дома; здесь, вероятно, ее ждет не только кара, та кара, которая может настигнуть ее где угодно: ведь теперь любой уличный мальчишка, мерзкий и распущенный, посмеет бросить ей оскорбление в лицо. Увы, жалость и сочувствие встречаются в жизни куда реже, чем осуждение, — ими награждают нас лишь люди праведные.

О Мэгги доложили и тотчас же ввели ее в кабинет пастора Кена, который сидел в кресле, прижавшись лицом к головке своей младшей дочери — трехлетней девочки, среди громоздившихся повсюду и, видимо, не интересующих его сейчас книг. Служанка сразу же увела ребенка, и, когда дверь закрылась, пастор сказал, придвигая Мэгги стул:

— Я собирался вас навестить, мисс Талливер, но вы меня опередили; я рад этому.

Мэгги, глядя на него с той детской прямотой, что и тогда, на благотворительном базаре, сказала:

— Я пришла, чтобы все рассказать.

При этих словах глаза ее мгновенно наполнились слезами; волнение, которому она не давала воли во все время своего унизительного пути, должно было вылиться, прежде чем она обретет способность говорить.

— Я вас слушаю, мисс Талливер, — спокойно произнес пастор Кен голосом строгим, но доброжелательным. — Смотрите на меня как на человека, наделенного большим жизненным опытом и, быть может, в силу этого способного вам помочь.

Сначала бессвязно и даже с некоторым трудом, но постепенно все с большей легкостью, ибо всякая исповедь несет в себе успокоение, Мэгги поведала короткую историю своей борьбы, которой суждено было стать началом долгих горестей. Лишь накануне пастор Кен ознакомился с письмом Стивена и сразу же поверил ему — еще до того, как получил подтверждение из уст Мэгги. Скорбное «Я должна уехать!», невольно вырвавшееся у нее на базаре, осталось в его памяти как доказательство ее душевного смятения.

Мэгги попыталась раскрыть ему во всей полноте чувство, заставившее ее вернуться к матери и брату, заставившее сохранить верность воспоминаниям прошлого. Когда она кончила, пастор Кен некоторое время молчал: он был в затруднении. Встав с места и заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по комнате. Затем снова сел и, глядя на Мэгги, сказал:

— Побуждение, заставившее вас вернуться к вашим близким и поселиться в местах, с которыми связывают вас крепчайшие узы, — доброе побуждение, и церковь, верная первоначальным своим основам и предначертаниям, отзывается на это, раскрывая объятия кающимся, никогда не отступая от них, до конца оберегая детей своих, если только они не закоренелые нечестивцы. А взглядам церкви надлежит быть и взглядами общества. Каждый приход должен представлять собой как бы единую семью, возглавляемую духовным отцом и объединенную чувством братства во Христе. Но идея христианской общины забыта — древние обычаи христианского братства не соблюдаются, их не помнят, о них не думают; они сохранились только в той односторонней, полной противоречий форме, которую приняли в узких общинах сектантов; и если бы меня не поддерживала твердая вера в то, что наша церковь в конце концов вновь, и в полной мере, возродит свои первоначальные установления, которые одни лишь отвечают потребностям человеческой природы, я часто падал бы духом, видя у моей паствы такую разобщенность и отсутствие чувства ответственности за ближнего. Сейчас еще более расшатываются и ослабевают все связи, и, принимая решения, люди скорее склонны сообразовываться со своими эгоистическими желаниями, нежели с велениями долга, налагаемого на нас всей прошлой жизнью. Ваша совесть и ваше сердце, мисс Талливер, помогли вам найти верный взгляд на вещи; я говорю вам все это для того, чтобы вы знали, каковы мои истинные чувства и каков был бы мой совет вам, если бы я руководствовался только своими убеждениями, не принимая в расчет иных обстоятельств, которые вам не благоприятствуют.

Пастор Кен умолк. В его словах не было и следа сочувствия к ней; даже что-то холодное и суровое проступало в его голосе и во взгляде. Если бы Мэгги не знала, что за его сдержанностью скрывается благожелательность, она, возможно, была бы испугана и пришла бы в отчаяние. Но так как она не сомневалась в этом, то слушала его с надеждой, твердо веря, что найдет в его словах настоящую помощь.

— Вы еще очень неопытны, мисс Талливер, и поэтому не могли предвидеть то в высшей степени несправедливое заключение, которое будет сделано на основании ваших поступков, — заключение, которое может оказаться губительным для вас, вопреки свидетельствам, с очевидной ясностью восстанавливающим истину.

— О да, я начинаю понимать! — вырвалось у Мэгги, не сумевшей подавить в себе боль от перенесенных обид. — Я знаю, что подвергнусь оскорблениям, что обо мне будут думать хуже, чем я того заслуживаю.

— Вероятно, вам еще неизвестно, — с оттенком живого сочувствии продолжал пастор Кен, — что пришло письмо, которое должно было бы убедить всех, что вы избрали самый трудный, самый тернистый путь и предпочли вернуться на стезю долга — вернуться в ту минуту, когда это было труднее всего.

— О… где он? — с невольным трепетом воскликнула Мэгги, заливаясь румянцем, которому не могло помешать ничье присутствие.

— Мистер Гест уехал за границу; он написал своему отцу обо всем, что произошло. Объяснение его полностью снимает с вас вину, и я надеюсь, что письмо это, когда оно станет известно вашей кузине, окажет на нее благотворное действие.

Дав Мэгги время прийти в себя, доктор Кен продолжал:

— Письмо, как я уже сказал, настолько убедительно, что должно было бы предотвратить все ложные суждения о нас. Не скрою, однако, мисс Талливер, опыт всей моей жизни и все, что мне довелось видеть за последние три дня, заставляют меня опасаться, что никакие доказательства не избавят вас от гибельных последствий этих ложных обвинений. Люди, менее всего способные на борьбу с собой во имя долга — ту, которую пришлось выдержать вам, — первые же отвернутся от вас, ибо они не поверят этому. Боюсь, жизнь ваша здесь будет сопряжена не только с душевными страданиями, но и с множеством унижений. По этой причине — и только по этой — я рекомендовал бы вам обдумать, не будет ли для вас лучше подыскать себе место где-нибудь вдали от Сент-Огга, как вы ранее и предполагали. Я, со своей стороны, приложу все усилия, чтобы помочь вам в этом.

— О, если бы только я могла остаться здесь! — воскликнула Мэгги. — У меня не хватит духа снова жить вдали от родных мест. Это лишит меня всякой опоры. Я буду чувствовать себя одинокой скиталицей, оторванной от прошлого. Я написала той даме, что предложила мне место, и просила ее освободить меня от моего обещания. Если я останусь здесь, то, быть может, смогу каким-нибудь образом искупить свою вину перед Люси, перед всеми. Я попытаюсь убедить их в своем раскаянии. И, — добавила она с вспыхнувшей в глазах прежней гордостью, — я не уеду из-за того, что люди на меня клевещут. Они вынуждены будут отказаться от своих слов. Если же мне и придется уехать, потому что… потому что другие этого хотят, то я сделаю это не сейчас.

— Что ж, — после некоторого размышления сказал пастор Кен, — если вы это твердо решили, можете рассчитывать на то влияние, которое дает мне мое положение в Сент-Огге. Я приходский священник, и мой долг оказать вам помощь и поддержку. Мне остается только добавить, что я всем сердцем заинтересован в вашем душевном спокойствии и благополучии.

— Я хотела бы лишь одного — иметь занятие, которое мне позволило бы заработать себе на жизнь, чтобы ни от кого не зависеть, — сказала Мэгги. — Мне не много надо. Я могу жить там же, где живу сейчас.

— Мне необходимо серьезно подумать над этим, — сказал пастор Кен. — Через несколько дней я буду лучше осведомлен, как настроен приход. Я приду повидать вас, мисс Талливер, и можете быть уверены, я не забуду о вас.

Когда Мэгги ушла, пастор Кен, заложив руки за спину и неподвижно глядя на ковер, долго стоял в тяжелом раздумье, пытаясь найти правильное решение. Тон письма Стивена и сложившиеся сейчас отношения между всеми участниками недавних событий настойчиво наводили его на мысль, что брак Мэгги и Стивена был бы наименьшим злом хотя бы потому, что при иных обстоятельствах они долгие годы не смогут одновременно находиться в Сент-Огге, и Мэгги, если она будет упорствовать в своем намерении остаться здесь, в городе, столкнется с непреодолимыми трудностями. С другой стороны, он, со всей глубиной понимания, что отличает человека, знакомого с нравственными конфликтами и многие годы самоотверженно служившего своим собратьям, вникал в состояние души и совести Мэгги, которое делало для нее согласие на брак кощунством; на ее совесть не следует оказывать давление — принципы, лежащие в основе ее поступков, были надежнее, нежели все рассуждения о возможных последствиях. Опыт подсказывал ему, что всякое вмешательство является средством столь спорным и влечет за собой такую ответственность, что лучше к нему не прибегать без крайней необходимости. Каков может быть исход — попытается ли Мэгги восстановить былые отношения с Люси и Филипом, уступит ли вновь внезапно нахлынувшему на нее чувству, — это было скрыто во мраке, столь непроглядном, что первый же шаг мог повлечь за собой несчастье. Кен был в растерянности, не зная, что ей советовать.

Никто из людей, способных осознать всю сложность борьбы между страстью и долгом, не в силах точно указать тот миг, когда человек теряет последнюю возможность отринуть свою греховную страсть и предается ей целиком и безвозвратно, ибо нет закона, который можно было бы применить ко всем случаям. Кто в наши дни не осудит приемы софистики? Но в стремлении подвергать тщательному и всестороннему изучению все, даже самые незначительные факты, хотя оно и приняло у софистов уродливые формы, таится зерно истины, к которой мы, увы, столь часто оказываемся слепы разумом и глухи сердцем. Во всем, касающемся сферы нравственной жизни, мы неизбежно придем к заключениям поверхностным и ложным, если не будем постоянно держать в центре внимания те особые обстоятельства, которые отличают жизнь данного человека.

Тот, кто думает и говорит готовыми формулами, вызывает невольное отвращение в людях, мыслящих смело и широко, уже с юных лет пришедших к пониманию того, что нашу жизнь, непостижимую в своей сложности, нельзя вместить в рамки словесных формул, что заключить свою душу в плен ходячих фраз — значит подавить в себе все добрые чувства, которые внушаются нам свыше в минуты просветления, порожденного пониманием и сочувствием. Говорить сентенциями свойственно людям с заурядным складом ума; рассуждая о вопросах морали, они исходят исключительно из общих мест, полагая, что верный вывод последует сам собою, а справедливое решение явится в готовом виде, не требуя от них ни терпения, ни проницательности, ни беспристрастности, ни того умения читать в сердцах, какое дается лишь тем, кто на собственном горьком опыте изведал власть соблазна или прожил жизнь напряженную и деятельную, которая всегда порождает в людях готовность сочувствовать всему человеческому.